Владимир Малахов

Скромное обаяние расизма

Владимир Малахов

Скромное обаяние расизма

Вряд ли найдется идеология, более дискредитированная, чем расизм. Но вряд ли найдется идеология или, по меньшей мере, умонастроение, более распространенное, чем расизм.

Стоит задуматься над тем, что происходит в Европе в связи с Йоргом Хайдером. Приход Хайдера вторым номером на выборах в австрийский парламент был воспринят в Европе как скандал. Но возмущению европейцев просто не было предела, когда хайдеровская Партия Свободы вошла в правительство. Сотни тысяч демонстрантов в Вене, Париже и Брюсселе скандировали: “Хайдер — это Гитлер!” и требовали отставки австрийского правительства. Но разве за Хайдера не отдали голоса около 24% австрийских граждан? Странным образом внушительная, прямо скажем — массовая поддержка вдруг сменилась не менее массовой обструкцией. Так что же случилось? Случилось то, что г-н Хайдер нарушил правила приличия. Он привел к языку то, что не принято проговаривать. Каждый пятый, если не каждый четвертый австриец в глубине души тяготеет к идеалам национально-культурной чистоты, но не каждый осмелится об этом сказать вслух. Огромная часть австрийского общества не имела бы ничего против, если бы иммигранты куда-нибудь исчезли. Или если бы они сделались менее заметны, как-то стушевались, перестав мозолить глаза. Иными словами, чтобы само собой произошло то, к чему призывает Хайдер. Но мало кто наберется духу заявить об этом своем побуждении открыто. Ведь Fremdenhass (ненависть к чужим) и Ausl д nderfeindlichkeit (враждебность к иностранцам), не говоря уже о расизме, — вещи морально неприемлемые. Абсолютно неприличные, граничащие с непристойностью.

Случившееся кажется мне весьма симптоматичным. По сути, одно и то же общество в один и тот же момент высказывает диаметрально противоположные пожелания. Оно жаждет экономической и финансовой стабильности, снижения уровня преступности и боится наплыва иммигрантов из неблагополучных стран и в то же самое время хотело бы сохранить за собой лестный имидж либерального, демократического, толерантного и, разумеется, открытого. Можно, конечно, возразить, что за разные ценности голосуют все же не одни и те же люди, что за правыми радикалами, с одной стороны, и за либералами, с другой, стоят разные сегменты электората. Но это мало утешает: число тихих симпатизантов Хайдера больше, чем число его избирателей; вся разница между ними и сторонниками Партии Свободы в том, что ценности, декларируемые Хайдером с неприличной откровенностью, они хотели бы провести в жизнь в “политически корректной” форме.

Однако симптоматичность событий в Австрии этим не ограничивается. На демонстрациях против Хайдера громко звучало слово, привычное скорее для Северной Америки, чем для Европы, — расизм. “Свободных” обличали не в ультра-национализме, не в шовинизме, а именно в расизме. Те, разумеется, открещивались от такой клички. В век политической корректности причастность расизму — слишком тяжелый балласт, избавиться от которого не стремятся разве что откровенные маргиналы. Думаю, Хайдеру не будет стоить большого труда доказать, что к расизму его партия не имеет отношения. Ведь язык, которым он пользуется, свободен от тех особенностей, которые привычно ассоциируются с расизмом. Ничего из лексикона графа Гобино в речах и писаниях лидера австрийских правых не найти. Тем не менее расистский смысл его программы несомненен. И в этом нет никакой загадки. Просто расизм, практикуемый сегодня, заметно эволюционировал по сравнению с классическими его образцами.

Что есть расизм?

Некоторые полагают, что расизм свойствен людям в той мере, в какой им свойственна ксенофобия — боязнь чужого и враждебность к чужому. Но ксенофобия спонтанна и спорадична, расизм же предполагает некоторую связную совокупность взглядов.

Казалось бы, установить границы расистской теории не слишком сложно: членение человечества на отдельные, замкнутые в себе группы (“расы”), приписывание этим группам биологически определенных черт, постулирование иерархии между расами, в силу которой одни оказываются интеллектуально или культурно выше, а другие ниже. Однако при внимательном рассмотрении выясняется, что расизм не укладывается в такую дефиницию. Во-первых, он может не настаивать на отношении соподчинения между расами. Во-вторых, он может вообще обходиться без термина “раса”. Наконец, в-третьих, взаимная обособленность больших человеческих групп (чаще всего не называемых расами) может мыслиться не в биологических терминах. Что же тогда остается от расизма? Что позволяет квалифицировать взгляды политиков-ксенофобов именно как расизм? Для ответа на этот вопрос нам придется совершить небольшой понятийно-исторический экскурс и проследить эволюцию расизма от традиционного, или классического, до современного.

Историю расизма ведут с эпохи великих географических открытий. Можно назвать точное время его возникновения — 1492—1498 годы: открытие Америки и Индии. До сих пор “белые” люди (европейцы, арабы, берберы, евреи) не сталкивались с человеческими особями, разительно отличными от них на визуальном уровне. Люди же, которых европейские мореплаватели увидели в Америке, Южной Африке и Западной Индии, не просто верили в других богов и говорили на других языках, но имели кожу другого цвета.

Политику испанских и португальских колонизаторов Южной Америки с XV по XVIII век включительно иначе как геноцидом назвать нельзя. Но люди, его творившие, считали себя христианами. Из противоречия между христианскими нормами и вопиюще нехристианской практикой было бы не выпутаться, если бы колонизаторы не прибегли к учению, согласно которому объекты бесчеловечного обращения — не совсем люди или если и люди, то не совсем полноценные. Расизм выступил как идеология колонизации, как “теория”, придававшая колониализму легитимность. Он расчленил человечество на группы, одни из которых, в силу своего превосходства, предопределены к господству, другие, в силу своей ущербности, — к подчинению.

В XVIII столетии, в рамках становящейся биологической науки, возникла теория полигенеза — происхождения человечества от разных прародителей. И хотя эта теория достаточно скоро была опровергнута (Дарвином, в частности), попытки научного обоснования расизма предпринимались вплоть до конца XIX века. Однако задолго до того, как расизм стал пробовать себя на почве науки, он существовал в религиозно-мифологических версиях. Предопределенность “негра” к рабству у “белого человека” возводили к Книге Моисея. В трех сыновьях Ноя — Симе, Хаме и Иафете — видели праотцов трех ветвей человечества, или трех “рас”: от Иафета пошли белые, или европейцы, от Сима — семиты, а от Хама — негры. Предопределенность потомков Хама к рабству у отпрысков Иафета и Сима обосновывалась проклятием Ноя сыну Хама Ханаану (“И сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих” (Бытие, 9, 25)).

В русле этой мифологии Гергий Хорниус в 1666 году писал о трех расах — яфетской, семитской и хамитской.

Справедливости ради стоит заметить, что сам термин “раса” не всегда был аксиологически нагружен. Первые попытки антропологической дифференциации человечества — от Бернье (в 1684) и Карла Линнея (в 1735) — в большинстве своем носили ценностно нейтральный характер. Ученые стремились упорядочить антропологические сведения, сведя многообразие человества к конечному набору больших групп. Так, в классификации Иммануила Канта человечество делится на четыре расы: “белую”, “негритянскую”, “монгольскую” (она же — “хунну”, она же — “калмыцкая”) и “индийскую”, или “индостанскую”. Согласно французскому анатому Кувье, человеческих рас три — белая (кавказская), черная (эфиопская) и желтая (монгольская). Этот подход стал впоследствии господствующим, хотя среди антропологов наметились значительные расхождения. Андерс Ретциус, например (1796—1860), признавал существование только двух рас — долицефальной (с удлиненным черепом) и брахицефальной (с коротким черепом), а Иоганн Фридрих Блюменбах (1752—1840) насчитал пять рас — кавказскую, эфиопскую, американскую, монгольскую и малайскую. То, что количество рас в разных теориях колебалось от двух до двадцати (!), не случайно. Внешность — слишком ненадежный критерий классификации. Его ненадежность постоянно сказывалась в том, что признаки, закрепленные за одной “расой”, обнаруживались в другой, что один и тот же народ оказывался одновременно принадлежащим разным “расам”.

История попыток создания расовой теории весьма показательна. Она прекрасно иллюстрирует тезис Фуко о знании-власти — о встроенности отношений власти в структуру научного знания. Сколь бы явно ни противоречила эмпирия основным допущениям расизма, это ни в коей мере не влияло на убежденность расистов в своей правоте. Движущая сила расизма лежит не в интеллектуальной, а в политической плоскости, его аргументы черпаются не в сфере науки, а в сфере идеологии. Мотив активности расистов — легитимация господства, моральное и, по возможности, теоретическое обоснование статус-кво, сложившегося в ходе колонизации.

Понятно, что расистские теории были особенно в ходу в странах, где на них был политический и общественный спрос. В 1860-е годы из Лондонского Этнографического общества выделилась группа ученых, образовавших Антропологическое общество. Основатель этой организации Джеймс Хант написал книгу под названием “Место негра в природе”, где утверждался биологически низший статус африканца по отношению к европейцу. Книга была восторженно встречена плантаторами из южных штатов Северной Америки, противившимися отмене рабства.

Расистская теория никогда не скрывала своего инструментального характера: она обслуживала расистскую практику. Содержание этой практики составлял прежде всего коннубий — запрет на браки между представителями “высших” и “низших” рас. Кстати, коннубий был отменен в Соединенных Штатах не так уж давно. Это формально. А неформально, негласно этот запрет не отменен до сих пор. Он действует и в Америке, где межрасовые браки составляют чуть более одного процента от общего числа заключаемых браков, и в Европе, где подобные браки сопряжены с еще большими неприятностями. Борис Беккер был всеобщим любимцем в Германии ровно до того момента как позволил себе жениться на темнокожей. Атмосфера недоброжелательства, сгустившаяся вокруг супружеской пары, заставила теннисиста заявить: “Я не могу жить в этой стране!”.

Один из крупных исследователей расизма Оливер Кокс выдвинул в 1940-е годы тезис, согласно которому эта идеология составляет структурный момент капитализма вообще. Мировоззрение, которое оправдывает и обосновывает субординацию одних групп населения (“черных” и “цветных”) другим (“белым”), необходимым образом встроено в функционирование капиталистической экономики. Тому свидетельство — расовое (и этническое) разделение труда.

Институционализация расовой дискриминации не могла не привести к тому, что экономические и социальные различия между группами приобрели характер культурных различий. У тех, кто на протяжении столетий принадлежал к “низшим”, выработались коды социальной коммуникации, принципиально отличные от кодов, которыми пользовались “высшие”: свой диалект, свои кумиры, свои ценности, свои поведенческие стандарты. Различия, обусловленные прежде всего социальными факторами (раздельным образованием, в частности), предстали в качестве “естественных” — различий в “ментальности”, психологическом складе и т.п. Различия, являющиеся результатом дискриминации, стали выглядеть как ее источник.

Ирония ситуации в том, что в естественность различия уверовали не только угнетатели, но и угнетенные. Начиная с 1960-х годов появились мощные “антирасистские” движения, теоретический багаж которых составляет все тот же расизм, только с перевернутыми “плюсом” и “минусом”.

Традиционный и современный расизм

Расизм, практиковавшийся вплоть до конца XIX столетия (рецидив которого имел место в Германии между 1933 и 1945 годами), можно назвать традиционным, или классическим. Он отличался наивной прямолинейностью. Он простодушно постулировал первенство “белого” над “небелым” во всех областях — ментальной, эстетической, культурной. Кристиан Майнерс (1747—1840), например, без обиняков обозначает известные ему две расы как “прекрасную”, или белую, и “отвратительную”, или черную.

Густав Лебон (1841—1931) в своих широко известных “Психологических основах эволюции народов” говорит о четырех расах: примитивных (пигмеи, австралийские аборигены), низших (темнокожие), средних (китайцы, монголы, семиты) и высших (индоевропейцы). И, наконец, самый знаменитый теоретик и практик “классического” расизма — Адольф Гитлер. Как все помнят, последний был убежден в том, что на свете живут представители трех рас: основатели культуры (арийцы), носители, или распространители культуры (неарийские народы, например, славяне), и разрушители культуры (прежде всего евреи и цыгане).

Холокост, инспирированный нацизмом, подвел черту в истории и теории расизма. Расизм как идеология и как практика был подвергнут всеобщему остракизму. После 1945 года прослыть расистом означало исключить себя из цивилизованного общества. Единственной страной, открыто проводившей во второй половине XX века расистскую политику, оставалась ЮАР, которая, как известно, в последние десятилетия своего существования подвергалась международному бойкоту. ООН приняла ряд резолюций, направленных на преодоление рецидивов расизма * . В развитых странах приняты антирасистские законы. Наступил век политической корректности. Журналисты и телеведущие строго следят за проявлениями расизма в прессе и массмедиа. Расизм стал табу, нарушить которое нельзя, не поставив на карту репутацию. Словом, расизм, как кажется, загнан в угол, и немногочисленным еще не окончательно вымершим его приверженцам ничего не остается как перевоспитываться. И тем не менее реальное положение дел выглядит совсем не так.

С победой политкорректности расизм не сдал ни дюйма своих позиций. Он лишь поменял форму, превратившись из эксплицитного в имплицитный. Расистов наших дней трудно заподозрить в расизме. На уровне декларируемых тезисов они абсолютно корректны. Но их молчаливые допущения по существу совпадают с допущениями, на которых основывали свои построения классики расизма. Граф Гобино и его единомышленники верили, в частности, в то, что биологические различия суть источник социокультурных различий. Они устанавливали отношение детерминации между “расой” (биологической принадлежностью) и “цивилизацией” (культурной принадлежностью). Они полагали, что мышление и поведение индивидов определено (или, точнее, предопределено) сущностными характеристиками групп, которым эти индивиды принадлежат. Если отбросить отдающий анахронизмом термин “раса”, то перед нами совокупность постулатов, безоговорочно разделяемых сегодня немалой частью современных интеллектуалов, не говоря уже о так называемой массовой аудитории. Главный из этих постулатов — неснимаемость различия. Различия между большими человеческими группами (называемыми или не называемыми расами) носят фундаментальный характер и потому принципиально не могут быть преодолены.

Так что расизм, причем не в метафорическом, но в прямом смысле этого слова, продолжает оставаться полноправным игроком на поле сегодняшних дискуссий.

Расизм может выступать и как культурализация биологии, и как биологизация культуры. Он может вовсе отказываться от биологистской терминологии, не меняя при этом своей сути: служить натурализации социального.

Я не хочу тем самым сказать, что биологических различий между людьми не существует. Дело заключается не в отрицании или утверждении таких различий, а в их интерпретации. В частности, в выведении из антропологических фактов социо-культурных следствий. В логическом скачке от антропологии к истории, из сферы природы в сферу культуры.

Представители так называемой расово-антропологической школы (Гобино, Чемберлен и т.д.) тем и отличались от антропологической науки своего времени, что констатация различий в телесной конституции служила им достаточным основанием для философско-исторических и культур-философских спекуляций. Например, для умозаключений о разных “судьбе” и “предназначении” различных рас, а в конечном итоге — для отрицания единства человеческого рода.

Суть расизма — в интерпретации различий (социальных, культурных, психологических, политико-экономических) в качестве естественных, а также в закреплении связи между Различием и Господством. Различия, сложившиеся в ходе социальной интеракции, обусловленные множеством технологических, исторических, военно-политических, т.е. в конечном итоге случайных — факторов, истолковываются расизмом как нечто само собой разумеющееся, природой или Богом данное, как необходимость. Расизм сначала интерпретирует различия как “естественные”, а затем увязывает их с существующими отношениями господства. Группы, стоящие выше других в социальной иерархии, стоят там по “естественному” праву превосходства.

Расизм в наши дни вербует себе новых и новых сторонников, большинство из которых об этом даже не догадывается. Но это уже не то мировоззрение, которое мы выше обозначали как “классический” расизм. Современный расизм носит рафинированный, или, если угодно, сублимированный характер. Сублимированный расизм решительно отходит от биологизма. Однако, дистанцируясь от “биологизаторства”, присущего “классическому” расизму, современные адепты этой идеологии утверждают, по сути, то же, что и их простодушные предшественники: естественность — и потому неустранимость — различия.

Логика “инфериоризации” (от англ. inferior — неполноценный) окончательно уступает место логике дифференциации. Отсюда и предикат современного расизма, предложенный французским социологом Пьером Тагуевым, — дифференциалистский. Представители другой группы не ниже и не примитивнее нас. Они суть другие, причем радикально другие. Их инакость означает их принципиальную несовместимость с нами, пусть корень этой инакости и не в крови (не в генах, не в биологическом строении), а в “духе”. Или, пользуясь более современной терминологией — в культуре. “Культура” при этом — эвфемизм. Стыдливый, политически корректный заменитель того, что раньше называли природной конституцией.

Классический расизм считал, что ценности западноевропейского (читай — белого) человека полагались всеобщими и, соответственно, обязательными для человечества как такового. Из этой посылки следовало, что всем, кто до этих ценностей не дозрел, последние необходимо привить. Сублимированный расизм отказался от этой идеи. Он заметно помягчел. Не надо никому ничего навязывать, говорят его приверженцы. У всех должно оставаться право на инакость. Пусть все живут там, где родились. Никаких смешений. Никаких размываний границ. Причем размывать границы непозволительно не потому, что от этого пострадает чистота крови, а потому, что пострадает инакость. Культурное своеобразие — то, что делает “нас” и “их” непохожими — понесет ущерб.

Нетрудно заметить, что движение этой весьма рафинированной аргументации направляется тем же мотором, что приводил в движение “классический” расизм. Этот мотор — страх смешения.

Расизм умер, да здравствует расизм!

Этьен Балибар высказал однажды парадоксальную мысль: расизм — это своеобразный универсализм. В самом деле, расизм в широком смысле слова — это иерархическое членение человеческого рода. Это разделение людей на виды и подвиды, между которыми имеет место соподчинение, иерархия. В этом смысле расистами были греки — и в частности Аристотель. У Аристотеля, как и у расистов, есть идеальный образ человека. Собственно человека, или человека в собственном смысле слова, по отношению к которому все остальные — недочеловеки, не совсем люди. Это, по сути, то же отношение, которое ницшеанцы в прошлые и в нынешние времена называли отношением между Ь bermensch и Untermensch.

Обычно считается, что расизм — доведенный до логического предела национализм, его радикализация. А значит — его сужение. По Балибару же, напротив, получается, что как раз национализм — более узкая по отношению к расизму идеология, сужение расизма. Национализм есть прежде всего создание и укрепление границ (этнических, культурных, политических). Расизм же, будучи связанным с поиском идеального — сверхнационального — сообщества, преодолевает, упраздняет государственно-политические и этнические границы.

Идеальное человечество может рисоваться по-разному. Как объединение истинно верующих, противостоящих “неверным”. Как союз белых христиан против “черных” и “цветных”. Как объединение “чернокожих”, призванных доказать “белым” вырожденцам первенство “черной” расы. Как объединение Азии, или “желтой” расы, призванное совершить реванш после многовекового господства “белых”. Как сообщество “европейцев”, необходимое для защиты от “азиатчины”. Но в каких бы образах это идеальное человечество ни представало, оно расселено на просторах, не вмещающихся в узкие границы национальных государств.

Во всех этих случаях налицо один и тот же интеллектуальный жест — объединение людей по некоторому идеальному образцу. Ну и что из того, что этому образцу не все соответствуют. Не все человечество идеально. Его дифференциация, конечно, неизбежна. Но в ее основе лежат отныне не тесные рамки “национальных” сообществ, а гигантские ареалы общих цивилизаций.

Многое говорит в пользу того, что наступивший век будет определяться не национализмом, а расизмом (пусть и в сублимированных формах).

С размыванием границ национальных государств национальные (государственные) лояльности ослабевают. На первый план выступают лояльности региональные, культурные, конфессиональные, стилевые. В соответствии с новыми типами лояльности формируются новые типы идентичности. Сторонники Лиги Норд в Италии считают себя в большей мере “северянами”, чем “итальянцами”; приверженцы “скандинавианизма” в Швеции в собственных глазах скорее “скандинавы”, чем “шведы”. Происходит фрагментаризация и сегментизация общества. При этом его деление на различные “мы-группы” осуществляется не столько по социально-классовым, сколько по стилевым признакам (включающим в себя, среди прочего, конфессиональные и этнические компоненты). Инсайдеры отличают себя от аутсайдеров прежде всего на основе практикуемого ими стиля жизни. Какую церковь посещают (или не посещают), какую музыку слушают, какую кухню предпочитают — подобные “субъективно-культурные” критерии самоидентификации — и, соответственно, самоотграничения от других — становятся важнее, чем “объективно-структурные” критерии вроде уровня дохода или отношения к средствам производства. То, что отделяет группы друг от друга, — это уже не превосходство одних и неполноценность других, а различие как таковое. Общество делится теперь не на высших и низших, а на разных.

Откуда проистекает столь поразительная живучесть и привлекательность расизма? Думается, что причины этому лежат как в политической (вернее, политико-идеологической), так и в социально-психологической плоскости. Начнем с политики.

Расизм представляет собой одну из стратегий исключения. Механизм исключения — фундаментальный социальный механизм, а под исключение должно быть подведено то или иное идеологическое обоснование. Расизм предлагает квазиестественное обоснование социальной дискриминации и в этой связи оказывается однопорядковым явлением с такой практикой и идеологией, как сексизм. Женщины на протяжении столетий были лишены основных прав равным образом на “естественном” основании, а именно в силу того, что они физически слабее и “иррациональнее” мужчин. Примечательно, что одним из последних бастионов этой квазиестественной легитимации социального исключения в Европе была Швейцария. Женщины получили здесь избирательные права в... 1971 году.

Что касается социально-психологической плоскости, то и здесь у расизма обнаруживаются изрядные ресурсы, причем, как мы уже отмечали, потенциал у расизма значительнее, чем у национализма. Расизм отвечает той же фундаментальной человеческой потребности, что и национализм, — потребности в коллективной солидарности. Но группа, ощутить свою принадлежность к которой позволяет расизм, — это нечто гораздо более всеобъемлющее, чем нация.

Так что не стоит удивляться феноменальной популярности теории Хантингтона, явно сшитой белыми нитками и не раз подвергавшейся уничтожающим разборам. Метафора “столкновения цивилизаций” оказалась столь востребованной, что ее победному шествию уже не помешает никакая критика.

О пользе политкорректности

Можно бесконечно иронизировать над политической корректностью, изобличая ее лицемерность или указывая на очевидную комичность профессиональных борцов с hate speech. Но сколь бы уязвимой для критики политкорректность ни была, она принесла очевидные результаты. Быть заподозренным в расистских предрассудках — зазорно. Даже откровенные проводники расистской политики (хоть тот же Йорг Хайдер) возмущенно открещиваются от обвинений в расизме. А Жан Мари Ле Пен даже подавал на обидчиков в суд.

Расисты, конечно, не перестают быть расистами оттого, что их убеждения подвергаются публичному остракизму. Однако сама неотвратимость такого остракизма не так уж мало значит. Такие кажущиеся нашей публике смехотворными заповеди политкорректности, как негласный запрет называть чернокожих неграми или выходцев из Азии азиатами, на поверку вовсе не беспредметны. Дело в том, что слова — это отложившиеся в дискурсе формулы, способы освоения и организации социальной реальности. За тем, кто, кого и как называет, т.е. за отношениями сигнификации, в конечном итоге стоят отношения власти. И если общество хочет что-то изменить, то начинать следует с изменения языка.

Расизм же, которым пропитано российское общество, до сих пор не становился предметом дискуссий. Принято считать, что расизм — не наша проблема. И если где-то “ай-ай-ай, убили негра”, то в любом случае не у нас и потому может быть освоено в чисто эстетическом ключе.

Между тем вовсе не исключено, что нетематизированность расизма, его неприведенность к публичному дискурсу как раз и есть фактор, способствующий его дальнейшему процветанию в России.

Начнем с того, что у нас всегда были свои “негры”. “Чукчи”, “нанайцы”, “чурки”, “узкоглазые”, “хачики” — все, кто подпадал под категорию “падло нерусское”. Язык — точный индикатор интеллектуального и психологического климата общества, так что далеко не случайно, что навыки расистского мышления закреплены у нас в языке. “Еврейчат” и “жидков” прежних десятилетий в 80—90-е вытеснили “лица кавказской национальности” (они же “черные”, они же “чернож...ые”). Теперь скорее в них, чем в жидо-масонах, массы видят главный источник настоящих и будущих угроз.

Перейдем теперь с бытового на институциональный уровень. Что как не расизм лежит в основе нашей паспортной системы с ее знаменитым пятым пунктом? В паспорте, который мы донашиваем с советских времен, закреплено представление о национальной принадлежности как биологической. Национальность определяется не по культуре и не по самосознанию, а по крови. И не этим ли, расовым, подходом определены представления большинства бывших советских людей о сущности нации? Нация в расхожем понимании — это не гражданское, а именно кровнородственное сообщество. Стоит ли удивляться тому, что в освещении войн в Чечне некоторые телевизионные комментаторы и газетные репортеры (не говоря уже об обычных зрителях и читателях) делили противоборствующие стороны на “наших” и “чеченцев”, молчаливо полагая, что “нашими” могут быть только свои по крови?

Клише расистского мышления настолько распространены в наших массмедиа, что их просто перестают замечать. Я не говорю здесь об экстремистах из программы “Московия” или из профашистской периодики. В изданиях, бравирующих своим демократизмом, чуть ли не на каждой странице можно встретить образчики hate speech. Позволю себе пространную цитату из “Московского комсомольца”:

“Генетическая система Москвы (...) сейчас открыта как никогда. Она образует так называемый плавильный котел, в котором “варятся ДНК” жителей всех регионов и национальностей. Впрочем, так по большому счету было всегда. Например, в 1955 году москвич женился на москвичке только в каждом десятом случае. Все остальные браки были интернациональными. Соответственно, дети получались либо метисами (кровь смешивается пополам), либо полуметисами (треть “импортной” крови), либо квартеронами (четверть). По паспорту полукровки могут поголовно быть русскими, но что в их генах — черт (или бог?) голову сломит.”

Было бы, наверное, слишком дидактично и наивно указывать российским работникам массмедиа на их западных коллег как на образец. Особенно после авантюры с Косово, во время которой последние вели себя далеко не образцово. Но, по крайней мере, одно достижение на “их” телевидении очевидно. Это визуальное присутствие этнических меньшинств. Не менее четверти, а то и трети дикторов и телеведущих на BBC, Bloomberg Television, CNN, и т.д. имеют “небелые” физиономии. Они уже одним своим видом демонстрируют публике, что наряду с “белым” большинством в их странах живут представители “цветных” меньшинств. Популярные ведущие talk-show и ди-джеи на VIVA II, PRO VII, по своему этническому происхождению явно не принадлежащие к “арийцам”, сигнализируют немецкому зрителю, что современная Федеративная Республика не является этнически и культурно гомогенной страной. Между тем количество этнических не-немцев в сегодняшней Германии не превышает 10%. А сколько процентов неславянских лиц можно увидеть среди ведущих телепрограмм в России, где количество не-славян превышает 17% населения? Кстати, первое появление такого лица на государственном канале несколько лет назад вызвало настоящий шок у многих наших сограждан. “Они что, нормальную не могли найти?”, —спросила меня одна знакомая (между прочим, имеющая кандидатскую степень), увидев на экране Александру Буратаеву.

Правда, россияне не остались в стороне от новых веяний: биологистский инструментарий нынче не в чести. В ходу теперь не аргументы крови, а аргументы цивилизации. Сублимированный, культур-центристский расизм постепенно приходит на смену традиционному и у нас. Вспомним колонны добровольцев, снаряжавшихся на войну в Югославии в апреле-мае 1999-го: “славяне” ехали защитить православное дело, выступив на сербской стороне, “мусульмане” (из Чечни и из Татарстана) хотели повоевать за косовских албанцев.

Расизм нашего общества был и остается табуизированным, вытесненным, загнанным на периферию. Однако противоречия, порожденные коммунистической национальной политикой, от этого стягиваются в еще более тугой узел. Советский Союз являл собой поразительный конгломерат из, по существу, несовместимых политических и психологических установок. Строительство единой сверхнации и отрицание этничности, с одной стороны, и спонсорство этничности, систематическое конструирование этнонаций — с другой. Господство русских во властных структурах, с одной стороны, и культурные и социальные привилегии для этнически нерусских с другой. В глазах активистов “национальных движений” СССР был продолжением Российской империи, а значит — этапом колонизации русскими нерусских окраин. В глазах же русских националистов государство, созданное коммунистами, было антирусским, что необходимым образом влекло за собой денационализацию русского этноса.

После краха советской идеологии многие русские почувствовали себя “обворованными”, лишенными этнической идентичности, единственным народом, всерьез поверившим в возможность “советской” идентичности и потому оставшимся ни с чем, тогда как их нерусские сограждане от своей этничности не отказывались и в результате оказались в выигрыше. Нерусские же, видевшие в советской власти власть русских, почувствовали возможность реванша и вступили в отчаянную схватку за “суверенное” обладание ресурсами.

В этих условиях формирование политического понятия национального сообщества, нации как сообщества граждан — вещь в высшей степени проблематичная. Куда проще опереться на кровнородственное сообщество, на нацию как этнос. Там же, где потенциал этнической солидарности недостаточен, никто не мешает поэкспериментировать с культурно-конфессиональной солидарностью. Например, мобилизовать “исламскую” идентичность, попробовать “расколотую империю” на новый разлом, теперь уже не по этническим, а по “цивилизационным” границам.

Неизжитый (поскольку непроговоренный) этноцентристский расизм вступает в современной России в союз с расизмом сублимированным, оперирующим культур-центристскими категориями. Общество обнаруживает тревожную тенденцию к поляризации. К одному полюсу тяготеют сторонники империи, пытающиеся консолидировать вокруг себя “православное” (“славянское) большинство, к другому полюсу — неславянское и неправославное меньшинство, группирующееся вокруг антиимперских (и в этой связи антирусских) символов. Какой бы из этих полюсов ни оказался в будущем доминирующим, вырисовывающиеся перспективы достаточно печальны. Это либо триумф русского шовинизма, наконец-то реализовавшего мечту “Россия — русским!”, либо нечто из черного юмора a la Александр Кабаков: Объединенные Эмираты Уфы и Казани, после изнурительной и кровопролитной войны заключающие пакт о ненападении с Московией...

* В 1975 г. Генеральная Ассамблея ООН приняла резолюцию, осуждавшую сионизм как форму расизма. Израильтяне отчаянно боролись за пересмотр этого решения, добившись отмены резолюции в 1991 г.