Инна Лиснянская
Скворешник
* * *
Под башнею водонапорной
Растаявшей
зимы напор
На этот тупиковый бор
И на избу, откуда чёрный,
Словесный выметаю сор:
Что за дремучая морока,
Что за гремучая звезда
Меня направили сюда,
Где я живу так одиноко,
Как не живала никогда.
Ни собутыльника-соседа,
Ни одноверца по перу...
Лишь кот карябает кору
Сосны, где белка-непоседа
С судьбой затеяла игру.
12 марта 2000
Ветер
Среди игольчатой чащобы,
Как гро’бы, горбятся сугробы,
И крупнопорист март.
И в этой в подмосковной хмари
На иглах, словно на гитаре,
Играет ветер-бард.
О чём он воет, серый ветер?
Лоснится карт военных веер
Среди игральных карт.
Приснись, приснись жених невесте,
Но не приснись мне транспорт 200.
О чём он, ветер-бард?
Нет, это я во мгле потёртой
Склонясь над молодостью мёртвой,
И вою и дрожу, —
Мне снится: как в сороковые
Грузила трупы молодые,
Так и сейчас гружу.
Оратора сменил оратор,
Арбу сменил рефрижератор
Похожий на ломбард,
Где не опознаны останки...
И воет, и пустые санки
Толкает ветер-бард.
9 марта 2000
Ворона
Ветер качает деревьев верхи,
И на берёзе ворона
Громко, в раскачку слагает стихи:
Родина, крона, корона!
Царственно кажется ей, что она
Так раскачала берёзу,
Что междождливая голубизна
Дарит ей жёлтую розу,
Кажется: держит на чёрном крыле
Розу осеннего солнца,
Кажется: всё на огромной земле
Царством вороньим зовётся.
Я в междождливое небо смотрю,
Вижу всё то, что не снится,
И верноподданно благодарю
Дерево, ветер и птицу.
11 марта 2000
Сумерки
В хвойности тупика
День мой — самоарест:
Кажется, на века
Сумерки этих мест.
Сумерек полон рот,
Руки, глаза, тетрадь.
Бьётся сердце вразброд,
Стрелку направив вспять.
И на разрыве дней
Сумеречной зимы
Светит мне всё больней
Рыжий фонарь хурмы,
Лампочкою миньон
Жжёт виноградный свет.
Там, где мой Апшерон,
Сумерек вовсе нет:
Жабры раздув свои,
Каспий во глубину
Солнце вдыхает и
Выдыхает луну.
Как мне прижать к устам
Солнцелунную смесь?
Не ужилась я там,
Не прижилась и здесь.
9 марта 2000
Костёр на снегу
— Забудь об огне и не помни огня! —
Костёр говорит кусту.
— Забудь обо мне и не помни меня! —
Я говорю костру.
Тетрадки ли жгу, чья безумная быль
Опасней огня была?
И пахнет зола, как палёная пыль
Из-под копыт осла
На въезде в бакинскую крепость. Иль то
Ворота в Иерусалим?
И кутаюсь я в меховое пальто,
В беспамятство, в снег и дым,
И машет костёр мне кошачьим хвостом,
И я сказать не могу,
Тетрадки ли жгу перед голым кустом
Иль мусор обычный жгу.
Но лето настанет, и вспыхнет жасмин,
И в белом его огне,
Воспомнит пчела и выпьет в помин
Выжженного во мне.
23 февраля 2000 г.
* * *
Ну хоть что-нибудь сделай, в иглу впусти
Что ли нитку — прореху зашей!
Это глупости, глупости, глупости
Жить в глуши и страшиться мышей.
Тем не менее, да, тем не менее
Даже мочки от страха дрожат:
Мыши бегают чёрными те’нями
Тёмной памяти наперехват.
Ну а что мне, а что мне до памяти,
В коей был сумасшедший провал?
Почему вы, хвостатые, правите
И сейчас в моём разуме бал?
А в ответ, а в ответ мне — шуршание
И комочки скользящих теней.
Мне и дачка дана в испытание
Несгибаемой жизни моей, —
Из руин поднималась, из разного
Разоренья, и вот тебе на —
Мышь прореху нашла в моём разуме
И себе я вдруг стала страшна.
2.2.2000
* * *
С. Л.
Много лет проживая без крыши,
Я писала о кошках бездомных,
Наконец я одну завела.
Убежали голодные мыши,
И из снов убежали безумных
Неподъёмные сердцу дела.
Кошка рыжая, умница Фиска
Видит, как расчищаю дорожку
В густо падающем феврале,
Чтобы ты, обойдя её миску,
Со ступенек сошёл не сторожко
На прогулку по гладкой земле.
И когда я лопату бросаю,
Кошка, чутко заслышав одышку,
Тёплой мордочкой тычется в грудь.
Слава Богу, живём не в сарае,
Слава Богу, держу твою книжку,
Где расчищен и к Господу путь
Для тебя, для меня и для рыжей,
Для бомжихи, для ушлой бродяжки,
Побиравшейся подле окон.
Не умеет читать, а поди же —
Водит лапой по этой бумажке,
Где её ясновидящий сон.
2 февраля 2000
Триптих новоселья
1
Жизнь обобрана до нитки,
До снежинки, до звезды...
А на самом деле это
Гордой старости попытки
Обнажить свои следы.
Стебли, венчики, коренья,
Приворотная трава...
А на самом деле это
Кроткой старости корпенье
Как-нибудь связать слова.
Драгоценные каменья
В ржавом горле кирпича.
А на самом деле это
Горло тьмы и венчик света, —
Смерть Ивана Ильича.
2
Мы думаем — туннель,
а это долгий стебель,
И на конце его оранжевый цветок,
Но нам о смерти рано!
Заправили постель и растолкали мебель,
В окне звенит капель,
а слышится Осанна, —
Нам повезло, браток.
Зачем в ознобе дней нам толковать
о смерти,
Чей стебель — есть туннель
со вспышкой в тыщу ватт?
Но что тогда деревья? —
Качают снегирей в лазоревом вельвете
И в клювики суют пустышку недоверья
К сиянью райских врат.
А я, разинув клюв, мелю о лучшем мире,
Для пущей красоты
стеблём назвав туннель,
Что мучил Льва Толстого.
Не за стеклом капель, —
стекло звенит в квартире,
Где чокаемся мы с тобой до полвторого
В декабрьскую метель.
3
Свет вырубили, и горит свеча.
Мне снится смерть Ивана Ильича,
Как будто бы другой и не бывает.
Свеча горит, да разум убывает.
И лучший друг корит меня за то,
Что я и вру не так и не про то, —
Пишу не о своём насущном страхе,
Кормушку сколотив для зимней птахи,
Пишу, беря чужую смерть взаймы,
Средь новоселья жизни и зимы.
20 марта 2000
Рождественские бабочки
Н. И.
В этом лесу не нашли бы волхвы ночлега.
Но, не забывшие с горней средою родства,
Кружатся бабочки, кружатся бабочки снега —
Нежные вестницы русского Рождества.
Кружатся так, что рисуют мне влажные лица, —
Мать и младенца в овечье-воловьем тепле.
...Гусь, начинённый яблоками, лоснится
Лишь на имеющем твёрдый достаток столе.
Есть и такие столы в этой лиственно-хвойной,
В смешанной местности, но не о них разговор.
Мы разговляемся в складчину у хлебосольной
Нашей коллеги, живущей через забор.
Нам обсусоливать беды России обидно,
Вот и болтаем о всяческой ерунде.
Кружатся снежные бабочки так первобытно,
Словно пора не пришла заветной Звезде.
Мрут на стекле шестикрылые бабочки снега,
В окна смотрю, очевидные мысли тая.
Да неужели Звезда нас не видит с неба
И неужели иссякла вера моя?
* * *
Глупо смеюсь, кося
С детства зрачком косящим,
И не связать нельзя
Прошлого с настоящим.
Я на твоей груди
Смехом рыдала низким:
Всё прощу, но уйди,
Ангел мой, по-английски.
Но у входных дверей
Так ты долго прощался,
Что во сто январей
День один превращался.
Сладкий опыт греха,
Горький опыт прощенья
Прячет земля в меха
Зябкого дня Крещенья, —
Голубоватый мех
В жёлтых ворсинах солнца.
А глуповатый смех
Опытом слёз даётся.
27 февраля 2000
* * *
Почтовый ящик, как скворцов обитель,
Он из досок и к дереву прибит.
Но ни один эпистолы любитель
Писать мне не спешит.
Февраль. И до скворцов ещё так долго,
Лишь глупенькая белка иногда
В почтовый ящик сунется без толку, —
Откуда в нём еда?
Почтовый ящик или же скворешник, —
Всё может петь, — от писем до скворца.
Пою, и мрёт во мне мятежный грешник,
Идущий на Творца.
Так больно одиночество даётся,
Так больно бьёт словотворящий ток,
Что мнится мне: вот так из богоборца
Рождается пророк.
3.2.2000
* * *
Куст жасмина голый, как веник,
Смотрит в голое небо марта.
Ты не жди меня, неврастеник,
Ни сегодня, ни завтра.
Ибо то, что само ранимо,
И другому наносит рану,
Ну хотя бы — немного грима
Иль немного туману!
Но ни мне, ни тебе отсрочки, —
Я приду. Ты встретишь в прихожей
Куст жасмина без оболочки,
Прутья нервов без кожи.
21 марта 2000
* * *
Господи, дай ему силы
Встретить и эту весну,
Где голосистые пилы
Трогают ель и сосну,
Где низвергаются пылко
Снежные глыбы с домов
Под золотистой развилкой
То ль облаков, то ль веков.
Господи, сделай благое,
Дай ему в лето окно
И горьковато-сухое
Белой берёзы вино.
20 марта 2000
