Ольга Хвостова

Самого черного хлеба и мыла...

Ольга Хвостова

Самого чёрного хлеба и мыла...

* * *

Дитя, выпав из люльки, вдруг поползло,
С четверенек встало, взбрыкнуло, инфант терибль,
Блестяще освоило военное ремесло,
Крутилось в горниле времён, как курица гриль,
Бедное, приспосабливалось убивать
Без дрожи в коленках, росло, трудилось, как вол,
Нагородило богов, но любило Мать —
Богиню, рыдало, сморкалось, выло в её подол,
Мистерии сбагрило прочь, вздохнуло, и вот
Стало мужем зрелым с черепом загорелым,
Но всё будто мается, необъяснимо ждёт
На лысое темя сухую ладонь Кибелы.

* * *

Не буди меня, бой, не буди,
Колобродит дьявол в груди.
Мир и Рим стоят на крови.
Не спасай меня — не криви!
Поседевший гладя пробор,
Не вторгайся в сон и затвор.
Тяготятся тобой и мной
Град небесный и град земной.
О немо ’ та, распад и тлен!..
Пей же “Пепси” — вырастешь мэн,
Сладких девок вгонишь во “джип”,
Уломаешь, умчишь в Магриб.
Да взрастёт поросячье сало
Их телес, чтоб тебя шатало!
Вспыхнут глазки во сто карат.
Шариат тебе, шариат!

* * *

Уходит вынянченный Иуда.
Ну-ткась летай, ныряй, посуда,
Не мелочиться нам гравитозно.
Нежничать не с кем, отныне — розно!
Старые, гордые, как бедуины ,
К но ’ гтю, к ногтю, мои руины!
Письменный стол, сон и кормёжка,
Ныне объявлена вам делёжка.
Льдины телесные и худо ’ бы
В разные ныне хлопочут гробы.
Ни те могилы, ни те чайха ’ ны
Не перемирят руки и раны.

Колыбельная

Спи, неспящий, ничего не болит.
Серым пеплом занесло твой аид.
Самый первый, самый дерзкий снежок
Соскочил с небес и ножки обжёг.
Занедужила земля, жар и бред,
Скоро хворый, скоро серый рассвет.
Как в мертвецкой спит бедняцкий район,
Будто опием тщетой опоён.
Спит коварный вдалеке англичан,
Антикварный обнимая топчан.
Как Рахметов, но с хулой в челюстях
На заржавленных бойцы спят гвоздях.
Впали в спячку и друзья и враги,
Спи, неспящий, не насилуй мозги.
Спят сиделки и учителки спят,
И военные буржуйки дымят.
Тихо-тихо вьётся серый дымок.
Неужели не отроет нас Бог...

Медитация

Всем, кто ушёл в подвал сердцекрушения,
Бог голубиной почтой шлёт утешение,
Гораздо реже Он использует Интернет,
Шрифт его тусклый, сервер его — секрет,
По прекрасным сернам, по полевым ланям
Он водит взглядом, как длиннопалой дланью,
По тяжёлым кузнечикам, по тёплым лисенятам
Скользит осиянным любовью взглядом,
Синие виноградники, рисовые сугробы
Осеняет дыханьем, трогает нежным нёбом,
Наши кислые яблоки, аир и корицу
Благословляет, пока нам немного спится,
Восковых стариков, дитятей почти прозрачных
Он спасёт от нас, мучимых, нищих, мрачных,
Даст нам много: топазы, мирру, сапфиры...
Он нас любит, а мы, а мы несчастны и сиры.

* * *

Где ты, энергия заблуждений?
После пустых радений-борений,
Взглядов бараньих в ворота неба.
Юность и молодость были, Геба?
Прагматиками ошиканная душа
Не действует ни шиша,
Так, костерок полиэтилена.
Ветер столетий, где Митилена,
Пылкая Сафо: чувства, ска ’ лы?
Жалкие, жадные поедалы
Оперы мыльной, жижицы мыльницы,
Прочь же от лиры, прочь и от лирницы!

Безработица

Вот теперь я много умею!
Эксгумирую труп — заложу камею
Той процентщице, что ухайдокал Родя,
А чрез век с лишком обдурил Мавроди.
Мир стоял на китах, теперь на кобрах.
Смердяков катается в моих рёбрах,
Я убью, как он — лакей! эпилептик,
Если днесь не куплю тебе нейролептик,
Если днесь не скормлю тебе млека, хлеба,
Не сведу туда, где есть только небо,
И в лучах всего не смочу слезами...
Но Господь не примет такой экзамен.

* * *

Помнишь, любимый мой, как я просила
Самого чёрного хлеба и мыла,
Самой бессонной лучины и склеры?
— Слишком красива
для истинной веры,
Слишком стремительна, —
ты мне поведал.
Кронос отечества нами обедал,
Вот мы и стали дурны и болимы.
Самое время, любимый, для схимы.

* * *

Неразбавленный урбанизм, ничтоже сумняшеся, мегаполис
К слепошарым очам прикладывая, как липовый мёд, как прополис,
И завидя, завидуя даже неграм, панкам, сидящим на камнях девкам,
Гуляющим русским мамзелям, алкашам иноземным, их битвам, спевкам, —
Инсургентам, интиму гундосому е ’ ле мо ’ жаху, их зевоте,
Всей орде: гипнотичной, стозвучной, свободной в своём полёте,
Обтекающей тело, чурающейся глухомани в глазищах, твою пустыню
Видавшей в гробу... всю до пят, из кельи клушу, рабыню,
Не говорящую ни на одном из их языков, не кутившую в ресторации,
Хранящую верность — цепям, церберам, родинам, — всей прострации...
Обгоняющую тебя, в обломившейся ей от Всемилостивого свободе,
Не ведающую о летающем кирпиче, о завтрашнем бутерброде,
Мелькающую кинолентой, бивак и апломб в трудах заслужившую,
Укачивающую тебя — дежавю — общипанную, ожившую,
Залопотавшую вдруг с толпой, нелепую, глупую, ле ’ пящуюся к ней...
Но содравши маску, имешь лишь след когтей.

* * *

Ве ’ нтели, Мессир, нет, вентеля,
Туго откручивающиеся бублики
Приятственней, чем людская тля,
Личики-тугрики,
Разретушировал их банкир
Без рембрандтовской неги;
Пьяные водопроводчики, Мессир,
Лучшие коллеги.
Поздний офорт — “Се Человек”, —
О, классика, о, раздолье!
Гравюра-каптёрка, над нею снег,
Подполье, Мессир, подполье!

* * *

Я услышала ночью: рядом шумел прибой,
Золотую рыбку держа за своей щекой,
Я услышала шлюпки плеск, хоть спала в степи,
“Степь да степь кругом” спустила меня с цепи,
И, забывши о СМИ, о траншах, о МВФ,
Мы, шатаясь от счастья, плыли в греческий блеф,
По алмазу воды, через всю пропонтидскую нить.
...Братобойня богов не смогла нас ничем удивить.
Наготу прикрывая, друг дружку плавя в горсти.
...Братобойня богов не смогла нас с ума свести.
Миновали Дельфы, с террас небритый оракул
В синий кратер небесный что-то свистел и крякал,
Приподнял наши волосы вопль птичий,
Ты курил на корме, приуныл возничий...
Онемевших, бледных, почти раздетых,
Нас продали в рабство за две монеты.

Ex Ponto

1

Спит предгорье, и Колхида недалече,
Море чешет о брега свои бока,
Подставляют свои узенькие плечи
Кипарисы под седые облака.
Выдь из пены Афродитою грошовой,
Ветер вызволит подол твой на просушку,
Понемногу станешь смуглой,
станешь новой,
И из горла вырвет с клёкотом заглушку,
Но ни стона, ни хулы, ни скорбных песен,
Даже гландам загнивающим не больно.
Никому твой женский бред не интересен.
Понемотствуй у воды. Она довольна.

2

Донный песок тропинки, кусты гортензий
Тянут к тебе гортани; их любишь сразу,
К синим местам на глобусе
нет претензий,
Се перспектива: вдосталь лазури глазу,
Вдосталь молчуний-рыб,
безголосых мидий,
Зыбких медуз,
других золотых подружек...
Боже, у этих вод горевал Овидий
После дворцовых шёрсток,
имперских стружек,
Плакался в Рим,
жёг последний сердечный уголь,
Холодом маялся, гетов лохматых краем;
“Сильные чувства к миру
идут на убыль”,
В топке незнамо чьей до золы сгорая.

3. Волнение

Это в ухо шипит волна
Про свои маневры,
Заграбастав тебя сполна,
Намагнитив нервы,
Так кусал озон мастодонт,
С голодухи маясь,
Так ораторствует и Понт,
На пирс бросаясь,
Арматуры гремящий корм,
Пирс, как бритву,
Теребит триумфатор шторм,
Затевая битву.
Баламутит бурным сачком
Перламутр и прель,
Там, где ты ныряла волчком,
В мох, в сапропель,
Зазывает отлив-провал,
Выпивая зрак,
Так волна и коварный вал
Расторгают брак,
Серебрист маринистский рай,
Захлёстывает волшба,
Так спешат босиком за край,
Уверяя: “судьба”,
По солёным водорослям скользя
На содранных четырёх,
Воспламеняются от “нельзя”,
Заморозив вздох,
Так, похеривши всё о вере,
Не тешась ходом,
Летят, замышляя, по меньшей мере,
Пойти по водам.

* * *

Бирюзовая шапка кирхи
Высока, как чалма мечети,
Человеки шаркают резво,
Те же, в сущности, йети, йети,
Выпивохи поют в корчмах,
Изнывают кровли от зноя,
И пронзает солнце пустой
Этот глобус до мезозоя,
И роняет трели трамвай,
И, зажмурившись, ездоки
Пропускают гринпис-пейзаж
С золотистой рябью реки
Перегретой, на плавниках
Ходят рыбы пешком по дну,
Рыболов онемел, как сфинкс,
В лопухах; и клонит ко сну,
И бредёт залётный турист,
Козырёк надвинув на глаз,
Искушённый в красотах, спит
Его юркий зрачок-алмаз,
И пернатые в облаках
Пьют небесное молоко,
Ледяное, как талый снег;
До гостиницы далеко,
И цепляет асфальт каблук,
И скрипит механизм души;
Бесприютность свою, мой друг,
Географии припиши.

* * *

Анонимы заводят моторы в такую рань,
Что балконы напротив прячут свою герань,
А в готическом сне окна дребезжит стекло,
Забирается свет в глаза что твоё сверло.
Вещный мир не жалует рук (о, колючки роз),
Гофман, грёзы, витальный сон, привозной невроз,
Если ждёт чего, то свежих расейских розг,
В незнакомом месте, в тоске пробуждаясь, мозг,
Запахнув халат, блуждая, как та овца,
Обнаружь трельяж, а позже черты лица,
Шевелись, яга, живей малюй марафет,
Но в душе уже, амен, места живого нет,
И хотя ты с виду легка и ещё ого,
Но в груди пригорела злоба, как молоко,
И одна, как перст, ты с ней, никого, нигде,
В дольнем воздухе, в плоской до слёз воде.

* * *

На вторжение новой зимы, на штурм её и войска ’,
Посылаю тебе телеграмму, седая моя тоска,
Сообщаю: в дремучих моих палестинах дело труба,
То третирует тремор, то просто дрожит губа,
Муза в рот набрала воды, молчит, ни гу-гу,
И наместник метит пустить её на рагу,
Он радив, как Авгий (он влюблён, как мясник),
В наше стадо, тсс, прикуси язык,
Мою пегую гриву насквозь продул суховей,
Залепило песком глаза, хлынул гной из ушей,
А вчерась приключилась авария, свет погас,
И на фарш впопыхах отправился сам Пегас,
Он устал, как вол, заработал шизы ’ и грыжу,
Я горюю, грежу, сквозь липкую влагу вижу
Грязный хлев, горячий навоз, скорый конец,
Приоткрыв, как устрица, створки, etc.

* * *

Ты, кто, те ’ ша себя,
Из воска, стекла, гвоздей
Лепил меня, не любя,
Вернись и разбей,
Ты ушёл навсегда,
Создатель, я тварь твоя,
Смотри, сочится вода
Из камня, и это я,
Ты не знал, ты забыл,
Мастер метаморфоз,
Предначертатель крыл
Там, где плыл сколиоз,
Зла зане ’ не хотел,
Испустил камень стон,
Вот над чем ты корпел,
Ка ’ рло, Пигмалион,
С постамента содрал
Вдогон не вручив костыль,
То, над чем ты шептал,
Шевелила пыль;
Ты лишил своих чар,
Отпустив в добрый час
Сражаться среди сучар
Галатеин каркас,
Ты сбыл меня с рук
Телешом — семерым ветрам,
Стоеросовый сук
Приравнивая к дарам,
Ты ушёл, ты устал,
Далече не смог засечь;
То, над чем волхвовал,
Обронило речь
Гремучую, чтоб ожгло:
“Теург, нет, творец,
Вернись обломать кайло
О камень-сырец”.

* * *

Ты, горбунья и нищенка, в дальних краях за антик
Не сойдёшь, но святую чушь недалече порол романтик
Так давно, что местные, в общем, ни в зуб, ни слова,
Посему населенье практически всё здорово
И приветливо, разве какой-никакой отшельник
Предаётся угрюмству и здорово пьёт в сочельник
И тоскует, незнамо зачем, о стеклярус звезды
Уколовшись глазами без толстых линз, без узды,
Но спровадивши рацио, он не впадает в раж
И не сходит с ума, бережёт что-нибудь, цветы, кота, антураж,
Флору, фауну, просто часть суши, божественные дворцы,
Что в пути пилигримам кажут свои торцы;
Так, со счётом зеро, побеждает житейская сторона,
Обжигает мороз, отворяя окно; льётся кварта вина,
Просыпается кот, ворчит, очи его полны
Электричества с той стороны Луны.

Восьмая годовщина

Гауптвахта, хилое логово, комнатёнка ,
Где свистит, как в хижине глупого поросёнка,
Где в раздоры и распри не разодрать объятья,
Где для сердца так мало тепла: а для тела платья...
А твой звук, взведённый не папой с мамой,
Бьёт в десятку; его не замай.
Городок, сон дебила, кладбище в середине,
Хоть выстукивай SOS, огрызайся на “Эй, на льдине!”.
Хоть сотри хрусталик о то, как чайки летают
По-над свалкой, крича; хрычи вовсю голодают...
Хоть свихнись, в местных газетах шлюхи
Утверждают, что это слухи.
Патриа, счастья шмат, доля шестая суши,
“Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй” глуше и глуше,
Каждый день в мозжечке военный переворот,
Исторической родины бред, твой, едрёна, народ...
Не убечь, не уплыть, в Азию не уйтить,
Остаётся любить.
г. Гулькевичи, Краснодарский край