Александра Васильева

Егора

Александра Васильева

Егора

рассказ

Егора был мальчик без папы.

Егора ходил в группу.

В группе была Ирина Евгеньевна. И иногда няня. Няню привел милиционер — привел и стоял рядом, укоризненно думая про нее.

Ирина Евгеньевна учила лепить морковь и надевать противогаз.

— Каждый мальчик и каждая девочка должны пробыть в противогазе пятнадцать минут! — предупредила она.

За противогаз Ирину Евгеньевну очень любили. И все сладострастно сидели в противогазе. Но он был один на всю группу, и приходилось ждать очереди подолгу.

Няню тоже любили, хотя она щипала втихаря за щеку и заставляла собирать после тихого часа перышки под кроватью. Она цедила слова “задушу” и другие. Дети играли в эти слова, как в мячик, — бросали друг другу. Домой приносили. На другой день опять приходил милиционер.

Егора, конечно, охотно и трепетно надевал противогаз и лепил морковь. Но любил он одну маму.

Правда, он примеривался к милиционеру, который приходил к няне. У того имелись: штаны синие, балкон с тарелкой, красные щеки, голос с насморком, велосипед со скоростями, дверь, а на ней лев с кольцом в носу, если нажать на его язык, то он его съедает, то есть глотает, то есть пожирает, но не насовсем, потом обратно выплевывает. У милиционера даже были карманы. Егора проводил время, воображая, что бы там могло быть. У него были... У рака же есть эти... У сома тоже есть... Вот и у милиционера есть... Усы!

Но милиционер приходил редко.

И Егорова любовь линяла.

А мама была каждый день.

А папы не было. Но об этом потом.

Так вот, в понедельник на Егору навесили собак. Дескать, он у Маши все копейки потаскал, а у Ивана поотрывал пуговицы с мясом и карман.

А дело было так.

Люсьен приехала из Парижа.

Она позвонила с вокзала и сказала, что ей на такси все багажи не перевезти и пусть они думают, как хотят. А мама сказала Юре, и Юра поехал на грузовике. И они привезли Люсьену на квартиру.

Во всех багажах было много чего — и мешок колготок, и штаны, и конфеты. Но Егоре достался телевизор.

Телевизор был маленький, чуть побольше спичечного коробка. Надо было смотреть в крошечный глазок, расположенный на задней стенке, и нажимать на выступающую задвижечку цвета мандарина. В телевизоре разливался жаркий желтый свет. Картинки сменяли друг друга. На них были слоны, жирафы, яркие птицы и бабочки, хризантемы, похожие на пуделей, и пудели, похожие на хризантемы, лиса и медведь за самоваром, зайчик в поварском колпаке тянул к губам дымящийся половник...

Все это была одна сладкая-сладкая сказка.

Егора пощелкал языком. От предвкушения будущего фурора у него вспотели шейка и пряди чубчика на лбу.

Утром в раздевалке пацаны потянулись к нему.

Но время показало, что в любимчиках он ходить не любил.

Егора посуровел и посмотрел на всех с прищуром. И сказал, что телевизор купил за доллары и смотреть сказку можно тоже за доллары.

Но долларов ни у кого не оказалось.

Егора не ожидал такой ситуации. Он растерялся. Уже после сказал, что ладно, давайте советские деньги.

Но советских тоже не было.

Только у Маши было три копейки и половина зефирины.

Егора почувствовал, как ниточка пота пришивает к спине его рубашку. Он хотел было отложить и показ, и фурор. Но зефирина перевесила.

Маша приложилась к глазку телевизора. А Егора воткнул зубки в белую сладкую мякоть, несмотря на будущий завтрак.

И тут уж его строгий прищур никого не остановил. Телевизор у Маши выдрали и стали смотреть все безо всяких зефирин и зазрений совести.

Егора хотел прекратить разгул. Но не рассчитал своей свирепости.

И вот уже Иван, лежа плашмя на полу, шарил под шкафчиком, ища пуговицы, а Егора нажимал пальчиком на ушибленное плечо, проверяя упругость и всамделишность новенького синяка.

У Егоры отняли три копейки и реквизировали телевизор. Так что он остался при одной съеденной зефирине.

Обида плавала на поверхности, как масло, и покусывала сердце. Он наблюдал, как няня и Ирина Евгеньевна по очереди прикладывались к глазку телевизора и смотрели сказку. Когда няня шлепнула себя по коленям, Егора понял, что щелкнула самая волшебная заставка: ежиха вывела своих еженят на усыпанную листьями поляну и тугому белому грибу не удалось утаить стыдливые розово-сиреневые жабринки пластинок...

Егора вздохнул.

Во время завтрака он подсчитал, сколько можно было бы заработать, возьми он за показ по десять копеек, по двадцать и по второму разу. А если бы не болели Макарук, Зинуля и Григорьев!..

За чаем он взял плату с Ирины Евгеньевны, няни и скрепя сердце с няниного милиционера... Эх!.. У Егоры нежно зазудело нёбо. Он огладил его языком. Пригорюнился: сорвалось... Он оголил десну о две дыры и тихонько присвистнул.

Накладывая ему рисовой каши, няня вывалила на тарелку большую желтую глыбу. “Сегодня масла не пожалели”, — отметил Егора, оглядев другие тарелки, где каша, пожалуй, была не так желта.

Вечером за ним пришли мама и Люсьена.

Ирина Евгеньевна начала вешать на него собак.

Да, Егора знал татарские проклятия про паралич, косой рот и сухие ножки. Да, он подпаливал гусениц и потрошил воробья. Но гусеницы — вредители, а воробьи не только летают, они бывают это... мертвые. Зато он спас кошку с дерева. Зато он умеет пользоваться нитками и иголками. Зато он занимается коньками систематически. А Иван ел цветки акации, а там червяки, хотя их и не видно. Денис Катю поцеловал. Он не так поцеловал, он на ней жениться хочет. Вику никуда не везут — ни в больницу, ни хоронить, а она все ревет и ревет!..

Мама начала моргать.

Она сказала, что о его поведении строго наблюдает. Что семья Егоры состоит без папы и ну и что. У них есть представители трех поколений: мама, Егора и бабада. Которая занимает отдельную комнату и живет только на лекарствах, находясь в постели. Несмотря на то, что дача дала большой урожай, летнее время накладывает большие хлопоты из-за походов в различные области сел, чтобы приобрести съестные припасы. Так как в результате квартирной кражи произошло значительное снижение уровня их жизни — мама осталась раздетой в молодом возрасте лет.

Егора почесал нагую кожу на щеке.

А Люсьена захохотала. Она поцеловала Егору в обе щеки. Она выхватила у няни телевизор и ткнула его Егоре. Она сорвала с него собак, как водоросли. Она сказала, что возьмет его в Париж.

А Ирина Евгеньевна сказала, что раз такое не наше воспитание, то она не знает, то она умывает руки.

Самостоятельные наблюдения показывали: Люсьена плохо относится к воспитанию.

А Егора не знает еще, как относиться. Ему все-таки жаль противогазы. Да и проходят ли еще там, в Париже, гражданскую оборону...

Он завел руку с телевизором за спину и проинспектировал пальчиком задвижечку — не сломана ли...

Дома собралась большая компания: Юра, Вениамин, тетя Типа, тетя Мина, Танька толстая, Танька страшная и два французских Люсьениных сына — Еженя и Еваня, а по-простому — Женя и Ваня. Ваня только букву “р” не любил. А Женя привел сразу двух жен: Лулушку и Мишель. Лулушка была в шароварах и босиком. За плечами у нее висел рюкзак, сшитый из выгоревшей розовой наволочки. А Мишель воткнула себе по всему телу кольцы: в пупок два, в ноздрю и губу по одному, бровь тоже была продета в кольцо, и оба уха по всему гребню в колечках плотно в ряд как бы не штук по десять. И ниоткуда не течет кровь!..

Повсюду — на диване, на столе, на стульях, на полу валялись выпотрошенные сумки, чемоданы, баулы, пакеты и коробки.

Егора вперил хозяйственный глаз на сотворенный в доме содом и подосадовал на Люсьену: наверное, у себя в Париже так не расшвыряла бы. Сразу видно, что там не проходят трудового воспитания и не собирают перышки под кроватью. Он решил проявлять упорство более длительно. Но своих сил имел мало, поэтому терпел. Он заглотал свое недовольство, учитывая подаренный телевизор.

Компания собралась за столом и уже подразумевала запировать.

Егора мог спуститься во двор и додраться с Митькой. Вчера их разняли в самый горячий и сладостный момент, когда он выкувыркнулся и сел на Митьку верхом, а Аленка скакала рядом и беспрерывно радостно визжала.

Егора мог побежать за гаражи и через щель в заборе проникнуть в сад, где продуманно, загодя различными подачками были подкуплены все собаки и где у него был большой друг — пес Джонсон с жирными седыми щеками, влажными от злой слюны, длинными мосластыми лапами и мощной холкой, мгновенно вздыбливающейся и ходящей ходуном.

Егора покосился на маму. Она приобрела причуды: захотела ирьяну. Выпила полбидона и утолила свое желание. У нее зачесались пятки. Села на стул, сбросила туфли и почесала. Попросила Егору почесать ручкой ножа, скребком, но лучше голыми ногтями.

Егора оглядел всю компанию, предусматривая предмет подвоха. Он мрачно почесал грудь. Покатал во рту слово, услышанное от няни, и оно испустило свою мстительную кислинку.

Мама кружилась вокруг стола, на ее щеках плавали красные пятна: радовалась, что к приезду Люсьены подарила людям сына, то есть его, Егору.

— Мама, не ходи много — живот заболит! — попросил Егора.

Мама на минуточку остепенилась, огладила сына ласковыми глазами:

— Егора, поди — на диване, там я тебе конструктор купила, лежит.

Егора проследил за ее словами, но не поспешил на диван. На него напали нервы и зудили ему за шеей и на затылке.

Компания начала плескать себе по стаканам алкогольное вино и таскать на тарелки куски колбасы и другую пищу.

Люсьена развалилась, положила колено на колено и закачалась на стуле, не переживая о расшатывающихся шурупах.

Тетя Типа с тетей Миной что-то громко разговаривали и делали резкие руки в сторону мамы.

Мама начала есть, и Егора, так и быть, пошел взглянуть на конструктор.

Конструктор был очень хороший. Но Егора хватился: недоставало ниток! И хотя он рос неунывающим ребенком, несмотря на отсутствие ружья и зимних хоккейных коньков, пригорюнился за маму: опять ее облапошили! Он пошел на гвалт, неся в руках разоблаченную коробку.

По дороге Егора обнаружил на полу мамину сумочку, тут же подобрал ее и положил в шифоньер под охрану махрового полотенца.

Он вошел в зал.

— Мама, — сказал он, — в другой раз попроси у продавцов документальную бумагу и сверь все перечни. Видишь: ниток не обнаруживаю!

Но мама плохо наблюдала его голос. Она задумалась над рукой Вениамина, которая прощупывала на ее спине пластинку лопатки.

Люсьена обратила Егоре руку с бутербродом.

Пальцы Вениамина все подкапывались. Егора покачал головой.

— Люсьена, не качайся на стуле — мебель ломается! — не выдержал он.

Люсьена тут же осадила стул на вторые ножки. Она потрогала маму за плечо:

— С таким мужиком не пропадешь! Если бы мой Пьер был такой...

— О-па! — обрадовалась Танька-страшная. — Пьер плохой! Ну-ка, бросай Париж и выходи за Вовку! Теперь он от тебя не откажется!

— Вовка ее не возьмет, — возразил Юра. — Он же не дурак.

Люсьена медленно, с удовольствием допила свой бокал и воззрила на Юру долгий влажный взгляд.

— Егора, когда Пьер бросит Люсьенку, как ты, возьмешь ее замуж? — спросила мама заплетенным языком.

— Не-ет! — испугался Егора. — Она уже перезрелая девица! Не-ет, пусть продолжает жить, как живет: ест и спит. Другие тоже остаются без женихов!

Из Люсьены повалил хохот, как дым. Она затопала по полу бархатными от пыли пятками.

Егора непреклонно посмотрел на нее.

— Я вашего Вовку в поливальщики не возьму! — пыхнула Люсьена.

Танька толстая увлекла Егору к себе на колени и подвинула поближе вареные картошки и салат.

— Нет, нет! — встрепенулась мама со своего места. — Ему нельзя! Ему доктор не велел — он толстый.

Егору огорчило мамино внимание. Он прискорбно потрепал сухие проголодавшиеся губы.

— Дети с возрастом больше съедают пищи! Растут в высоту, в кость, вырастают из обуви! — крикнул он. — Им все больше хочется мороженого!

Никто не слышал.

Танька толстая подпольно толкнула в спину: мол, не чапайся, что наше, то наше будет!

Мама повела себя отвлеченно. Танька тут же положила ему на тарелку и картошек, и салата, и соленого огурца, и ломоть горячей вареной колбасы.

Егора дал ей поглядеть Люсьениного телевизора.

Еженины жены Лулушка и Мишель выдули уже по большой тарелке борща и оглядывались в поисках добавки. Еженя, с бритыми висками и длинной толстой косой, заброшенной за спину, бегал вокруг стола и, тыкая в каждую тарелку, выкрикивал:

— Т’гупы! Т’гупы! Т’гупы! Вы кушаете т’гупы!

Егора испуганно оглядел все тарелки: на них были куски кур, селедки, колбаса и жареная яичница... Никаких трупов не было!..

— Эй, вегетарианец! — отмахнулась мама Люсьена. — Не твое дело!

— Я никого не ем! — похвастал Еженя.

— Опять не твое дело, — объяснила Люсьена. — И вообще, на Лулушку посмотри: это она с постных щей такие бока отъела? Джинсы не сходятся!

Лулушка, которая знала по-русски только одно слово — “мерси”, почему-то зарыдала, выскочила из-за стола и побежала топиться в Волгу.

Еженя зарычал, как лев, взмахнул косой и помчался за ней.

Еваня и Мишелька, худенькие, как вилочки, пока никто не видел, жадно глодали сладкие куриные гузки.

Танька плеснула Егоре сладкого алкогольного вина: для аппетита, для аппетита!..

Через влажную перепонку, которой вмиг подернулись его глаза, Егора оглядел всю компанию. Но проскочил маму. Он пошел по второму кругу. Наконец нашел ее у окна сидящей на коленках у Вениамина. Он не причинял ей вреда, только дул в волосы и смотрел прямыми твердыми глазами.

Люсьена вскочила и принялась потрошить чемоданы.

Тетя Типа и тетя Мина крикнули в один голос:

— Беру! Беру! Беру!

Вещи летали по воздуху, как сказочные птицы.

Они хватали их на лету, разглядывали на просвет, трепали, обохивали и обцокивали их. И даже попробовали на зуб пуговицы на светло-голубой кофточке, осторожно выуженной из хрустящего посеребренного бумажного конвертика.

Егора с трудом следил за движением в комнате. Звуки торгов залетали в уши теплыми бархатными бабочками и щекотали там.

За чаем пацаны позвонили в дверь и вызвали Егору на расстрел. Он не пошел. Хоть это и было подло, потому что обещал. Он опять оглянулся на Вениамина, не учиняет ли он маме враждебных действий, нет, он шептал маминой щеке уютные слова, и мама умилялась им.

Над мешком с колготками произошла возня.

— А ты не лопнешь? — спросила тетя Типа и пнула мешок ногой.

— И то, Люся, такой цены ты нигде не возьмешь, — поддержала ее тетя Мина.

У Люсьены брови поехали вверх. В ее глазах закачалось недоумение.

— Мамы! Сколько же вы даете? — удивилась она.

— По три! — выкрикнули тетки в один голос, как солдаты. Они выудили за носок полосатую пару, по которой змеилась люрексовая спираль.

— Мамочки же! — Люсьена изумленно обвела глазами компанию. — За них франками плачено, франками! А у вас и так твердая красная на каждой паре вылезает!..

На Егору упоминание о франках произвело впечатление. Он подумал, что тетки сейчас покаются.

— Люсь, — грустно сказала Танька страшная, — ты ж их в магазине для безработных набрала...

Люсьена зашлась на вдохе:

— Да! Для безработных! А ну-ка, слетайте туда: авеню Берт, угол рю Жени и наберите! Так я с вами на автобусе ездить буду. По вашему героическому городу...

— А ты город не хай, — тихо сказал Юра. — Ты сюда из деревни приехала с голой задницей, и он тебя в люди вывел...

Егора жадно болел за Юру.

Танька толстая перегнулась через стул, схватила мешок с колготками и кинула их Люсьене:

— Забирай!

Колготки змеями обвились вокруг ее шеи и спустили ноги на грудь. Люсьена задрожала и стала торопливо запихивать их обратно в мешок.

— На! Бери по рублю за пару! — предложила она маме. — И помни Люську из Вязьменки!

Но мама, вместо того, чтобы поскорее брать по рублю, замахала пальцами и мыкнула какие-то обзывательные звуки.

Егора не стерпел, отпружинил с Танькиных колен, подхватил мешок и поволок его, отягощенный будущей прибылью, в кладовку за сумку с порошком. Он накрыл его старой курткой и оттуда крикнул:

— А как же ты, Люсьена? Тебе же еще к тете Нюсе надо съездить в Ташкент и к брату в Ленинград!..

— Ничего, Егора-друг, Люсьенке хватит и на Ташкент, и на брата...

А мама не одобрила. Мама шлепнула Егору по плечу. И даже потрепала за воротник!

Егора сладко-жгуче заревел.

Люсьена встряла. И они с мамой начали пихаться.

Егора крикнул свои горячие возмущенные слова: крокодил! змеюка! тигр и дурочка!

Подбежал Юра и обхватил Люсьену за живот. Она завизжала и закидала в воздух ноги. Они с мамой поцеловались.

— Иди помой язык с мылом! — приказала мама. — Смотрите, как заливается! А умру, он плакать не будет!

Такие она крикнула несправедливые слова.

— Буду-у! — зашелся Егора.

— Будет, будет! — подтвердила Люсьена, схватила Егору под коленки и прижала к груди.

Грохот обрушился на него и запечатал уши. Он увидел работу губ Люсьены, но ничего не услышал. Люсьена подняла бокал, он бесшумно поцеловался с дверным косяком и кокнулся.

— Блевохать хочу! — сообщил Егора.

А откликнулась одна Люсьена. Она протянула Егоре черпачок ароматной холеной французской ладони с выскобленными заусеницами и выступающими над подушечками пальчиков козырьками перламутровых ногтей — чтобы Егора, опершись о нее разгоряченным лбом, мог блевохнуть, не теряя свои маленькие обиженные силы.

— Ну, бутуз!.. — поторопила она его.

Егора оттолкнул крашенные пестрым черным лаком ногти. Последняя его дума была, что мама так и есть — крокодил, змеюка, тигр и дурочка!

Он прошел на кухню, свернул себе рожки из бумаги, насыпал в каждый по сколько-то сахара, соли и пшена.

И ушел из дома.

Егору обнаружили через два часа в подземном переходе рядом с центральным гастрономом. Его рвали на части цыганка в широкой цветастой юбке, красивый молодой еврей с голубыми глазами и лысиной ото лба до затылка, гражданин без определенного места жительства с лиловыми струпьями на голове и женщина председатель Детского фонда имени Ленина.

Егору, отягощенного поздним ночным сновидением, понесли домой, как космонавта, передавая его из рук в руки.

Егора проснулся ночью от шума дождя. Он спустил ножки с кровати и подождал, когда растает последнее сонное видение, посмотрел налево в темноту: там лежало НЕЧТО. Из его середины вылезло еще одно НЕЧТО — и ударило Егору прямо в сердце!

Он сглотнул, убрал глаза, но угол их скашивал и дрожал от желания еще раз посмотреть, не шевельнется ли ЭТО еще раз... И видел, что ОНО не шевелится, выжидает, но вот-вот шевельнется!..

Егора схватил подушку и, заслоняясь ею от возможного нападения, побежал искать маму.

В коридоре на полу, на старых пальто, спали Люсьена и Еваня. Чуть подальше притулились Лулушка с Мишелькой. Между ними, разложив им под головы руки, как крылья, лежал Еженя.

В зале на ковре веером были раскинуты чьи-то белеющие в темноте вещи.

В углу на диване Егора нащупал какую-то огромную ступню, которая водила по простыне, сжимая и распуская толстые круглые картофельные пальцы. Он сунул руку под одеяло и нащупал там мамину ногу. Кожа на ней была гладкая, как мокрая глина.

Мама не сразу вспомнила его пальчики. Она сослепу шлепала по сиденью стула, ища халат.

Егора придвинулся к ней и потерся о ее бок щекой и плечом, счищая с кожи изморозь налипшего страха. Мама судорожно вздохнула и, подхватив Егору в охапку, понесла в спальню.

В спальне Егора смело посмотрел на НЕЧТО на стуле и, хоть не распознал-таки его сущности, стал погружаться в сон, успев закинуть маме ногу на живот. Ничего-ничего, притаившуюся под табуретками тишину мама завтра выметет веником...

— Мамка, скажешь Вениамину, не надо нам арбузов, а надо нам — мя-са!..

Мама и Егора встали рано, чтобы ехать к бабе в район.

Мама мылась в ванне, а Егора засучивал рукава, чтобы потереть ей спинку. Он бережно потер, а между лопатками — сильно.

Мама прятала от него за мочалку острые, как лисьи мордочки, грудки и темный пушок в низу живота.

— Егора! Не смотри — ослепнешь!

— Не ослепну! — возразил Егора и посмотрел.

Но маленькая опаска была.

Егора сел за стол и внимательно оглядел все, что приготовила мама на завтрак.

Мама была задумчива. Она забыла про сахар и творог в кулечке.

Егора все выложил. И расставил так, чтобы было красиво.

Мама была задумчива.

Она то принималась за бутерброд, то присаживалась к столу, наклоняла голову и косила глаза в пространство.

Егора выпил свой чай, съел кашу, яйцо, потом, потихоньку, мамино яйцо и мамин бутерброд. Затем, как бы ненароком, два толстых горчичных сухаря, осторожно макая их в молоко, потом с наслаждением выдул весь стакан и подобрал со дна ложечкой вкусную кашицу из сухариных крошек.

Егора осторожно посмотрел на маму.

Мама сидела так же.

Она провела языком изнутри по щеке толстую линию, потом круг, потом восьмерку.

Егора проследил за живым бугорком на маминой щеке, прикидывая, удастся ли ему захапать творог с вареньем. Потому что яблоко он уже спрятал, а варенье, особенно варенье, придавало всему в общем-то хорошему утру сладостное завершение.

Но тут в мамином облике проступили перемены. Мама перешагнула из задумчивости в какое-то вязкое уныние, как через порог: она обнаружила разорение на столе.

Мама надела на лоб морщинку, похожую на нарисованную чайку.

— Егора!

Егора скосил глаза в пространство.

Он лениво почесал ножку повыше колена, отчего у него на плече под кожей заколыхалось нежное сало.

Все, пропал творог! И варенье, варенье!.. Ну, яблоко — это само собой. Он съест его на свежем воздухе, за гаражами, чтобы ни с кем не делиться.

— Сынка! Что это такое?! — не унималась мама.

— Раньше надо было чесаться! — отмахнулся он.

Мама дернула за ухо.

— Я в обед первое не съем, и квитнемся!

— Ты у меня получишь и первое, и тридцать первое! Когда ты успел все сожрать?..

И мама впала в огорченье, как в спячку. Чайка с ее лба улетела. На него выполз блестящий светлый локон, по которому, как по желобу, каталось солнце.

Егора изловчился и высыпал за щеку горсть творога. Да еще ягоду из розетки зачерпнул. Проглотив эту последнюю добычу, он почувствовал вдруг сытость в животе в виде идеального шара, в котором отсутствовали полости.

Он лег животом на мамины колени.

Нежный гул крови ударил в его тугую резиновую щеку. Он прислушался: расставленные по всему маминому телу сердца жили самостоятельно и не давали маме никогда умереть.

“Как хорошо! Запасные!” — утешился Егора подлетевшей хозяйственной мыслью. Мама, мамка, крокодил, змеюка и тигр — все звучало любовно. Даже крокодил и змеюка...

— Мама, я не буду больше есть! Я целый год могу ничего не есть!

Мама провела ладонью по спине Егоры, покрывая ее примиряющей помадкой любви.

— Потерпи, сынка, доктор не велел — заболеешь еще...

Егора обещал.

Сытость проступила у него на лбу и висках нежной испариной.

Мама и Егора спустились во двор.

На маме было желтое шелковое платье, через него просвечивали ее крошечные трусики и нежный худой хребет, похожий на нитку бус.

Вымытый, причесанный на влажный косой пробор, Егора дохнул утреннего воздуха и провел рукой по ткани рубашки и выглаженным, обтягивающим животик шортикам. Он посмотрел на маму. Укол любви опять прошил его. Почему-то зачесалось под коленками. Егора подошел к ней и поцеловал в ногу через платье. Мама нагнулась и подышала в его родничок на темечке.

Убедившись в прочности нити любви, связующей их, Егора позволил себе заметить Костика, который стоял у подъезда один со своим ружьем.

Ружье было особо ценное и состояло из ножки стула и части спинки. Очень хорошее ружье. Со шнурком, с мушкой прицела и удобным прикладом, ласково принимающим щеку.

Егора вспомнил, как он убил из этого ружья Толика из положения лежа. Очень хорошее ружье.

— Прощай! — уронил Егора, который любил эффектные слова.

— А мы вечером пойдем за гаражи яблоки тырить, — грустно сказал Костик.

— Нехорошо яблоки тырить! — напомнил Егора и степенно зашагал рядом с мамой.

На автовокзале было здорово. Продавали чебуреки. Что-то громко объявляли по радио, воняло бензином, шинами и сохнущим после поливки асфальтом.

Егора остался очень доволен.

Он посетил туалет, зал ожидания, кабинет какого-то начальника и на выходе посмотрел, как играют в наперсток.

Когда он вернулся, рядом с мамой топтался какой-то здоровенный детина, скалил зубы и говорил маме: карамель, карамель... Его кроссовки были, как танки, его штаны не могли скрыть бугры ляжек, его колени кряхтели под кирпичами напирающих мышц, грудь нельзя было охватить взглядом...

Егора встал на цыпочки и оглядел себя в зеркале его ременной пряжки.

— Какой за-го-ре-лый! — протянул детина и потянулся было к его волосам.

Егора сделал шаг назад и вправо, как при команде “В две шеренги становись!”.

Мама нежно заалела мочками ушей и ямочкой подбородка. Она сказала:

— Это мой сын Егора.

— А папа где же?

— О папе потом! — отрезал Егора и сделал вид заинтересованности проезжающим мимо автобусом.

Мама отвела его в сторону.

Она поскучнела. Она дула вверх на волосы, вытягивала губы трубочкой и думала какую-то думу.

— Сынка, давай ты один поедешь... А бабе скажешь, что у нас... прорвало трубы! — предложила она и оглянулась на детину, ожидавшего в стороне.

— Можно! — согласился Егора. — Только про трубы ты уже говорила.

— Да? Ну, придумай сам что-нибудь...

— А ты? На пляж?

— Нет, но мне надо... — Мама замялась.

Егора не настаивал, он был великодушным.

— Сынка, ты только на стоянках автобуса писать не выходи. А то потеряешься.

Егора кивнул.

Мама повеселела, лицо ее просияло.

— Егора, и не ешь ничего. А вечером у бабы только молока попей — и все. И на бабу не ори, а то она жаловалась!

Егора обещал.

Мама посадила его в автобус у окна с синей шторкой. Она своими глазами хотела увидеть судьбу сына, уезжающего к бабе в район, и стала медленно уходить спиной вперед, махая плоской сухой ладошкой.

Детина поймал в ковш ладони ее локоток и зашептал ее шейке поцелуйные слова.

Егора старательно посмотрел только на маму, умышленно отрезая фигуру детины, словно ножницами.

Наконец Егора остался один. Он был совершенно доволен. Наблюдал за рассаживающимися в автобусе пассажирами, дышал на стекло и даже, кувыркнувшись, постоял немного на голове, старательно подтянув носочки.

А тут и водитель подошел. Вскочил на свое место и весело сказал в микрофон шуточные слова.

Егора выглянул из-за сиденья и с интересом посмотрел на его затылок и плечи. Водитель вызывал симпатию. Егора решил узнать, нет ли у него жены.

Он заглянул за соседнее кресло.

Но там ели!..

Это откровенно огорчило его. Он вдруг почувствовал, как в идеальном шаре его сытости прямо на глазах образуются дыры, бреши и провалы. Правда, у него было яблоко, запрятанное в кулечек с запасными трусиками. Но соседи ели ломти ветчины, отсвечивающие фосфорным блеском, сахарные помидоры, молодой лук и нежнейшую петрушку. В довершение ко всему выудили на свет яйца всмятку, вылущивая из скорлупы их полужидкие тельца.

Егора огорчился. Он встал в проход и, бросив мрачный взгляд в сторону закусывающих, прошел к водителю.

Он деликатно помолчал и посмотрел на него ласково и уважительно.

Насвистывая какой-то мотивчик, тот спросил про имя. Егора ответил и, решив не тратить зря времени, перешел к дознанию:

— Зарплата — ничего?

— Чего-о?

— Зарплата!

— Ничего... — опешил водитель.

— А жена есть?

— Нет пока. Но скоро будет.

— Это невеста, что ли?

— Ну.

Егора вздохнул. Потом утешился: невеста — это еще не жена. Это он еще маму не видел. Можно попробовать, что еще за невеста.

Егора привстал на цыпочки и посмотрел, чиста ли на водителе рубаха и нет ли у него грязи под ногтями. Все бы ничего, только джинсы потертые. Но Егора проявил снисхождение — человек на работе.

— А вы читаете газеты? Там много пишут...

— С утра до вечера.

— А книжки?.. Любите?

— С вечера до утра! Особенно сказки.

— “Курочку рябу”? — Егора на лету поймал мячик шутки и тут же бросил его обратно.

Водитель одарил его прекраснейшей из улыбок, и у Егоры почти не осталось сомнений.

— Ладно, женитесь на моей маме! — предложил он без лишних торгов.

Водитель внимательно посмотрел на него:

— Одобряешь?

— Да, — признался Егора. — Только напишите на бумажке имя, отчество и домашний адрес. А невесту... невесту пока не прогоняйте.

— А мама твоя такая же загорелая? — спросил водитель, чиркая на бумажке различные буквы.

— Ну уж нет: на маму загар плохо ложится. У нее кожечка ненадежная, обваривается и слезает, — ответил Егора, пряча в кармашек бумажку с адресом.

Он отправился на свое место, пританцовывая выход сержанта из представления ко Дню защитника Отечества.

Приостановившись у кресла, где обедавшие уже собирали салфетки, неожиданно предложил угостить себя ломтиком ветчины. Те переглянулись, но стали молча высвобождать завернутые было припасы.

Кроме ветчины, Егоре достались красный мясистый болгарский перец, ломоть белого хлеба с маслом, приплюснутым листиком салата и долькой сыра, малина с сахаром в стаканчике и початок вареной кукурузы.

Егора перенес провиант на свое место, аккуратно разложил все на газете и на отдельных бумажках, потом на всякий случай поинтересовался, не осталось ли у них яйца всмятку. Угощавшие сожалели. Что ж, Егора довольствовался полученным.

После трапезы он перебросился несколькими фразами со своей совестью, которая настырно напоминала о данном маме обещании не есть до вечера, и в споре вышел победителем.

Он оглядел место своего пиршества — нет ли крошек. Вынув из запасника свое драгоценное яблоко, Егора подошел к угостившему его креслу.

— С базара! — отрекомендовал он.

Кресло приняло яблоко с пиететом.

Автобус выехал из города.

Егора пожирал глазами мелькавших за окном мальчика с козой, столбы с проводами, песок с галькой, другого мальчика с велосипедом, поле желтое, поле паханое и поле с кукурузой, а на нем машину и комбайн.

Когда комбайн скрылся из виду, на Егору напали думы.

Самая главная была дума об Аленке.

Аленка была девочка, которая рассказывала о Германии. Будто в Германии продают кукол, которые растут, и жвачку. А жвачка эта выдувается между зубами, когда захочешь. Надумал зайца — пожалуйста, надумал пупсика — мерси, надумал барабан, а на нем палочки — мерси, пожалуйста!

Правда, мама все отрицала. Егора стремительно выкатывался во двор и сладострастно разоблачал Аленку. Но Аленка не смущалась. И новые, еще более прекрасные картины представали перед Егорой как живые...

Другая дума была, что он толстый.

Пришла в группу докторша, ткнула пальцем под ребро и сказала, что как бы не ожирение и лучше его не кормить пока, потому как — да, кажется, в самом деле ожирение.

И мама стала бороться с ожирением и не давать Егоре пирожных “картошка”, а все больше творогу и творогу, а иногда и творогу даже не давала. А еще глотай пилюли и дуй на бумажку, брошенную на пол. Надо было продуть ее из кухни на балкон и обратно. Егора дул бумажку с девятого этажа по ступенькам. Потом по дороге. Через дорогу на зеленый свет. Мимо морожницы. Мимо семечницы. Мимо игры в футбол. Что было особенно тяжко: наши проигрывали — 1:12. До самого хлебного.

А ест он мало. Хлеб — в виде батона, ре-едко — бублика. Еще ест некоторые виды пряников. Еще ест некоторые виды сосучек и розовых зефиров. Мороженое и торты, правда, какие попадя. Из супов ест иногда щи. Из рассольников — мясо. Из вторых блюд — жареные вареники (без творога!). Из жареной картошки — пюре. Из вареного риса — сладкий изюм. Из гречневой каши и фасоли — зеленый горошек.

Делов-то!..

Третья дума была о маминых женихах.

Егора так мечтал найти маме жениха!

Чтобы они шли, мама с женихом под руку, а он бы, Егора, шагал впереди и оглядывался на них. Но женихи встречались все такие, что просто сыпали в чай по четыре ложечки и украли у бабады серебряную папиросочницу, разбили полочку в ванной, форточку на кухне, выпили одеколон из зеленого атласного футляра и кефир из холодильника...

На третьей думе Егора въехал в сон. Место рядом с ним осталось свободным. Ничто не помешало ему вытянуть ножки в новых, любовно выбранных мамой сандаликах на далекой шумной утренней ярмарке...

Солнце жарко топило воздух. Крыша автобуса раскалилась. Колеса мчали и мчали его по шоссе к бабе в район...

Автобус подкатил к стоянке, где уже остановилось несколько таких же автобусов. Пассажиры высыпали наружу, разминаясь и прогуливаясь.

Егора проснулся и выглянул в окно.

Мужчины курили, женщины уходили парами в глубь лесочка, где виднелись деревянные будки туалетов.

Егора тоже вышел. Он прошелся рядом с автобусом, нарисовал на его пыльном боку какую-то закорюку. Потом обошел его сзади и, держась за толстый теплый зубец колеса, как за автобусов палец, оросил придорожную пыль. Обнаружив застрявший в рисунке шины посторонний камешек, он заботливо выковырял его палочкой.

Подойдя к дверям автобуса, Егора еще раз полюбовался на своего водителя, на его нежно-бронзовую шею, свежую линию стрижки, на румяные хрящи ушей. Он мысленно поставил рядом с ним маму в желтом платье, потом в белом, потом в сарафане.

Мама выигрывала.

При мысли о маме Егору опять прошила судорога нежности.

— Мама... — прошептал он и положил это слово вовнутрь к себе — для сохранности.

Егора вышел на конечной остановке, где его сразу отвлек шум базарчика.

Он решительно повернул туда.

Интересно, почем в будний день ведро вишни?

Услышав сумму, Егора покатал во рту звуки, из которых она состояла. Собрал в пригоршню, насколько хватило пальцев, губы, нос и щеки. Строго посмотрел в лицо торговавшей старушке. Старушка тут же пригласила попробовать. Егора попробовал.

Далее он узнал, почем жареные семечки, дыни, пара живых гусей и куриные потрошки. К концу ряда все, что можно было попробовать, было попробовано, даже кусочек сырой куриной печенки.

Очень довольный, Егора огляделся, соображая, где бы напиться. Увидев на той стороне улицы открытую калитку, он направился туда и решительно вступил во двор.

Какая-то резвая собачонка кинулась к нему и одними губами приложилась к его сандаликам.

Егора зашагал в глубь двора. На лавке под сенью яблони стояли ведра с водой и сидела бабка с вязаньем.

Егора вежливо поздоровался и, нагнувшись, стал пить прямо из ведра, укладывая на поверхность воды попеременно то правую, то левую щеку. Наконец он окунул в ведро всю голову целиком, до шеи, открыл в воде глаза и пустил большой пузырь воздуха, эффектно лопнувший на поверхности у его уха.

Бабка с вязаньем смотрела на него широко открытыми глазами и беззвучно раскрывала рот.

Егоре было скучно препираться, да и идти надо было. Он сказал:

— Щас приду! — и вышел на улицу.

На улице не было ни души. Дорога была одинаково незнакома что налево, что направо.

Егора пошел направо, потому что там было больше тени. Он опять вспомнил водителя: “Э-хе-хе... Если бы у него хотя бы невесты не было... — И представил себе рыдающую невесту в белом наряде с фатой, которую трепал грязный ветер. — Ничего, может, еще мама откажется...”

Егора заметил, что улица закончилась и впереди простирается овраг, куда он тут же заглянул.

Песок по склону оврага выгорел на солнце и был ослепительно-серым. В овраге, внизу, росли густые зеленые кусты и сидели два мальчика.

Егора стал съезжать вниз.

По пути он нащупал какой-то плоский предмет, оказавшийся засохшей лягушкой. “Ой, какая мертвая!” — подумал Егора с гордостью за свою находку.

Мальчики ждали его неодобрительно.

— Прозвучала команда “Газы!” Надеть противогазы! Готовность — десять секунд! Время пошло! Все, вы отравлены! — истошно закричал он задушенным, надеванным в противогаз голосом и распустил руки, которые сплясали танец надевания противогаза.

Мальчики наблюдали.

— Будем играть или сначала помахаемся? — спросил Егора с угрозой.

Мальчики решили драться.

Егора отложил кулечек с трусиками и высохшей лягушкой и повалился на мальчика покрупнее, чтобы его не заподозрили в трусости. Но другой мальчик почему-то не стал ждать, пока Егора додерется с первым, и вцепился ему в спину. Егоре сразу стало неудобно махаться, он решил зареветь до первой крови.

Драка не клеилась. Было жарко. Клубок распался.

— Ты откуда? Из Африки, что ли? — спросил один мальчик.

А другой ничего не спросил.

— Я с автобуса.

Мухи, оводы и неопознанные твердые жуки проносились у самого виска.

— Мне телка поить надо, — сказал мальчик, который прежде молчал.

Пошли поить телка.

Телок пил разбавленное водой молоко, а под конец пободал ведро.

Потом все пошли в лес за травой для кабанчика. Когда вернулись, обнаружилось, что кабанчик сожрал двух цыплят, которые проникли к нему в закуток.

Это так поразило Егору, что он решил отхлестать кабанчика прутиком. Но кабанчик плевать хотел на прутик.

Егора устал. Он потрепал между зубами кончик прутика. Его сочок напомнил ему вкус хлеба за шестнадцать.

Егора предложил, а не пойти ли поесть?..

Мальчики втроем отправились в дом и там в прохладе поели вареников. А Егора еще и щей из холодильника.

Егора вытер губы и вспомнил, что пора идти к бабе. Он спросил, где автостанция. Мальчики показали.

От автостанции Егора пошел прямо по улице по направлению к большому красному зданию, где был магазин. От магазина надо было идти направо и уже не сворачивать. И помнить, что если встретишь колодец, мост и прудок с утками, то идешь правильно.

Колодец был. Мост был. Вместо уток были гуси.

Но Егору это не смутило.

Когда он подошел к бабиному забору, садилось солнце и кусали комары.

Егора осторожно заглянул во двор сквозь щель в заборе.

Дверь сарая держалась на одном шпингалете. Доски у земли мокли и гнили.

Подставить кирпич!

Штакетник был пегий от прибитых свежих досок. Цветник цвел. Над лилиями вились какие-то подозрительные мошки.

Опрыскать!

К яблоне был прислонен чей-то велосипед со спущенными шинами.

Накачать и завтра же кататься!

Перед собачьей конурой стояла баба и держала в руке за зубик гребешка петушиную голову. По двору, заросшему топтун-травой, бегал петух без головы.

Баба глядела вдаль задумчиво. У нее были мамины глаза, нос, щеки и ямочка на подбородке.

Баба ушла из городской жизни. Потому что в районе чистого воздуха в достатке. Несмотря на это, она приобрела старушечные причуды: начала терять зубы, гребешок, ножик, волосы, сачок и большой мешок с сахаром.

“Вот хорошо — лапши поедим!” — обрадовался Егора и вошел во двор.

Баба споткнулась об него взглядом и посуровела:

— Один?

— Ну!

Баба подхватила петуха за ноги, он послал ей в руку свою последнюю судорогу, повернулась и пошла на летнюю кухню, где уже горела тусклая лампочка и кружились мухи.

Егора поспешил за ней.

Баба начала разделывать петуха.

Егора взобрался на табуретку и шлепал себя по коленкам.

Несмотря на то, что она мешает вырыть партизанскую землянку в палисаднике, они живут почти мирно. Баба раз или два или еще срывается в крик по пустякам. Она полюбила пустяки — ножницы, зубила, гвозди, топоры, молоток (деревянный тоже!), спички и бутылку с керосином. Поэтому демонстрирует через пролаз в плетне и у колодца бабе Нюсе, бабе Лине и деду Жене плач и сердечные жалобы.

Егора тоже покрикивает.

Несмотря на это, они сходятся благодаря большой тяге к дулям, райским яблочкам и жареным карасям в сметане.

— Кормить опять не велела? — спросила баба со сладкой ненавистью.

— Не велела... — вздохнул Егора, следя за тем, как она вычерпывает из петушиного брюха парные кишки и потроха.

— Навыдумывают! Лишь бы дитя помучить... — проворчала баба и, утерев руки, поставила перед Егорой миску с ирьяном и подвинула ломоть хлеба.

— Лапшу варить будешь? — поинтересовался Егора, отправляя в рот широкую, как баржа, ложку со студенистым прохладным ирьяном.

— Нет, щи... — ответила баба уже талым голосом.

Засыпая, Егора произнес имена столь любимых им мамы, бабы и, слегка поколебавшись, няниного милиционера. Он поставил их сначала в шеренгу, затылок в затылок. Потом передумал, собрал в кучу и зажал в горсти:

— Я вас люблю...

Баба занавесила открытую фортку марлей от комаров и для воздуху. Она легла на узкую лежанку на кухне.

Самовольно росший за окном густоветвенный вяз робко, застенчиво царапал стекло — просил ласки...

Редкая тихая радость прилетела и простыней легла ей на грудь:

— Егора, внуча моя...

Свет луны пал на Егорову постельку.

Крепко загнутые кверху ресницы дрожали. Ноздри, круто вырезанные, пропускали легкое дыхание. Оно сушило бисеринки пота на его верхней вывороченной негроидной губе цвета спелой сливы. Ослепительно белый зубик выглядывал, а рядом, стало быть, две дыры, которым еще предстоит заполниться. Полные ручки с завязочками на запястьях водили по подушке. Тугонькие пальчики с выцветшей исподней ладошек и розово-сиреневыми кругло обрезанными ноготочками то и дело вздрагивали. Короткая мелкокудрявая пенка волос не нависала над ушами, а только спереди, модно остриженная во взрослой парикмахерской.

Егора спал.

Волгоград