Арсений Замостьянов

Иван Волков. Ранняя лирика

Правила и исключения

Иван Волков. Ранняя лирика. — М., 1999.

Первый сборник стихотворений Ивана Волкова на редкость удачно поименован — “Ранняя лирика”. Это не академический термин, скорее — насмешливый эвфемизм, вроде пушкинского “стишки”, позволяющий автору определить собственное творчество, не впадая ни в жреческую высокопарность, ни в “стебное ” комикование. Автор дает нам понять, что им вполне осознано несовершенство этих стихотворений — что поделаешь, ранняя лирика. Ранняя здесь — не значит незрелая. Книга представляет собрание двух десятков “хороших и разных” стихотворений очень взыскательного автора. Но это ранние стихи — это лирика молодого человека, не бесприютного путника (трафаретный образчик лирического юноши), но полного сил хозяина, уже владеющего кое-какой собственностью.

Лирика Ивана Волкова неизменно обращена к героине, повсюду сопутствующей нашему сочинителю. Иногда такие обращения получаются ироничными, как в семистишии “Хочешь, я выдам тебя замуж?”, стоящем в книге эдаким затейливым особняком, разнообразящим местность:

Хочешь, я выдам тебя замуж?
Хочешь, пойдём в кино?
Хочешь, я позвоню твоей мамке
И попрошу прощения?

Чаще — возвышенными, и без тени кинизма.

Или — уже с оттенком самопародии, в стиле эдакого предупредительного штандартенфюрера Штирлица:

Бедная девочка, ты будешь жить среди книг...

Очень не к лицу Волкову многозначительный риторический пересказ прописных истин. Каждый стихотворец рано или поздно испытывает соблазн предстать в поэзии эдаким положительным героем, образом абсолютного и непогрешимого добра и под мерцание вылощенной совести изрекать общеизвестное. На этом тонком льду терпели поражение и самые талантливые — например, единственным, на мой взгляд, неудачным стихотворением Владимира Высоцкого является так и просящееся в хрестоматии “Я не люблю”. Иногда и Иван Волков хочет казаться голливудским “хорошим парнем” — максималистом и милягой:

Высочайшую ноту “прости”
ты берёшь так легко —
Легче сплетни, бессмысленней лжи —
это ложь и кощунство,
Как молитва в устах атеиста,
незаметный позор —
Если можно, о снах, о судьбе,
о возвышенных чувствах —
О материях, внятных тебе,
заводи разговор.

Заметим, что здесь автору изменяет не только чувство риторической меры: все стихотворение получилось неумышленно сбивчивым и многословным. Читательский протест возникает здесь не по поводу назидательности вообще; огорчают банальные, арифметические нравоучения. И нужно видеть разницу между морализаторством “Любовь — не вздохи на скамейке...” и морализаторством таких же четырехстопных ямбов “Быть знаменитым некрасиво...”. Удачным в стихотворении “Говори о любви и о смерти, о всемирных законах...” мне кажется лишь прозорливое включение словца “судьба” в ряд пустоватых и многозначительных слов. Это — маленькое открытие: понятие “судьба” стало для многих стихотворцев универсальным эвфемизмом, и скепсис Ивана Волкова по поводу этой “судьбы” внушает уважение. Вообще назидательный мотив, по счастью, не характерен для нашего автора: в сборнике “Ранняя лирика” стихотворение “Говори о любви и о смерти, о всемирных законах...” является исключительным явлением.

В “Ранней лирике” Волкова существенно и внимание к инерционной силе перечисления, захватывающей автора в нескольких стихотворениях. Для такой манеры характерно перечисление географических местностей, не случайно в стихотворении “Нет, не будет тебе покоя...” автор проговаривается: “...то город очередной / Расплывается в тьме ночной”. Ключевое слово здесь — очередной. Не по немецкой пословице “Сколько городов, столько и женщин”, а по литературной традиции Иван Волков дорожит музыкой слов из топонимического словаря. Эти города — из литературного материка, со страниц желтого, хранящего библиотечный запах, потрепанного атласа, но не из жизни, не из действительности. Вокзалы и метро в поэзии Волкова — из действительности, а города вымышленные. Так и видишь автора, перебирающего в голове: “Москва, Кострома, Краков”, уютно устроясь в квартире с библиотекой, с джазом на звуконосителях, с чаем, коньяком и хозяйкой. Все это — неотторжимая собственность героя “Ранней лирики” и собственность стихотворений, включенных в сборник. Как по-домашнему здесь говорится о путешествиях — даже призывы к скитаниям, кажется, произносятся домовитым собственником:

Возьми меня за руку и унеси
В Калугу, в Рязань, на окраину мира;
Пока мы с тобой целовались в такси,
Купив перед этим для скромного пира

<...>

Откуда от века в Москву да в Москву,
Где всё, кроме префа, невообразимо,
В Тарусу, в Россию, на реку Оку:
Там клуб, танцплощадка
и два магазина.

Недурно переданная энергия географического перечисления перебивается очень симпатичными для читателя и психологически верными расчетами: сообщается о покупках, приводится количественная информация о магазинах... Здесь есть и горечь — но это не чувство записного лирического белого клоуна или истерического бродяги. Это терзания дельного человека, никогда не рвущего на себе рубаху, чьи чувства осознанны и от этого более значительны. И — эмоция сквозь зубы: “где все, кроме префа, невообразимо”.

Еще более литературная география содержится в стихотворении “Ты знаешь, что сказал Наполеон...”, написанном в стиле туристической байки:

Давай уедем! вон она, Европа,
Как скатерть-самобранка, на полу,
Как долго можно ползать на коленках
И трогать на шершавой карте
Чужие города.

Иван Волков по-хозяйски организует такой драматический нерифмованный стих: автор “Ранней лирики” — к этому мы еще вернемся — внимательно читал “Маленькие трагедии”. Думаю, что сама возможность столь точного читательского впечатления есть авторская победа. Стихотворения Ивана Волкова достаточно содержательны, чтобы мы могли судить по ним о небольшом, но уютном и умеющем заинтересовать лирическом мире. Сборник содержит очень мягко, но настойчиво переданную информацию о герое, чьей личиной наш автор воспользовался с должным артистизмом. И это означает, что не только слово “ранняя”, но и слово “лирика” на обложке книги было правдивым.

Завершающее книгу стихотворение “После работы” навевает нам еще одно приятное литературное воспоминание — воспоминание о пушкинских “Маленьких трагедиях”, главным образом — о “Моцарте и Сальери” и “Скупом рыцаре”. Скажем, строчки: “...Там есть один мотив... / Я все твержу его, когда я счастлив...” вполне вписалась бы в поток волковского монолога:

Я присмотрел недавно в “Букинисте” —
Не книга, а мечта, и с жёлтого листа
Дышала странной жизни красота,
Чужих бесед блестящие осколки...

Или — о сережках, созданных приятелем-евреем (он, разумеется, ювелир, а мог бы быть и ростовщиком!):

Недорогие, но какой работы! —
На первый взгляд почти что ничего,
Зато в отделке ни одной фальшивой
ноты.

Интонация завсегдатая трактира Золотого Льва.

В стихотворениях Ивана Волкова сквозит умышленная недосказанность, пропускаются глаголы, знаки препинания. Есть в этом обаятельная инфантильность, почти кокетство. Такова интонация — все ясно и без пропущенного. Было ли бы ясно и без пропусков — решать каждому читателю. Презрение к поясняющим сказуемым и дополнениям особенно ощущается в следующих лирических конструкциях: “Моя любимая игрушка / На две недели в Ленинград” и “Купив перед этим для скромного пира”. Порой такая недосказанность утомляет, кажется принужденной, излишней.

Все вышеизложенное относится к стихотворениям, формирующим климат книги, показывающим поэтическую манеру автора. Но есть в “Ранней лирике” и такие стихотворения, о которых хочется сказать отдельно — они, может быть, не вписываются в стилевую панораму сборника, но являются веским оправданием нашей симпатичной и такой домашней поэтической рефлексии. Каждый читатель, наверное, отнесет к этому ряду одно-два-три стихотворения: “Чем дальше, тем хуже. Чем дальше от нас...”, “Поговори со мной, компьютер...” и “Сказка”.

В восьмистишиях “Чем дальше, тем хуже...” автор оставляет испытанный лирический антураж: обращение к любимой, к картам и вину, к уютным домашним радостям и вокзальным терзаниям и с холодной кровью организует едкие и задушевные, резкие и напевные строфы:

Красотки сидят на диване рядком,
листают журнал бесконечно и тупо:
реклама, рецепт пирога или супа,
статья про любовь королевы с быком...

Кажется, что автор впервые посмотрел на мир со стороны, здесь нет “чистого лиризма”, все это увидено, замечено, выстроено по сюжету и записано. И мне показалось, что здесь Волков-рассказчик (разумеется, не посторонний и равнодушный, а участливый) оказался интереснее себя — “раннего лирика”.

Сгущение смыслов в стихотворении “Сказка” также не вписывается в общую картину “Ранней лирики”. Здесь — и сюжетность, и динамика образной мысли:

Сплетня сезона. Все в курсе.
И смех и грех.
Все обсуждают
в завистливой лихорадке
Тайный роман царевны с одним из тех,
Кто не сумел разрешить
ни одной загадки.

Фольклорные архетипы здесь “работают” на нашего автора, хладнокровно и последовательно движущегося по собственной сюжетной линии.

В стихотворении с урбанистической первой строчкой “Поговори со мной, компьютер” лирический поток жалоб и рассуждений подчинен железной композиции. Хороший признак: прочитав это стихотворение, чувствуешь исчерпанность темы, заявленной в первых строках.

Впрочем, “Ранняя лирика” не может дать исчерпывающих ответов — есть книга, в которой есть и общее настроение, ставшее для автора правилом, и редкие исключения из этого правила, кажущиеся мне самоценными стихотворениями. И последнее соображение — уже по следам написанной рецензии. О стихотворениях Ивана Волкова — ранняя это лирика или поздняя — можно говорить всерьез, мобилизуя целый ряд эстетических ассоциаций. Немногие стихотворения последнего времени располагали к такому отношению.

Арсений Замостьянов