Вадим Месяц

Мы детские люди

Вадим Месяц

Мы детские люди

Детский сад на Учебной

Мороз скрежещет в водопроводных костях,
пробивается сквозь бедро лошади, стоящей у склада.
Набивка подушки усиливает скрип.
Просыпайся, “майн фюрер”. “Майн Зигмунд?”
Глубинная пустота любого звука.
Мы пользовались чем-то другим.
Шепелявили?
Очень люблю это утро.
Фиолетовым утром повсюду горят маленькие огни.
Люди превращаются в горящие папиросы,
ходят туда-сюда. Туман, простор.
За рекою есть озеро, много озёр.
Я изобрёл паровоз.
Мой первый друг (Бобка), он был сшит из тряпок,
он спускается вместе со всеми в освещённый полуподвал.
Старики держат домашних животных,
потому что те живут меньше,
чем мы.
июнь, 99

Последний день лета

for photos by J. Sturges & V. Gandelsman
Ничто не кончается, даже случайно начавшись.
Моря растворяются, как самолёты, промчавшись.
Подростки глядят друг на друга, неловко обнявшись.
Погода тем летом всегда остаётся хорошей.
Она ещё где-то найдётся, проступит под кожей.
Плетёные кресла не скрипнут под лёгкою ношей.
Ничто не кончается, будем же терпеливы.
Трёхлетний рыбак с неоструганной веткою ивы
Двуного выходит под чёрного неба разрывы.
Гусиная кожа. Гусиные длинные крики.
По городу носят корзину сырой земляники.
Мы все одинаково смертны. Мы равновелики.
Мы детские люди. Мы облики тонкого мела.
Вода размывает частицы безгрешного тела.
Лето прошло. Пространство совсем обмелело.
Лишь йодистый запах промокших в дожде полотенец.
Закладки на мокрых страницах Беглянок и Пленниц.
Мы вышли к огромной воде. Мы молча разделись.
июнь, 97

Гроза (романтическая)

Окинув безумные взоры кровавым белком,
Гроза заливала полнеба парным молоком.
И, брошенный наискось ливнем соломенный крик,
В глухой немоте проходил переплётами книг.
В прыжке оттолкнувшись ногою с живой тетивы,
По каменным стенам метались прозрачные львы.
И свет, на мгновенье скользнув по высоким углам,
Стремился шальным полотёром по голым полам.
Но полночь была неподвижна отвесом храмин,
Вставая в душе серединою всех середин,
Подобная тихой улыбке на слове “сейчас”
И миру всему, вполукруг обступившему нас.
Я что-то рассказывал, будто предчувствуя труд
Брожения, перерождения новых минут,
Сгорающих, как города, чтобы каждый твой жест
Стал равен простору испуганной жизни окрест:
Размытым дорогам, лепечущим в ливне лесам,
Поваленным наземь деревьям, усталым глазам,
Свечам, чёрным книгам, раскрытым на главном стихе,
И всем, кто сегодняшней ночью проснулся в грехе.
И гром рассыпался над нами как сказочный ком,
Бескрайнею снежной лавиной, горячим песком.
И хищный затвор фотовспышки внутри темноты
Работал и метил отточием наши черты.
И ты поднималась, смиряя тускнеющий блеск,
И шла, превращая шелка в электрический треск,
И, словно от давней тщеты отряхая ладонь,
Спокойно бросала лягушечью кожу в огонь.

Honey moon (Ласточке)

Взяв дугу горизонта наперевес,
солнце врезалось в столетний лес,
и я самый грешный из наших дней
отсекал до корней.

Вдоль по склонам проскакивали бугры,
словно голые ржавые топоры.
И обернувшись, каждый куст,
рассыпался в хруст.

Я ехал, я так любил тебя,
чтобы в сердце билось два воробья,
чтобы мой позавчерашний храп
убегал, как от хозяина раб.

По протокам проскакивали угри,
точили низ ледяной горы,
а потом кукушкино яйцо
бросали под колесо.

Рассвет стоял в ветровом стекле,
он был единственным на земле,
он выползал, он тщедушил бровь.
У него была кровь.

И я не дышал, как на море штиль,
завернув тебя в небольшой наряд,
я вёз твою матку за тысячу миль.
Много дней подряд.

Она там плыла, как лицо в серьгах,
в фотографических мозгах,
как царевна в серебряном гамаке.
Раскачиваясь в глубоке.

Из морей выпрыгивали киты,
и глубины на миг становились пусты.
И цветастые клевера вороха
Вплетались в коровьи потроха.
5 июня. 99

Гусиный пригород

Был вечер. Шёл час приземления птиц.
Я не знал об этом. Я просто ушёл из дома.
Уплыли улицы в огнях верениц...
Я шёл к черноте водоёма.
Я выкручивал пуговицы из петлиц.
Я грохотал ногами по хребтам бурелома.
Вечер случился прозрачным,
он лелеял меня, любил...
Можно было растаять от счастья, как все другие.
Но я был серьёзнее, я торопил
себя к огромной воде. Вётлы стояли нагие.
Господь увидел меня. И тут же забыл.
Солнце гасло. В многолетнем
сыром кирпиче,
не спеша, исходило на нет дневное свеченье
последних домов. Сворачивались облаченья
предметного мира. В потерянном на ночь ключе
навсегда терялась возможность прямого
прочтенья.
Я прошёл вдоль заброшенных фабрик.
Я путал сюжет.
Под ногой щёлкал гравий, словно затвор нагана.
Поле лежало, промерзшее, словно жесть.
В дальнем углу чернел кусок океана...
Я их заметил не сразу. Когда видишь край,
к которому движешься, не разбираешь дороги.
Город под боком. Светило взойдёт на востоке.
Беспечность — уже через миг потерянный рай.
Но меня тогда не волновали сроки.
В английских ботинках, на высоких ногах
я вошёл в стаю птиц. И меня окружили птицы.
Гуси змеились, шуршали, они ударяли в пах.
В небе не было ни одной зарницы.
И пополам, с ними вместе,
мы разделили страх.
Я вошёл в эти толстые заросли.
Ярость толпы
только брезжила. И не могла проснуться
в их остромордых умах. Я хотел обернуться,
но не мог, раздвигая себе подобье тропы.
Всё нахальней ища опоры для стопы.
Молчание длилось секунды. Как шорох травы,
лишённый глубин, проходящий
над плоскостью смерти,
их рокот разлился кругами, слетев с тетивы
трещётки, раскрученной на магнитофонной ленте.
Невнятный, всегда недовольный, гул татарвы.
Они понимали меня. Холод вершин
мешался в их взглядах с согбенностью
хищного рабства.
Покровы их были черны и блестящи. Кольца пружин
скрипели по глоткам в предчувствьи земного коллапса.
И в доме моей невесты качнулся кувшин.
Птицы роптали. Им было на что роптать,
почуяв в душе у пришельца сквозные провалы,
пустые, ужасные бельма, пятна крахмала
на строгих сетях зодиака. Их не залатать.
И по сравнению с этим настолько малым
становилось ничтожество тех,
кто не может летать.
Скелет человека построен по розе ветров.
Он достаточно лёгок. Он перекошен
гравитацией. Несколько громких горошин
вылетают из дудки, прыгают меж дворов...
Наш вокабуляр не очень сложен.
Если сложен из человеческих слов.
Я сказал “идите за мной”. Я больше не пел,
что мир мне навеки мил и что свет мне бел...
Как подобает классическому герою,
я под шомполами прошёл вдоль строя.
Потом посмотрел на небо и протрезвел.
Я брёл на рассвет, как на свой расстрел.
Их главарь стоял в отдаленье, смотрел в океан.
Не удосужив меня и краешком глаза,
он изучал горизонт. Сволочь, высшая раса,
он был недвижен, горбат. Он ждал часа
чтоб поднять свои чёрные орды
над сотнями стран.
Крыло его было острым, как ятаган.
Общались мы сдержанно. Лишь подошли
к заколоченной станции
Пенсильванской железной дороги.
Город под боком. Светило взойдёт на востоке.
От причала вовремя отойдут корабли.
И птицы взлетят в назначенные им сроки.
Мы молчали и вглядывались в горизонт.
Осознав суть момента, я избегал панибратства.
Было ясно, — кому-то из нас пора убираться
восвояси. Мы жадно вдыхали озон
перед началом боевых операций,
решая, кто из нас первым
всколыхнёт гарнизон.
Нам казалось, у нас за спиной вырастают поля,
в шевелении гибких, живучих ростков Мезозоя,
что прорвались сквозь толщи золы.
И, смыты грозою,
превратились в гусиные стаи. Теперь от нуля
было можно отсчитывать время. Горючей слезою
мы заплакали, что именно нас родила земля.
Я сказал: “Теперь уводи своё войско в туман.
Господь нас увидел... Он умыл свои руки...
Он никого из нас не взял на поруки...
Мы все выполняем Его непродуманный план...”
И, шарахнув меня тенями, ввысь поднялись
Его слуги,
становясь всё сильней в детском испуге.
Труха их желудков светилась скелетами рыб
и яркой, промытою галькой арктических фьёрдов,
и звёзды мешались в полёте с бросками аккордов
в катящемся шуме обрушивающихся глыб,
заглушая любой человеческий всхлип.
Космос кишел. Он раскручивался, как раствор,
насыщаясь историей, втягивая в свой ствол
радиацию наших эмоций, инстинктов, ликов,
сложенье частот человечьих и птичьих волн.
И ничем не растрогавшись, ни к чему не привыкнув,
не находил возможность смягчить произвол.
Я отдал свой приказ. И потом я пошёл к своим.
В этот ранний час меня нигде не ждали.
Гудзон точил ряской последний Рим.
Уходящий век выплавлял старикам медали.
Я стоял на земле. Вокруг простирались дали.
Мне дано было тело. Я не знал, что мне делать с ним.
весна, 99