Александр Касымов

Игорь Фролов. Ссадина. Беса

Люди жаждут

Игорь Фролов. Ссадина. Бельские просторы (Уфа), 1999, № 4. Игорь Фролов. Беса. Уральская новь (Челябинск), 1999, № 4.

Дух жаждал покоя и спокойного ликования, но для тела покой был мучителен...

Игорь Фролов. Ссадина

Игорь Фролов пишет хорошо, иногда даже слишком хорошо.

Игорь Фролов пишет красиво, иногда даже слишком красиво.

Зазор между “хорошо” и “слишком хорошо”, “красиво” и “слишком красиво” дает возможность поговорить о вкусе. О вкусах, естественно, не спорят, но иногда их проявляют. Для Фролова же вкус — понятие, я бы сказал, эстетико-физиологическое. Его весьма эротичные тексты бывают в какие-то моменты чересчур приторны. И тогда читатель ощущает привкус китча. Плотско-духовные услады, о которых фантазирует, которых жаждет его персонаж, отдают подчас грязноватой телесностью. А тело, увы, не всегда благоухает... И вот, опускаясь до низин не то чтобы безвкусицы, но неполной “вкусности”, автор умеет использовать эти низины как взлетную площадку. Хотя бы для вертолета, на котором мы полетим на войну.

“Пластилиновая липкость земных тел и чувств” — такой философический оборот употребляет автор “Ссадины” поближе к концу. И, может, в этих словах сформулировано эстетическое кредо писателя-конквистадора, покоряющего уже покоренное, осваивающего уже освоенное.

“Опираясь плечом о косяк, закурил, посмотрел на портрет Чехова на стене — жгучий брюнет без пенсне и бородки, с плотоядной, выдающейся вперед нижней челюстью и сросшимися над орлиным носом бровями, — показал на него дрожащей сигаретой, — я и не знал, что он такой...”

Персонаж Фролова существует в мире, где нет понятия гуманизма, но есть понятие о любви, точнее — о влечении человека к человеку или, наоборот, отвращении при виде другого двуногого. И вот странный портрет Чехова (разве можно не любить милейшего Антона Павловича!) появляется в нужный момент и на нужной стенке. Это — своего рода “длинный нос”, который показывает автор-персонаж якобы-чеховскому расслабленному гуманизму. Какой тут душка-Чехов, когда в соседней комнате лежит труп товарища (фамилия Горенко — и я не думаю, что прозаик не помнит родовое имя Ахматовой), убитого в результате вроде бы простенькой почтовой прогулки на двух вертолетах. Горы. Кажется, Афганистан (слово в тексте отсутствует). Фамилия главного героя — Чернов. В вертолете есть женщина.

Оказывается, что на войне китч — высокое искусство. Война отменяет эстетику и подталкивает даже и литературу на такие художества!..

Фролов пишет в скобках: “К теме: можете осудить с высот гуманно-исторического видения, — но хочется, ох, как хочется маленькому человеку за пулеметом порисоваться перед женщиной (самец, животное, ничего человеческого), — хочется ему, чтобы выскочила из-за поворота вооруженная кучка (не смей, негодяй! они у себя дома!), — выскочила и ничего не успела под свинцовым градом. Я даже уверен, что больше меня этого хочет Горенко, — хочет так сильно, что, случись встреча, его автомат эякулирует преждевременно, прямо через лобовое стекло, — конфуз, конечно, но так бывает”...

Горенко погибнет. Мы уже это знаем. Но отношение к войне, словно бы к рыцарскому турниру, посвященному прекрасной даме, — это отношение проходит через всю “Ссадину”. Даже не так. Жизнь в присутствии женщины, с ощущением (точнее — предощущением) ее как формы красоты, как высшей цели — вот что поражает. Поражает потому, что естественный для человека пацифизм (стремление живого к живому) превращается в свою противоположность. Допускается море крови, дабы покорить женщину. Принести мир к ее ногам, не думая о том, что он, мир, живой и быть сувениром для него — смертельно! (“Я люблю надкушенное ” , — сказано в “Бесе”).

Все это понятно, но мы же сказали, что отношение писателя к реальности эстетико-физиологическое. Его персонаж готов играть в войну, как флиртуют с дамой, а флиртовать — как воевать... Ну не нравится мне, когда, как Фролов пишет, “машина (вертолет) встала на пуанты”... Не нравятся другие мовизмы-сахаризмы, затрудняющие течение этой витиевато-художественной речи. Но самому-то автору — когда удается, весьма изощренному стилисту — слог представляется лишь способом ощущения женщины. Вот и превращается ненатуральный вертолет в балерину (никто ведь не подумает: солист балета!). Прозаик, например, пишет (Чернов увидел, что ведущая машина подбита): “Это было неожиданно, бесшумно и оттого нестрашно”. Это — не эпическое спокойствие или там заторможенность. Просто-напросто есть дела поважнее. Вертолет летит в войну ради почты, а падает, выходит, ради врача Сокольской.

“Пробежав тысячи километров, тело остановилось, оперлось спиною о камень.” Душа вернулась в тело, когда Чернов увидел, как “страдальчески-гадливо” склонилась Сокольская над раненым товарищем и, как можно догадаться, убила его, спасая себя и двух вертолетчиков. Убив Горенко, женщина-врач притушила (или придушила) эротический накал повествования.

Но я не следую в своих заметках за сюжетом...

“Как души смотрят с высоты на ими брошенное тело”... Игорь Фролов разделяет главного героя на разные ипостаси: тело — душа, я — он... Переход от тела к душе — болезненный. От “он” к “я” — почти незаметный. Можно предположить, что центральный персонаж — маска автора. Вон и фамилии рифмуются!

Разделяет, чтобы, лежа возле пулемета (последний бой — он трудный самый), герой воссоздался в единстве и целостности: “До дрожи в руках он хотел лежащую рядом женщину. Он невыносимо хотел ее, не понимая: почему вдруг? — зная только одно: жажда жизни, наполнявшая сейчас его холодным кипением, опрокинулась без остатка на вот это конкретное женское тело, и ненависть к идущим (а они уже шли навстречу вдоль обрыва) была ненавистью к досадной помехе, которую он сметет в несколько секунд”... Для сравнения — еще кусочек: “Чернов понимал, что хорошо бы перебить лошадей — пешие, они будут на равных, — но лошадей было жалко”. Лошадей жалко, потому что не жалко людей. А людей нечего жалеть, ибо они лишь досадный мешающий фон для моего хотения.

Какая, однако, странная война! Особенно для поклонников “Дерева в центре Кабула”. Персонаж, даже страдая от войны, наслаждается ею, как наслаждаются любовью. Страшная и прекрасная игра, вызывающая прекрасную жажду. Жажду, способствующую игре. “Недаром согнуто в дугу / Его стремительное тело”... Точнее — ее!

Игорь Фролов действительно воевал в Афганистане. Но его интерес к тому сюжету не только биографический. Наверное, можно назвать его метафизическим, если понимать под метафизикой — в этом конкретном случае — моделирование мира сильного, полного жизни и жаждущего жить мужчины. Враг превращается в фигурку из тира. И убивать, в общем-то, нестрашно, потому что — нужно, чтобы жить самому.

Игорь Фролов — писатель достаточно филологичный. Точнее — литературный (это я говорю безо всякого осуждения). Портрет Чехова и фамилия Горенко в “Ссадине”, неназванный, но четко обозначенный и — с некоторой иронией — почти что отброшенный в сторону Набоков в “Бесе”. От кого у Фролова страсть к холодновато поблескивающим обстоятельным описаниям? Неужели от Сирина? Ну и что, что любовь мужчины (ветерана, предполагаю, какой-то войны, восстанавливающего силы, кажется, в среднеазиатском санатории) к девочке-подростку! Да и не любовь, а опять-таки ее предощущение.. . Разве любовь (или тоска по ней) может быть безнравственной?.. И несмотря на намеки на “впередипрошедшего”, Набоков тут ни при чем, хотя и видно, что любит прозаик В. Н., но нежаркой любовью, позволяющей эмоции препарировать.

Что-то слишком много любовей для одной рецензии!

“Ссадина” написана едва ли не десятью годами раньше “Бесы”. Потому вторая новелла (полагаю, что это — самое точное обозначение жанра этих опусов) чище, звучнее, печальнее. Хотя в отличие от первого текста тут не идет речь о жизни и смерти. Вот зачин “Бесы”: “Здесь все, что успел захватить, убегая. Несколько песчинок, обрывок нитки, камешек, отскочивший от оконного стекла... Остальное — на листе акварели”... Ну да, ведь на бумаге обычно маслом не пишут. Но все же живопись — категоричнее. А Фролов, любящий каждый предмет описывать, привешивая к нему гирлянду эпитетов, все-таки художественно категоричен (я придумал: категоричный релятивист!). Ветеран из “Бесы” (опять “он” — “я”) не имеет имени. Может быть, этот же Чернов? Беса — это кличка (женский вариант “беса”? усеченная фамилия — например, Бессонова?)... В “Ссадине” — внезапная любовь к Сокольской, но утолится ли жажда, мы не знаем. Вместо этой мишени с пулькой в “десятке” нам подсовывают секс-момент с официанткой. Может, прелесть стремления именно в том, что его нельзя или не хочется реализовать? Автору не столь важен сюжет, категоричность (как и относительность) именно стилистическая. Все эти “дырки” в тексте — специально. Ни Чернов, ни “он-я” в “Бесе” не имеют, собственно говоря, как-то описанного тела. Вместо этого — мужские реакции на ситуацию. Строго говоря, ни один персонаж Фролова не есть прописанный образ. Образен весь текст, художественны именно отношения. Так что “дырки” тоже проводят электричество. Силу тока — я исключаю ученическое начало “Ссадины” — автор контролирует.

И вот, о контроле над текстом. На первой странице “Ссадины” сказано, что Сокольская лечила Горенко от заикания (последствие контузии). Кажется, Демосфен учился не заикаться, набирая камушки в рот. Игорь Фролов — автор единственной книжки (вышла в уфимском самиздате в 1997 году) ¹ . Плюс две нынешние публикации. Становится ли художественная речь писателя более плавной? Думаю, он толковый автодидакт. И возможно, из него получится — уже получается! — Прозаик. Во всяком случае, появившись в новом уфимском журнале “Бельские просторы”, его проза резко контрастирует со вполне соцреалистическим окружением. (Но в “Уральской нови” Фролов, увы, менее заметен!) Из “липкого пластилина” получается литература, не только развивающая добрые старые традиции, но и резко им противоречащая. И это хорошо!

Александр Касымов

1 Рецензент “Волги” написал по ее поводу с некоторым перебором: “Более целомудренной и вне всякой перверсии прозы мне по разряду молодости и современности давно не приходилось читать. Игорь Фролов — яркий и строгий прозаик. Тексты его прихотливы, но гармоничны...” (“Волга”, 1998, № 5—6).