Юрий Евстифеев
Великая безработица
МОТОРОЛЛЕР “Муравей” поочередно останавливался в заулках ростовского хутора. Ирина Петровна заносила в хаты то буханку хлеба, то штык новой лопаты, то пакетик с бананами... Почтовая сумка висела у нее через плечо.
В хатах Ирину Петровну обязательно приглашали к столу в горнице. Там она выкладывала на свежую, для нее специально постеленную скатерть стопочки денег — пенсии. Пила чай или молоко, дожидаясь, пока хозяин и хозяйка пересчитают купюры, записывала на бумажку новые заказы — хлеб, соль, таблетки, спички. Брала плату — за старые покупки.
По взаимному уговору хуторяне выписали несколько газет и журналов, — чтобы Ирине Петровне была необходимость почаще появляться в хуторе, а не то, неровен час, еще и сократят ее. По какому-то с незапамятных времен ведущемуся обычаю пенсионеры вручали почтальону несколько монет или самых мелких купюр — и та беспрекословно убирала все в свой кошелек.
“Муравей” полз к другому хутору, мотор тарахтел приглушенно. Я примостился, вопреки всем законам физики, в кузове, лишь бы повыспросить у Ирины Петровны побольше.
На просьбы сельчан купить ту или иную вещь она стала откликаться несколько лет назад, когда торговля на хуторах замерла. Упала и подписка на газеты и журналы, а значит, и зарплата почтальона.
Сначала брала у пенсионеров творог и сметану, муж сдавал это в Волгодонске посредникам на базарах. Так начался, как она выразилась, калым.
Потом появились оптовые базы, муж брал там лекарства и всякую всячину, а она предлагала это в глухих хуторах. Торговля шла тем более успешно, что деньги проходили через руки почтальона параллельно с товарами. А в итоге этот вид заработка из побочного превратился в основной. Потребовалось вот даже заменить велосипед на старенький “Муравей”. Правда, Ирина Петровна опасалась, что коллеги осудят ее за размах дела.
Я попытался развеять ее сомнения. В те годы как раз высшие московские чиновники публиковали декларации о собственных доходах. У многих львиную долю заработков составляли авторские гонорары за издание книг. И президент наш, добавлял я, тоже публикует по всему миру сочинения. И он, и чиновники, в точности по словарю Ожегова, калымят — “занимаются чем-то, приносящим доход, за счет общественного дела”, получают деньги за свои должностные и политические имена.
После таких моих рассуждений Ирина Петровна сделала большой крюк и довезла меня до хутора Ильинов, несмотря на то, что приближался полдень — время доить корову.
Мимо Ильинова проходил рейсовый автобус с Волгодонска — большая редкость в этих краях. Он запаздывал, и над собравшимся народом дважды, с интервалом примерно в час, успел пронестись военный вертолет — в противоположных направлениях. От скуки люди принялись чесать языки и прохаживаться насчет вертолета. Говорили,
что на нем почти каждый день летал домой обедать замполит одной из воинских частей. Зашел спор: зарвался совсем этот человек или, наоборот, заслуживает одобрения, потому что содержит семью, куда доставляет по воздуху и продукты, и солдат для помощи по хозяйству?
Не договорили, потому что подошел автобус — самой низшей комфортности, так называемый жесткий. Сиденья были заняты, пришлось стоять в проходе. Но водитель потребовал уплатить за проезд по самому высокому, как на комфортабельном “Икарусе”, тарифу. Протесты пресек таким аргументом:
— Вам не все ли равно, где стоять, — в автобусе с мягкими сиденьями или в жестком?
Выдать билет он и не подумал. Это был калым уже внутри частного производства: рейсы организовало приватизированное предприятие. Так и потом, по дороге вплоть до самой Москвы, госслужащие состязались в поборах с частниками, проводницы в вагонах отказывались выдавать квитанции за постельное белье, мелкие торговцы нещадно обсчитывали или обвешивали, нисколько не заботясь о репутации своих хозяев.
..
Профессионально я был вполне удовлетворен этой командировкой. Любопытство к сельскому почтовому обиходу привело к неожиданному результату. Перед глазами развернулась законченная, от глубинки до Кремля, картина. На социальном и географическом срезах калыма обозначилась вся Россия.
Но в душе моей продолжался тот же спор: одобрять или осуждать замполита, водителя, почтальона, проводниц?.. Все они хотя бы считались “трудоустроенными”. Уму непостижимо — а что же с безработными?
СТАТИСТИКА подсказала лучший способ встретиться с безработными в Меленках: дождаться их прихода на центральную площадь городка для участия в митинге протеста. Деваться-то им вроде бы некуда — пособие не выплачивалось уже 16 месяцев. Из 1870 человек, состоявших на учете в районной службе
занятости, половина — горожане, им дойти от дома до площади — пара пустяков.
Встали мы с местным журналистом Геннадием Комаровым неподалеку от обитой красным ситцем машины, в кузове которой первый секретарь райкома КПРФ Герман Викторович Сдобнов устанавливал знамя, микрофон и, для подстраховки, рупор-“матюгальник”. Мы закурили, и вмиг, словно из-под земли, стали возникать рядом и просить сигарету мужчины. Восемь человек, пачку ополовинили. Затянувшись, “стрелки” тут же скрывались в подворотнях. Бедность производила очень странное впечатление.
Гремя ведрами и размахивая вениками, к площади приблизилась группа женщин. Уборка учреждений входила в число общественных работ, устраиваемых службами занятости. Сразу — к нам.
— Ребята, вы тут неспроста стоите — чего давать-то будут? — за мнимым простодушием спрашивавшей скрывалось лукавство, если не сказать — нахальство. Но не на тех нарвалась, Комаров за словом в карман не полез:
— Получку просить будем.
Расхохотавшись, женщины двинулись в сторону базара.
Сдобнов тоже скрылся — обегал организации, конторы, звонил, и с опозданием почти на час ему удалось собрать на площади кучку пенсионеров, чиновников и выступить перед ними. После этого короткого и в общем-то жалкого митинга мы опять закурили — на этот раз с умыслом.
Возникавшим из подворотен “стрелкам” задавали один и тот же вопрос: “Если работы у вас нет, то почему не протестовали сегодня?” Одни отвечали, что Сдобнов неудачно выбрал время, — ему бы в будни-то не протестовать, а в воскресенье митинг объявить прямо на базаре, там народу тьма-тьмущая. Другие отшучивались: “Раньше в СССР по пятерке давали ходившим на демонстрацию. Если бы Сдобнов пообещал, другое дело было бы”.
Народ в Меленках оказался не только языкастым, но и рукастым, предприимчивым. От Комарова я узнал о Павле Михайловиче Стулове. Он жил на дальней окраине Меленок и долгое время предпочитал положение не безработного, а фермера.
Имел лошадь, коров, свиней, гектар огорода. Но дохода недоставало, чтобы выучить двух сыновей в сельскохозяйственном колледже. Да и сил не хватало в одиночку вести дело. В общем, продал живность.
Сыновья получили дипломы, вернулись. Начинать с нуля? Показалось обидным. Грамотный Стулов прикинул, какое количество денег государство давало ежегодно сельскому начальству, скольким людям помогало сколотить капитал. А почему — не ему?
Пошел к начальству просить кредит на приобретение трактора. Под залог обещал отдать свой дом — большой, кирпичный, крепкий. Знал, что риск невелик. Ведь он заручился согласием объединиться с ним в одно хозяйство всех родственников, среди которых и ветеринары, и бухгалтер, и шофер, и сыродел, и каменщики, и швеи...
Начальство сперва объясняло: Меленковский район — дотационный, как и вся Владимирская область, а федеральное, мол, правительство год за годом не выделяло на развитие фермерства и тридцатой части заложенных в бюджет средств. Потом — отмахивалось: денег нет.
Слишком легко отмахивалось начальство. Стулов вошел в азарт: не хотите дать кредит по-хорошему, я возьму по-своему. И он, и все пятнадцать его родственников встали на учет как безработные. И служба занятости вынуждена была ежемесячно начислять им пособия, общий размер которых вскоре превысил льготы по кредиту, которых Стулов добивался.
Во время митинга Стулов с сыновьями около дома ремонтировал теплицы. Другие безработные, как оказалось, тоже не сидели сложа руки. Ошкуривали бревна, намереваясь возвести пристройку к дому, выкладывали из камня гаражи для своих машин, нанимались к соседям.
Дел хватало — за последние годы территория города увеличилась на 110 гектаров, в основном за счет частных строений. Да и старые дома обрастали флигельками, сарайчиками, клетушками.
Некоторых безработных пришлось отвлекать от хлопот в огороде, в хлеву. Они рассказали, что в Меленках появилось три стада дойных коров, видимо-невидимо коз, поросят, птицы.
Одного из состоявших на учете в службе занятости я встретил у автостанции. Впечатление он производил по-настоящему тяжелое — втянувшись в попрошайничество, бывший заводской инженер опустился. Признался мне, что испортили его как раз легкие деньги. В день набегало подаяний на 40—50 рублей, зимой то и дело ходил греться в ближайшие рюмочные и сам не заметил, как стал алкоголиком.
И только в коридорах службы занятости было безлюдно.
— Если пройдет молва о выдаче пособий, то толпа к нам набьется, как в советские времена в магазин за колбасой, — сравнил директор Дмитрий Викторович Чижов. — Но пока о деньгах — ни слуху ни духу.
Чижов рассказал, что служба занятости организовала, при помощи взаимозачетов, ежедневную выдачу буханок хлеба для безработных. Хлеб согласились получать 200 человек из 1870 “учтенных”. Другие были против: они предпочитали дождаться “живых” денег.
Впрочем, и деньги в Меленках водились. Это я констатировал, побывав в воскресенье на базаре. Торговля выплескивалась далеко за ворота, на ту же площадь. Вереницы машин тянулись по улицам.
Собрался на базаре почти весь город. Люди знали друг друга. Я видел, как семья одного из безработных грузила в “газель” мягкую мебель. Никто не дивился такой покупке, я — тоже...
ТЕРМИН “двухэтажные деньги” ввел в литературу Александр Солженицын, писавший в книге “Архипелаг ГУЛАГ”: “...государство платит нам деньги по первому этажу, а расплачиваться мы должны по второму. С открытой наглостью платили рабочим нереальную зарплату и предоставляли изыскивать “второй этаж”.
В 40-е годы токарь получал около 800 рублей в месяц, а на базаре буханка хлеба стоила 140 рублей. Как, дополнительно к карточкам, помочь семье? А так же, как это делали штукатуры, которым государство платило по 32 копейки за квадратный метр обработанной поверхности. Они шли к частнику и за тот же метр брали с него по десять рублей!
Еще изворотливее приходилось быть крестьянам, которым не давали ни карточек, ни денег в нерентабельных колхозах вплоть до 1966 года. А они содержали свои семьи — за счет отхожих промыслов, массовой отправки дочерей в домработницы к номенклатуре, добывания всеми правдами и неправдами кормов для личного хозяйства.
Шабашники, спекулянты, леваки, несуны и прочие разновидности “теневиков” существовали все годы советской власти. Это и были реальные экономические партнеры рядовой семьи. Прав Солженицын, вразумлявший: “Так торжествовала социалистическая система, да только на бумаге”.
Но и от бумажного торжества веет таким бесконечно древним спором, что оторопь берет. Ведь, по Марксу, семья — это нечто временное, преходящее. Она, мол, образовалась вынужденно, в связи с экономическими условиями и добровольно исчезнет, если коммунисты начнут эти условия изменять. А детей от свободных сожительств общество прокормит и воспитает.
По Библии, семья — от Бога, сотворившего Адама и Еву. Она вечна. За этим посылом — особая идеология, охотно принятая российскими мещанами, представителями других низших сословий, а особенно — крестьянами. Семья — хозяйственный центр Вселенной, пуповина экономических интересов каждого нового сельского или местечкового Адама, которому завещано в поте лица добывать хлеб для себя и близких.
Монархи, генсеки, президенты, республики, империи — все это вторично по сравнению с семьей. Помещики, кулаки, потом председатели колхозов, начальники, комиссары всегда располагались на периферии интересов россиянина. Он считал себя способным обойтись без них, а если и терпел их, то как неизбежное зло. И там же, на периферии, сегодня находятся предприниматели, чиновники, воры, элиты...
Отсюда, по-моему, и пресловутая общественная пассивность: все эти воры и чиновники как-нибудь между собой разберутся, у нас дела поважнее — семью обеспечивать надо. Вслед за Чеховым и Горьким эту идеологию осуждал как обывательскую чуть ли не весь СП СССР.
Но ведь не случайно в СССР стало популярным именно татарское слово “калым”, обозначающее выкуп за невесту. Занимаясь “левыми” заработками, человек выкупал право иметь семью у общества, всерьез признавать ее не желавшего. Выкупал — рискуя свободой, иногда даже жизнью. И так доказывал, пусть греховными, пусть не совсем праведными способами, свое происхождение от Творца, а не от обезьяны. Как язык не отсох у осуждавших это?
Да и у осуждающих поныне. Всем понятно, что даже на среднюю в России официальную зарплату — в пределах 1000 рублей в месяц — могут прожить только холостяки и старые девы. Ни жилье, ни одежду, ни обстановку семья приобрести на эти деньги не в состоянии. И всем понятно, что она будет крутиться, приобретать
—
всеми правдами и неправдами.
Продать семья может только свой труд. И если его не покупают, не дают достойную цену ни государство, ни легальные предприниматели, то остается одно: обратиться в страну Калымию.
Ведь в 90-е годы российские “деловые люди” создали автономное экономическое образование, государство в государстве. В нем возникло все — и нигде не учтенные чиновниками нефтяные скважины, и свои газопроводы, и даже не числившиеся ни в каких расписаниях поезда. И тучные поля, и законспирированные производства — в России! — сигарет “Мальборо” и коньяка “Наполеон”. Продавалось все, что душе угодно.
Причем создавалось это... во благо! Ведь после 1991 года, взяв в свое фактическое владение производство официальное, председатели, директора, партсекретари имели в подчинении тех же экономистов, бухгалтеров, счетных работников, что и раньше. А те не владели никакой другой культурой — только социалистической. Тарифы, нормы, расценки рассчитывались по прежним методикам.
Директор повышал зарплату впятеро? Но ровно во столько же раз экономисты взвинчивали цены на изделия. В 1992 году в России, как прежде в СССР, легальные выплаты населению не превышали десяти процентов от стоимости продукции!
Не здесь ли корни наступившего потом экономического краха? Государство перестало считать предприятия своими. Запад продукцию покупать не хотел, неплатежеспособное население — не могло.
Частично страну спасло то, что люди и в этих условиях не отказывались от мысли делать покупки! И на выручку им, как и прежде, явились спекуляция, шабашка, возможности “унести”, заработать “слева”. Развившийся до грандиозных масштабов калым резко увеличил покупательную способность населения. За счет все той же “двухэтажности” денег.
И очень многое в жизни чиновников, политиков стало зависеть от ответа на вопрос: а что теперь с этим “благом” делать?
ЧИТАЛ и изумлялся: за последние годы цифры уменьшились, по районам, в три—семь раз. Я сделал выписки из статистического атласа и сборников. В целом по Пермской области уровень безработицы падал чуть ли не со скоростью света.
А в глубинке — еще быстрее. Судя по моим выпискам, это было связано “с ужесточением правил перерегистрации безработных, проживающих в отдаленных сельских поселениях, и развитием программ самозанятости сельского населения”.
А судя по разговорам... Из записанных мнений приведу одно.
— Аморально говорить о безработице в сельской местности, — заметил мне заместитель губернатора Владимир Федорович Быков. — Неправильно это — выделять какую-то группу, делать ее привилегированной. Так же думает и абсолютное большинство руководителей и специалистов хозяйств.
Здравый смысл мне подсказывал, что такие мнения все и решали. Государственная служба занятости существует, официально, на отчисления, поступающие с производств. И с отчислениями-то — беда. Сельские начальники стремились обойтись минимумом денег в расчетах даже со своими подчиненными. И на службу занятости они давили и поодиночке, и вместе с высшими чиновниками.
До снятия с учета всех сельчан дело еще не дошло. Но бюрократическую машину — ощутимо покорежило...
Снаружи Бардымский районный центр занятости походил на дворец, изнутри — на склад. Уже в вестибюле глаза разбегались. Тут и толстобокие мешки с сахаром, и отливающее голубым завернутое в полиэтилен постельное белье, и ломкие рулоны обоев рядом с неопрятными шероховатыми ящиками с гвоздями, со сложенными как придется коробками с электроутюгами.
Но это была только часть запасов. Постояв около увешанного объявлениями стенда, я понял, что где-то еще хранятся и ватные костюмы, куртки, детские ботинки, мужские трусы, валенки... Где?
На противоположной стене бросилась в глаза надпись: “Помоги себе сам”. С усмешкой я отвернулся и в проем раскрытой двери рассмотрел в одной из комнат большие буквы лозунга: “Любое полезное дело лучше безделья”. И услышал женский голос:
— Не перепачкайтесь о пособия... то есть товары.
— Можем ли мы поговорить о гусях? — торопливо спросил я.
— О полученных вместо денег безработными птенцах, что ли? — раздался тот же голос. — О тех можем!
По закону предприятия должны перечислять в службу занятости деньги в размере 1,5 процента от своих фондов зарплаты. По указанным налоговиками адресам. Одна из пермских птицефабрик вздумала рассчитаться с Бардымским центром гусятами. От Эльзы Тофиковны Шагиахметовой, профконсультанта, — так отрекомендовалась женщина, — я ждал повести о наделавшем в Перми шуму почине.
— Тут такое было! — качала головой женщина. — Грузовик с клетками пригнали. Птенцы пищат, шофер требует: “Разгружай!” Как? Время позднее. В центре — сторож один. Я грузовик — домой. В сарай разгрузили. По знакомым мчусь: давайте машину — развезем людям...
— Почему — было? — не понял я.
— И сплыло, — перевела дух Эльза Тофиковна. — Ездила я потом на ту птицефабрику, просила еще гусят — людям так понравилось! Начальство уперлось там — ни в какую: мол, фабрика теперь — не должник. За гусят деньги давай.
Вместо повести — анекдот.
— И птенцов как пособие безработным уж больше не дадут? — интересовался я.
— Кто их знает? — ответила профконсультант. — Расплачиваются кто как сможет, от случая к случаю.
Склад в вестибюле уже не вызывал у меня усмешки. Я добросовестно поездил по бардымским селам, добрался и до соседнего Осинского района. Системы гусеводства не нашел, зато... встретил второго Стулова. Правда, способ давления на государство здесь был попроще.
В АО “Нива” Виталию Григорьевичу Корекову стало невмоготу. Указания и порядки считал дурацкими.
— Зиму попсиховал, — вспомнил Кореков. — Рукой махнул — и все. Пошел на биржу труда.
Пошел, хотя в селе Ново-Залесново тогда у него с женой уже было чуть ли не поместье с коровами, птицей, техникой. Месяц за месяцем Корекову начисляли в службе занятости пособие, пока долг не достиг 5,5 тысячи рублей. Тут и сняли с учета, не заплатив. Кореков ждать умел.
Год спустя ветеринары вдруг приказали Корековым забить двух коров: нашли лейкоз. Виталий Григорьевич отправился в службу занятости требовать долг. Получил от ворот поворот. Желание восстановить хозяйство не остывало, и он решил понадеяться на администрацию района.
— Мы с женой предложили разумный выход, — твердил мне Кореков. — Пусть корову нам дадут в счет долга биржи. Да хотя бы с ферм в Ново-Залесном. Разве мало у “Нивы” перед государством недоимок? Взаимозачет — и все. Но нет, начальники района только руками принялись разводить: мол, руководство
“
Нивы” против, а надавить нельзя. Плюнул я на все эти жалобы. Дома про себя переживаю.
— Надеетесь получить долг? — напомнил я про биржу.
— Настроился ждать, — сказал Кореков. — Всякое случается. Но должны рассчитаться...
Я ничего не ответил, лишь хмыкнул недоверчиво. Пойдя на компромисс с сельскими начальниками, служба занятости заодно оказалась втянутой в пропитавшую всю хозяйственную среду бестолковщину с созданием складских запасов, неразберихой во взаимозачетах, в распределении товаров. Да и в другие заботы.
Ведь хозяйственники и идей не жалели для чиновников. Вот выписки из отчетов с совещаний: “Мы, работодатели, ждем не дождемся жестянщиков, печников”, “Здесь найдется дело для резчиков дерева и мастеров по изготовлению деревянных изделий бытового назначения”. И пошло-поехало — служба стала выполнять программу активной политики занятости населения.
С выдумкой, сверхусердно, неутомимо. Чиновники развернулись вовсю. Они пытались превратить безработных в печников, гусятников, корзинщиков, сборщиков трав, уходчиков за скотом, пчеловодов... Нашли средства и создали при областном департаменте учебный центр с консультационными пунктами.
Но от этого число рабочих мест в области почему-то не увеличилось. Сидел дома Кореков. Не спешили возвращаться к сельским начальникам и многие из “переобученных”. Не обозначились они и среди предпринимателей. Ушли в некую пустоту. Сколько раньше было безработных, столько же прибавилось на селе “нигде не занятых”.
Тут переполошились многие в области.
— Проблема появилась острейшая, — говорил глава администрации из села Ново-Залесново Алексей Павлович Головнин. — Социальной защищенности у таких людей нет, пенсионного страхования нет, стаж у них не идет.
— Хотя бы как-то людей надо спасать! — восклицал депутат Законодательного собрания Павел Константинович Крепышев.
А как защитить? А как начислять стаж? И завертелась в области уже законодательная машина — разработка проектов, совещания, слушания... И все по поводу того же сверхусердного выполнения сверхактивной политики занятости в глубинке.
А хозяйственники — в стороне. Но и там гнули свое, предавали и предавали службу занятости анафеме: нет на селе основания говорить о безработице. Убеждали всех, что нехватка денег — беда непоправимая. Нападали на службу занятости: “Чем ваши безработные лучше наших работяг?” С руководителями департамента обращались по-свойски грубо: “Твои босяки пропивают пособия, а наши люди денег не видят. Деревне-то каково?”
Но чиновники в департаменте уже к любому исходу были готовы. Если хозяйственники возьмут верх и над законодателями, то настанет черед схеме из Оханского района.
Там отдел занятости обзавелся плантациями. На них выращивали овощи как раз “нигде не занятые”. Отдел давал им справку — для трудового стажа. А продукция и часть средств службы занятости поступали в распоряжение хозяйственников. Для тех — чуть ли не идиллия.
Можно будет и еще что-то придумать. В офисе среди мебели в европейском стиле, под мягким светом ламп, при бесшумной работе компьютеров. Я записал тут много занимательных рассказов о “конкретных проектах в конкретных районах”. Меня, в конце концов, даже слегка утомил творческий подход чиновников. И как и в Меленках, коридоры службы занятости в Перми были пусты.
ПОДВОЗИЛ меня на “Жигулях” от Новгорода до Боровичей Петр Назаров. На заднем сиденье машины разместилась новенькая, в упаковке, видеосистема.
Не остыла еще радость от покупки, и Петр оживленно рассказывал о своих приключениях. “Жигули” он одолжил у тестя три недели назад. Некие влиятельные знакомые попросили его съездить аж в Вологду. Там он колесил с ними четверо суток, на их бензине, и за все про все ему заплатили тысячу рублей — крохи по сравнению с тем, во что обошелся бы им таксист.
Зато эти люди потом свели его с крупным заказчиком — строителем. Петр распил бутылку с колхозным механиком, опять получил “добро” на временное исчезновение из деревни — на этот раз вместе с закрепленным за ним грузовичком. Строителю он неделю возил цемент в Боровичи из той же Вологодской области — по фиктивным путевкам, трясясь от страха. Но получил
несколько тысяч рублей — чуть ли не годовую колхозную зарплату, наличными.
Строитель предложил обращаться к нему в любое время — работы хватит. Но Петр слишком уж перенервничал. Больше уповает на личное подсобное хозяйство — намерен вырастить десяток бычков и за два-три года скопить денег на машину, чтобы перед тестем не кланяться. Впрочем, строителю он обещал подумать. А меня спросил, правильно ли то, что он больше не хочет с такими делами связываться.
Я ответил в том смысле, что вопрос слишком сложный. Вообще-то Россия после передела собственности в 1993—1994 годах несколько присмирела, семьянинам новые, формальные и неформальные хозяева медленно, скрепя сердце, но начали воздавать должное — лучших-то работников сыскать не удалось!
Но государство время от времени обнаруживает, что бюджет-то пуст. И опять нельзя не подивиться меткости русского языка, вычленившего именно татарское слово “калым”. Когда-то в отдалении от славянской глубинки существовала Орда — как сейчас Садовое кольцо Москвы. Она брала дань с
князей, по-нынешнему — с руководителей и владельцев производств, с “юридических лиц”. Славяне же годами варились в собственном соку, обменивались деньгами и товарами без какого-либо надзора со стороны татаро-монгольских повелителей.
Если князья с данью мешкали, то Орда устраивала набеги и карала Русь. Но так же и сейчас: при нехватке налоговых поступлений начинаются облавы по базарам, дороги запруживаются гаишниками, следователи и прокуроры мгновенно находят и опечатывают подпольные цеха...
Страна Калымия платит дань — и немалую. Другой вопрос: все ли эти деньги попадают именно в государственную казну? Поутихнет набег-кампания, и все возвращается на круги своя. Глядишь — и производства вновь заработали, и на дорогах “леваков” полно. И снова глубинка варится
в собственном соку.
Вероятность того, что голову оторвут, уменьшилась, а поборы возросли — у милиционеров, чиновников тоже семьи, которые они на свою зарплату прокормить не в состоянии. Так что пусть Петр сам думает, рисковать ему еще раз или нет. На том мы и расстались.
Я думал о дурацкой ситуации. С 1992 года в стране легализовались, вышли на свет предприниматели-хозяева. Зато почти поголовно ушли в “теневую” экономику работники.
Почему это плохо? Любому здравомыслящему человеку понятно, что Россия пропадет без образования, науки, армии, коммуникаций, культуры. Калымщикам общественные заботы — до лампочки, личных хватает.
Государственную же казну может пополнить, главным образом, массовый потребитель, крепкий работник — если он сможет и, что еще важнее, захочет средства отдать. И рано или поздно волей-неволей придется выманивать его из “теневой” в официальную экономику.
Именно — выманивать, потому что глупо стращать тех, кого ни Гитлер, ни Сталин не поставили на колени. Их интерес к легальной, с уплатой всех налогов работе, придется, по-моему, покупать. И решающую роль тут играют вопросы наследства. Раз уж начался калым с нужд семейных — для жены, для детей, то и уменьшиться может только ради таких же нужд. Вот о своем понимании наследства и сделаю — заранее прошу прощения, но полемические упрощения будут необходимы — отступление.
ИСТОРИЯ отечественной экономики не так уж и сложна, если говорить только об основном ее параметре: на ком или на чем хозяйство держалось. От варягов и вплоть до 1953 года главным действующим лицом тут был крестьянин. Древний, почти доисторический. Утром Господь давал ему энергию, к вечеру крестьянин ее тратил. А плоды его труда распределяла элита — то княжеская, то коммунистическая.
Почему вплоть до 1953 года? Мало афишируется, но в архивах зафиксирован один примечательный факт: после войны компартия оказалась состоящей почти на две трети из фронтовиков — потомков сельских и местечковых Адамов. И те, уцелев в пекле, неплохо понимали друг друга. Отчасти поэтому Сталин тогда никак не хотел созывать партсъезд — вырезал то “шовинистов”, то, наоборот, “космополитов”, пытался стравить, разделить... Но фронтовики переупрямили, в 1952 году съезд состоялся, Сталин перестал быть генсеком, загадочно-скоро умер.
Политика была резко изменена — в том числе, и по отношению к крестьянам. Трофейное золото стало тратиться — небольшой частью, но тратиться, — на улучшение социальной сферы. Закуплены были современные строительные технологии, начали бурно расти города, куда почти все крестьянство и переселилось.
Меньше зверств — меньше доходов в казну. С 1953-го по семидесятые годы финансы страны лихорадило едва ли не больше, чем при Ельцине. Вслух об этом тогда не говорили — вот и вся разница.
Но в первой половине семидесятых годов случилось чудо — были открыты невиданно богатые нефтяные и газовые месторождения. Крестьянина в хозяйстве страны полностью заменила Труба — именно так, с большой буквы. Сырье пошло на Запад, а оттуда — доллары, доллары...
Какая тут связь с разговорами о наследстве? А тут она как раз начинается. Ведь, без обиняков, главный наполнитель бюджета сейчас, как и в советское время, не что иное, как протянутые на Запад нефтяные и газовые трубы. Доллары от экспорта сырья превращаются в рубли, и жители всей страны стоят — уже четверть века! —
за этими рублями в очереди.
А места в той очереди разные. Увы, опять же с послевоенной поры повелось, что начальники — впереди рядовых. Уже тогда один из героев Солженицына очень просто смотрел на вещи: “Ясно было, что ныне дочь исполкомовца уже одним своим рождением предназначена к чистой жизни и не пойдет работать на фабрику. Невозможно себе было представить, чтобы разжалованный секретарь райкома согласился стать к станку. Нормы на заводах выполняют не те, кто их придумывает, как и в атаку идут не те, кто пишет приказ об атаке”. Вчитаемся: речь идет о неофициальной приватизации теплых мест — то есть о передаче их по наследству.
Эта передача велась и в СССР, ведется и в России. Конечно, сын губернатора или мэра не получает кресло напрямую, это было бы слишком грубо, но ведь и не в челноки же он идет, и не в скотники. И мораль читать тут бесполезно. Да и не нужно.
Беда не столько в такой приватизации, сколько в ее последствиях. Ведь СССР получил валюты не меньше, чем Южная Корея, но распорядился ею иначе: резко усилил свою оборонную мощь, увеличил помощь африканским и арабским братьям — кто ж ему продаст современные технологии? Старье — пожалуйста.
В итоге Запад на нашем сырье стал намного богаче, чем мы на его долларах. И в середине 80-х, полностью обезопасив себя, он резко снизил цены на нефть. Мест в очереди стало мало! И когда во второй половине 80-х потребовало свою часть мест поколение нынешних сорока—пятидесятилетних — кстати, самое многочисленное в российской истории, — возникло такое социальное напряжение, от которого СССР разлетелся вдребезги.
Россия вроде бы пока сохранилась. Но затишье не должно обманывать. Еще лет пять — и на хозяйственную арену выйдут дети тех сорокалетних. А их не меньше, чем родителей. А очередь за долларами-рублями-теплыми местечками в лучшем случае та же, что в СССР—РСФСР...
К таким катаклизмам привела замена крестьянина на Трубу. Да, Запад временами держит низкими цены на сырье. Да, нефтяник и газовик, соответственно, пополняют бюджет слабовато. Куда возвращаться Отечеству — к кормильцу-крестьянину в курные избы? Или идти к экономике западного типа?
Я хочу сказать: нынешний тяжелейший кризис имеет и свои преимущества. Нет из него другого выхода, кроме как начать наконец экономические реформы. Те, при которых в наследство детям можно будет передать фирму, акции, свое дело, а не место в госбюджетной очереди и не княжеский удел с работягами-рабами. Но этот-то выход — кто ищет?
“ЧЕКИСТ” Виталий то и дело заходил погреться в вагончик при автостанции. Лютый мороз выдерживали только бабушки: сказывалась закалка, у трассы Москва — Нижний Новгород они торгуют пирожками уже не первый год. Да мужчина в унтах и тулупе не смел оставить без присмотра собственные стеллажи с автозапчастями.
“Чекистами” на трассах России зовут тех, кто продает фальшивые документы: пустые бланки гостиниц, поддельные талоны на бензин и горюче-смазочные материалы, в общем — все необходимое командированным людям для отчетности. В просторечии — чеки. Так насмешливо молва вывернула наизнанку грозный термин советских времен.
Виталия в Гороховце не привечали — сорванец сорванцом. За полдня он, впрочем, как сам мне рассказал, набирал столько денег, что хватало до ночи разбрасываться ими в компании таких же, нигде не сумевших устроиться на работу выпускников школ. Больше ему и не надо, протянуть бы до армии, не загремев в тюрьму, а там видно будет.
Трассу перебежать непросто, интенсивность движения по ней, сообщили мне гаишники, повысилась за последние годы в четыре раза. Мелькали на машинах номера не только сибирские, но и приморские. Виталий, словно мышка, отрывал мелкие крошки от провозимых наличных денег.
Если в “чекисты” добропорядочным горожанам подаваться зазорно, то поить-кормить, давать ночлег проезжающим вроде бы сам Бог велел. Но и здесь поджидали проблемы.
Частный мотель и муниципальная гостиница расположены в двухстах метрах друг от друга, если идти вдоль протекающей по городу речки Могилинки. Все это я выяснил у совершающих вечернюю прогулку по берегам бабушек. Из вежливости нельзя было не послушать их рассказы о том, какие бесстыжие нынче девки — то и дело купаются в бане при мотеле вместе с “новыми русскими”.
Подступающая ночь делала впечатляющей поговорку “дыма без огня не бывает”. Но, спасаясь от леденящего холода в гостинице, мне пришлось подальше отодвинуть кровать от окна. Вся освободившаяся площадь на полу была усеяна презервативами и бутылками из-под пива.
Уборку я все-таки сделал — может быть, впервые лет за десять в этом номере. Но снабдить бабушек дополнительной информацией о муниципальных нравах сил не осталось, зуб на зуб не попадал, во всей одежде и то не сразу удалось уснуть.
Владелец мотеля Андрей Валерьевич Князев, с которым я встретился наутро, о своей деятельности отозвался сначала скупо:
— У меня свои постоянные клиенты.
На ногах у него были домашние тапочки. Не только потому, что помещение хорошо протопили. Офис Князева расположен прямо над квартирой, а комнаты мотеля, соответственно, под ней. А все здание соперничало в роскоши с расположенным неподалеку филиалом Сбербанка.
Но больше состязаться с госструктурами в богатстве Князев не расположен. Он и еще владелец авторемонтной мастерской Сергей Викторович Тихонов — двое оставшихся на плаву ветеранов кооперативного движения, начинавшегося еще в конце 80-х.
Тогда, в пору повального разворовывания (многие исследователи называют период перед кончиной СССР самым отъявленным и бесстыжим во всей русской истории), легче было отыскать и пустить в дело первоначальный капитал. Сейчас дела у первопроходцев не шли.
— В лучшем случае затраты на мою постройку окупятся при внуках, — считал Князев. — Думал-то я, что толпы туристов будут пороги обивать. Но легальный туризм в Гороховце почти прекратил свое существование после того, как обеднели профсоюзы. Мотель, баня, рейсовый автобус все вместе обеспечивают мне разве что кусок хлеба с маслом. А масло то почти все срезают налоговики. Работа ради работы, без прибыли...
Коммерческая статистика района была незавидной. Чуть более ста мелких предприятий, из которых 95 — в торговле. Такие же пропорции среди частников-индивидуалов: подавляющее большинство из них — челноки, или, как раньше говорили, офени, шибаи.
Эти цифры я вспомнил, глядя на опустевшие верфи судостроительного завода. Важнейшее, выражаясь казенным языком, градообразующее предприятие приказало долго жить. 3,5 тысячи человек, половина трудоспособного населения, очутились за воротами.
Но если уподоблять случившееся пропасти, то образовывалась она, как многое в Гороховце, медленно, неспешно. Люди успели приспособиться.
Человек 800—900 отправились служить по контракту в расквартированные в окрестностях воинские части. Зато в Гороховце появилось около двух тысяч бюджетников и муниципальных работников. Главную прибавку дали чиновники районной и городской администраций, милиционеры и следователи, сотрудники всевозможных фондов и центров, казначейств и налоговых органов. Прибавку — из самых добрых побуждений: как не порадеть соседям, родственникам, не устроить их?
И уже бюджетная пропасть начала расширяться — так же медленно, как в истории с заводом. Налогов с предпринимателей не хватало даже на зарплату двум сотням сотрудников органов внутренних дел. Район — безнадежно дотационный.
А дотации-то откуда? Да все из той же Трубы. Гороховец вместе со всей страной продолжал стоять за подаянием, за деньгами нефтяными и газовыми. И люди чувствовали себя в общем-то спокойно.
Пожалев меня, бывший судостроитель Володя Миронов пригласил провести вечер в его квартире. Рассказывая об этом, фамилию я меняю, чтобы не злоупотреблять гостеприимством.
Попал я к происшествию — в лютый мороз почему-то замолчало радио. Приемничек висел над кроватью в комнате отца с матерью. Борис Александрович Миронов слушал радио в основном для того, чтобы развенчать всех до единого политиков, дать отповедь после каждого их выступления. Он делал это шесть лет, с тех пор, как ушел на пенсию с судостроительного завода. Обличал, но только дома. Как бы поочередно выгонял политических лидеров за дверь.
От скуки он и меня решил вежливо поставить на место:
— Кризис, слышал я, кругом? Ну, пойдем глянем, какой у нас кризис.
К расположенному в ста метрах сараю тянулся электрический провод. Включив свет, старик пригласил меня спуститься в погреб. Сверкали красные бока помидоров в неисчислимых банках, зеленели огурцы; громоздясь друг на друга, поднимались до потолка мешки-лари с картошкой; на крючках, чтобы крысам не дотянуться, висели куски свиного сала, связки соленой рыбы...
— До лета дотянем? — поинтересовался Борис Александрович.
— Еще как! — воскликнул я.
— Вот. А там видно будет, правильно?
— А не опасаетесь, что пенсии совсем перестанут платить? — спросил я.
— Не слыхал! — уверенно ответил старик. — Люди бы знали, а пока об этом никакого разговора нет.
Семья существовала по собственным, не укладывавшимся у меня в голове расчетам. Общим хозяйством заведовала Тамара Федоровна, тоже пенсионерка. В магазины она относила каждый месяц 700—800 рублей, чуть поменьше двух пенсий. На пятерых! А в доме и колбаска не переводилась, и молоко, и яички покупные не исчезали.
У молодых был свой бюджет. Если Володя — а он после увольнения с судостроительного работал, можно сказать, вахтовым методом, по две недели в месяц на одном из химических заводов Дзержинска — или его жена Лена, учительница, приносили раз в квартал зарплату, то это воспринималось как подарок судьбы, как деньги,
которые можно расходовать на более-менее крупные покупки. В общее хозяйство молодые вносили всего около 200 рублей в месяц. Правда, труд на огороде, при разделке покупаемой целиком свиньи, всевозможный ремонт — все на них.
А в итоге и внучка, школьница Лида, и молодые обуты-одеты, и в доме все есть, не хуже других. И все укладывалось в простой хозяйственный цикл: спокойно перезимовать, потом — подготовиться толком к следующей зиме. А там видно будет!
Наутро я отправился на станцию. Усталость давала о себе знать — в автобусе я сразу расслабился.
Привычно грезил о новой российской экономике. Где платят за работу деньги. Где в производства инвестируются и закордонные, и отечественные капиталы. Где работать несравнимо выгоднее, чем стоять на учете в службе занятости...
Среди этих грез о цивилизации я услышал знакомое объявление — остановка в очередном райцентре. К старому мне не хотелось возвращаться даже мысленно. Автобус покатил дальше.
В какую экономику он меня вез?
