Александр Агеев / Ольга Ермолаева / Юлия Рахаева / Карен Степанян / Ольга Трунова / Елена Холмогорова / Елена Хомутова / Александр Шиндель / Наталья Иванова / Сергей Чупринин

«Знамя» о «Знамени» и не только

“Знамя” о “Знамени”

и не только

Обычно сотрудники редакции общаются с читателями опосредованно — через журнал, который делают. Иногда выступают с собственными публикациями.

Сегодня — тот редкий (если не единственный) случай, когда все “знаменцы” собрались в “Конференц-зале”. Почему? Во-первых, потому, что книжка журнала, которую вы держите в руках, открывает последний год уходящего тысячелетия. Во-вторых, — через год журналу “Знамя” исполнится 70 лет. Согласитесь, неплохой повод вспомнить прошлое и поразмышлять о жизни, о литературе, о настоящем и будущем “Знамени”, “толстых” журналов, их месте в современной культуре — о том, что всех нас волнует.

Александр Агеев

...Вот что по-настоящему обидно: “толстые” журналы стали стремительно терять массового читателя и подписчика именно тогда, когда впервые в российской истории получили полную свободу, необходимую для реализации всех потенций, заложенных с рождения в этот странный феномен, эту гибкую форму, эту гениальную формулу русской литературно-общественной жизни ...

Как библиограф-любитель, который много и с удовольствием работал de visu, уверенно скажу: любой годовой комплект любого русского “толстого” журнала, будь то “Современник” 1861 года, “Русская мысль” 1915-го, “Красная новь” 1923-го, “Знамя” 1952-го (я не ошибся годом!) или 1992-го, гораздо интереснее и репрезентативнее (хоть в эстетическом, хоть в историческом смысле) годового комплекта книжек, изданных всеми издательствами страны.

Текст в “толстом” журнале — это всегда “текст в контексте” (и этот контекст можно расширять и углублять), то есть в нем на порядок больше информации (опять же — эстетической и исторической), чем в “отдельном издании”, будь оно хоть жемчужиной полиграфического искусства, хоть полуслепой ксерокопией.

Так, в “Новом мире” 60-х годов не без интереса может быть прочитан даже зануднейший фединский “Костер”, поскольку он там не одинок, а живет в пестрой компании других — подобных, дружественных, враждебных, индифферентных, — но одинаково современных ему текстов, не отчужден от них своими обложкой и переплетом. Некий строй , а ежели без метафор — структура журнала порой “держит” и наделяет смыслом даже очень слабые в художественном отношении вещи. С другой стороны, я искренне жалею, к примеру, тех поклонников таланта Юрия Трифонова, которые читали его повести и романы уже в книжках (даже при том, что книжные варианты бывали иногда полнее журнальных), не ведая, с кем и с чем они порой соседствовали в номерах “Нового мира” или “Дружбы народов”, как причудливо эта “свита” подыгрывала “королю”. С третьей стороны, мне безумно жаль, что, к примеру, относительно ранний роман Владимира Маканина “Портрет и вокруг” оказался вне журнального контекста — он мне лично от этого менее понятен, в него как бы “недовложено” очень важных для интерпретации смыслов, и я даже нетвердо помню, когда он был опубликован — в 1977-м или в 1978-м (а это, поверьте, важно), и где (издан издательством, то есть почти что нигде, поскольку для тех времен и неважно). С четвертой — как понять истинный смысл и значение цикла Евгения Попова “Ресторан “Березка”. Рассказы о коммунистах” (“Знамя”, 1991, № 3), если не знать, что в том же “Знамени” еще в 1985—1986 годах существовала рубрика “Рассказы о коммунистах”?

Словом, я совершенно искренне не понимаю людей, которые, притворяясь культурными литераторами, всерьез рассуждают о том, что “толстые” журналы “изжили” себя (я их отличаю от тех, кто просто констатирует факт, говоря, что “толстые” журналы “умирают”). У этих несчастных дискретное (в сущности — антикультурное) сознание — отдельные явления внешнего мира они еще кое-как видят, но связи между этими явлениями им не только не понятны, но и не нужны .

Поскольку в “толстом” журнале они видят лишь вариант оперативного издательства, то логика дальнейших рассуждений примитивна: “новые” издательства по оперативности почти не уступают журналам, стало быть — зачем нужны журналы, в которых, помимо немногого “нужного”, определяемого на основе объема или сопутствующей молвы (романа Пелевина или Маканина или худосочного курицынского рассказика), масса не различаемого малокультурным зрением “лишнего”, то есть именно того, что и делает журнал журналом, — других художественных текстов, публицистики и критики, рецензий и писем, объединенных не только датой на обложке (что само по себе очень важно), но и волей редактора, которую у нас почему-то принято считать не творческой, а чуть ли не административно-бюрократической.

Когда в начале 90-х годов я (в ряду многих других критиков) ополчился на любимый “инвентарь” советской критики — на понятие “литературный процесс”, я никак не думал, что с грязной водой этой волюнтаристской абстракции будет выплеснуто единственное живое и настоящее, на чем она столько лет паразитировала, — литературный журнал, который и есть реальный процесс, реальная жизнь литературы, а вовсе не полумертвая “выставка достижений” (вспоминая лукавую похвалу Андрея Немзера, которой мы одно время доверчиво пользовались в рекламных целях).

Так вот, в конце 80-х — начале 90-х журналы получили право на истинную журнальность, однако воспользовались этим правом неграмотно, непрофессионально, и тиражные рекорды тех лет уже тогда тревожили, как тревожит нормальных вкладчиков слишком высокий процент, который сулят жуликоватые банки: такую прибыль можно получать, только рискованно спекулируя. В эпоху “републикационного” бума журналы, можно сказать, потеряли собственное достоинство, изменили жестоким законам жанра, обменяли “самость” и первородство на гигантские тиражи. У массового подписчика, пришедшего на волне этого бума, так и закрепилось в сознании: журнал — это место, где публикуют сенсационные, оглушительные , выворачивающие привычный мир наизнанку тексты. Когда эти тексты иссякли, массовый читатель откатился (мощная отливная волна прихватила с собой и нестойких духом “штучных” читателей, как часто в жизни бывает). Самое же страшное, что за несколько лет роскошной халявы журналы привыкли быть издательствами, и после обвала тиражей повели пусть и в другом направлении, но тоже чисто издательскую политику: ставка была сделана (у одних более определенно, у других — менее) на поиск и обнародование “опусов” — отдельных ярких текстов, которыми можно было погордиться перед конкурентами и (увы, чаще всего — теоретически) привлечь внимание уходящего читателя, то есть собственно журнал воспринимался как “оправа” для “бриллианта”. Параллельно начавшийся “премиальный бум” только закреплял на этом тупиковом пути, в конце которого уже поджидают набравшиеся сил и опыта естественные конкуренты — “настоящие” издательства. То, что появилось парализующее критическую деятельность понятие “наш автор” (практически неприкасаемый) — уже мелочи в сравнении с потерей журнального достоинства — журнал сам предложил себя в качестве средства, некоего пьедестала для автора, вместо того, чтобы использовать автора и выбирать среди авторов, преследуя свои, журнальные цели. (Тут же, заметим в скобках, появилось несколько “ласковых телят”, сосавших двух маток, и даже пара-тройка телят “сердитых” — эти вообще прирожденные “многостаночники”.)

Тогда же “толстые” журналы позабыли свою двуединую природу, позабыли, что они не только “литературные”, но и “общественно-политические”. И вторая часть этого титула — не совковый рудимент, а несущая опора всей конструкции. Поставив на “литературу как искусство слова” и действительно много сделав для ее утверждения, журналы дружно заумирали, “как рядовые”: все знают, как зовут призовую лошадь, но кому дело до конюшни, где ее воспитали? Все это совпало аккурат с тем моментом, когда литература, достигнув очень высокого технического уровня, стала самодостаточна и непроходимо скучна, между тем как жизнь, про которую литература совершенно забыла (имеется в виду реальная историческая жизнь нации), становилась все интереснее и интереснее. Журналы оказались в теплой, престижной компании с “отшельником Серапионом”, однако на холодной, отколовшейся от материка общеинтересного (как говаривал Чернышевский — не полный, уверяю вас, дурак) и стремительно тающей льдине.

Я, конечно же, знаю, что фраза “литература отстает от жизни” — из арсенала проработочной советской критики. Ну и наплевать, что из арсенала, зато чистая правда. При этом мне и в голову не придет призывать писателя “задрав штаны, бежать за комсомолом”. У литературы есть своя логика развития, которую нельзя не уважать — значит, оно вступило в такую фазу, когда нужно немножко отстраниться от реальности, заняться разрешением накопившихся внутренних проблем. У литературы в запасе вечность — никакой “тайм-аут” ей не повредит. У “толстых” журналов вечности в запасе нет, их единственная “почва и судьба” — сегодняшний день, и кто заставляет их “делить досуг печальной нашей крали”, совершенно непонятно. Этакое затяжное ритуальное самоубийство... за компанию с бессмертной в принципе словесностью.

Я начал свое выступление с дифирамба гибкости самой формы “толстого” журнала. Воспользоваться этой гибкостью — единственное спасение для “толстяков”. В какой степени из литературы уходит жизнь, в такой же степени литература пусть уходит из журналов, уступая место жанрам более “процессуальным” (что вовсе не означает “коммерческим” или “кассовым”). Интересно и вожделенно “все, что движется”, что несет на себе процесс, любая конкретика из любой сферы жизни, осмысленная исторически.

...А ежели уж совсем возгордиться (почему бы нет — ведь терять-то нам почти уже нечего), можно попробовать “порулить”, и желательные нам процессы в литературе и вокруг нее более или менее определенно инициировать (по известному и чем-то симпатичному принципу: “что хорошо для “Знамени”, то хорошо для русской литературы”).

Под конец же хочется вспомнить давний-давний фельетон Ильфа и Петрова, который называется “Мы уже не дети”. Есть там такие, вполне современно звучащие слова: “Странное дело, в литературных кругах почему-то воцарился великопостный дух смиренномудрия, терпения и любве. Подчеркиваем, люб-ве. <...>

Со всех сторон доносится какой-то безубойный шепот: “Я никого не ем”. Джентльменство, сверхъестественное джентльменство разлито в воздухе. Все время пахнет вежеталем, манной кашей, чувствуется приторная тещина ласка.

Где же вы, бодрые задиры?

Где вы, мои друзья, мои враги? Ничего нельзя разобрать. Все друзья, все блондины...” (Напомню и эпиграф к этому фельетону: “Есть у тебя друг блондин, только он тебе не друг блондин, а сволочь”. — А. А. )

Это я “к вопросу” о негласной “конвенции”, о неподписанном, но более-менее исправно соблюдаемом “пакте о ненападении”, который заключили между собой ведущие наши “толстяки”. Между тем совершенно ясно, что они естественные конкуренты, теснящиеся и топчущиеся на узеньком пятачке. И точно так же ясно, что “дух смиренномудрия, терпения и любве” воцарился не в последнюю очередь оттого, что делить нынешним “толстякам” оказалось как бы и нечего (кроме, разумеется, читателя) — настолько они стали внешне позиционно аморфны и практически неотличимы друг от друга. При этом различия — и очень даже “позиционные” — есть, но нынче мода на расплывчатую солидность, и демонстрировать их — дурной тон. Вся эта “политкорректность” — примета отнюдь не зрелости, а усталости... Между тем, общество, к вниманию которого мы все с меньшим и меньшим успехом взываем, — вовсе не монолит и не болото, в нем продолжается начатый еще в перестройку процесс самоопределения общественных слоев, если не классов. Наше всеобщее “возьмемся за руки” звучит на этом фоне архаично и, прости господи, глуповато.

Поймите меня правильно — я не к бессмысленной “борьбе” призываю, а к ответственной определенности, я о том, что журнал должен активнее “цепляться за жизнь” — в прямом и переносном смысле.

Ольга Ермолаева

Актер, работая на сцене, должен, как правило, знать предлагаемые обстоятельства и собственную сверхзадачу... Предлагаемые обстоятельства, в которых работаем сейчас мы, — просто чудовищны. Практически вся страна, за небольшим исключением, живет в полупристойной бедности. Положение пенсионеров самое отчаянное — общество просто выкинуло их за ненадобностью в отвалы отработанной породы. Хорошо, если есть крыша над головой, старые, но еще как бы приличные вещи и возможность покупать самое дешевое на оптовых рынках. Страшно заболеть — большинство лекарств недоступно по ценам. Страшно попасть в больницу — там нет медикаментов, нет простыней, нет персонала, нет ухода, нет пищи, нет милосердия — в сонме хамоватых, откровенно жаждущих презентов тетенек и девушек в белом. Страшно за школы, музеи, библиотеки, институты, потому что государство практически не содержит их, отодвигая потихоньку к тем самым отвалам отработанной породы. Страшно за подружку, которая не может переехать с Камчатки на материк — уже не продашь квартиру, и уже не вывезешь вещи. Страшно за наших мальчиков, зимующих сейчас в окопах Чечни; страшно видеть на экране тысячеликую стену беженцев — от нее исходят импульсы такой тоски, отчаяния и тревоги, что каменеешь от печали. И тут же, в телепрограмме, в уголке объявлений: “Продам дом в чудесном месте. 367-07-44”. “Колдун. Поиск пропажи. Приворот. 264-98-37”. И бровью не поведешь, — колдун так колдун, а вот продающего дом в чудесном месте (явно не от хорошей жизни) — жаль от души — до самой смерти будет потом тосковать по этому самому месту. В электричке, которой добираешься к своему чудесному месту, поголовно все: а) разгадывают кроссворды и суперкроссворды; б) читают А. Маринину, А. Бушкова и Э. Тополя... Некоторые, впрочем, спят.

Итак, что делать журналу “Знамя в таких предлагаемых обстоятельствах, среди таких отвалов отработанной породы — накануне собственного семидесятилетия! — какова его сверхзадача? Самое главное — три составляющие: страсть, ответственность, глазомер — должны стать нормой существования журнала в апокалиптические времена, к которым мы, к сожалению, притерпелись, придышались: колдун так колдун...

Мое глубокое убеждение — участники литературного процесса не должны напоминать стайку оживленно болтающих посредством мимики и жестов глухонемых — в гнетущей напряженной тишине окружающей их толпы. Глухонемые интересны лишь друг другу, а толпа скользнула взглядом — и мимо.

Итак, попытка рекомендации. Горяче ’ е, сердечнее, заинтересованнее собственным читателем. Непременная связь с провинцией, быть может, длительные командировки сотрудников журнала в крупные писательские организации регионов (отправьте меня — в Хабаровск на две недели, и я привезу прозу, стихи, публицистику, встречусь и переговорю со многими пишущими, напишу сама об увиденном на Дальнем Востоке очерк). Это к примеру, поскольку знаю Хабаровск и Хабаровский край. А в регионах подобной работы — немеряно, потому что немалые и неслабые писательские организации во Владивостоке, Иркутске, Ангарске, Красноярске, Екатеринбурге, Саратове, Воронеже, Тамбове, Краснодаре, Мурманске... Кое-какие города мы, правда, успели охватить удачной рубрикой “Литературный пейзаж”, но этого мало. Далее. Не расшатывать устои общества, а помогать в скреплении — не поносить армию, не толкать под руку доброжелательного сельского батюшку, не оплевывать святыни, а главное, держать в уме, что лесники по-прежнему сажают молодые леса! Все заявленное должно быть поддержано очень хорошей прозой .

Критике вряд ли следует ограничиваться случайными, стихийными рецензиями-самоходками, пришло время заниматься основательной работой, инвентаризацией прозы и поэзии уходящего века. В публицистике мне решительно не хватает доброго старого очерка “о жизни”, специальных краеведческих статей, дневников путешественников — словом, всего, что сердцу по-прежнему мило среди развала и сюра.

Да и сами отвалы отработанной породы недурно бы исследовать, анализировать, отчего это бешеное засилье кроссвордов, сериалов, ток-шоу, — господа, да от одиночества человеческого, от душевного смятения, пусть неосознанного, — тренируется мозг на кроссвордах; от многомесячных сериалов создается впечатление присутствия в сиротском жилье добрых (и необременительных притом!) знакомых; глотается самое дешевое чтение — потому что доступно написано, и как бы чтение...

Рекомендации, собственно, дело неблагодарное, когда жизнь, словно фокусник из воздуха, достает свои сюжеты. Пришел очередной календарный план клуба писателей ЦДЛ, а там с детским восторгом обозначен Лермонтовский вечер: “Есть, есть Божий суд, наперстники разврата”. Лермонтов убил бы за это ненужное “т” — что они там, коллективно сошли с ума? Еще существуют помимо перстней на пальцах — наперсные кресты, побоялись бы, право, Суда, помянутого некогда бедным армейским поручиком...

Юлия Рахаева

Наверное, можно не очень любить доменную печь, которую обслуживаешь, даже если она тебя кормит, и неплохо. Можно индифферентно относиться к механосборочному конвейеру. Будучи работником сферы услуг, можно какое-то время успешно скрывать свою ненависть к клиенту. Если ты учитель в школе и не любишь свою работу — надолго тебя не хватит. Работать же в печатном издании, не любя его и не считая лучшим среди себе подобных... Когда-то в “Московском комсомольце” я была уверена в том, что работаю в лучшей газете, да так оно тогда и было, хотя сейчас трудно в это поверить. Потом, в лучшем в то время еженедельнике “Новое время”, я искренне осуждала свою коллегу, которая — конечно же, не в глаза главному редактору — не упускала случая посетовать, в каком же скверном журнале ей, бедной, приходится служить. Мне страшно повезло — к тому моменту, когда меня позвали в “Знамя”, я точно знала: это лучший толстый литературно-художественный журнал, хотя... долгие годы это понятие для меня олицетворяли голубые книжки “Нового мира”.

“Знамя” ворвалось в мою жизнь не очень оригинально. Собственно, так же, как и в жизнь всех тех, кто составил в конце концов тот самый знаменитый миллион подписчиков. И потеряло меня тоже вместе с сотнями тысяч — печальная и уж вовсе не оригинальная история. Правда, значительно раньше меня как подписчицу потеряли журналы “Москва” и “Наш современник”, “Нева” и “Звезда”, “Октябрь” и “Дружба народов”. Чуть позже “Знамени” — “Новый мир” (могла бы соврать, сказать, что подписчиком “Знамени” оставалась тогда до последнего рубля!).

Дальше начались сложные взаимодополняющие процессы. Как журналист я писала в “Московском комсомольце” о суде “Знамени” с Союзом писателей, познакомившись при этом с тогдашним (Григорий Бакланов) и нынешним (Сергей Чупринин) главными редакторами журнала. Не знаю, как у кого, а у меня личное знакомство с творческими людьми вызывает дополнительный интерес к тому, чем они занимаются. В этом конкретном случае новые знакомые выпускали журнал “Знамя”, о котором у меня все еще оставались светлые воспоминания. Взяв несколько номеров журнала в районной библиотеке (отстояв, между прочим, в очереди), я выписала “Знамя” на 1992 год. Тогда же огромную роль в усилении моего (и не только) интереса к “толстым” журналам вообще и к “Знамени” в частности сыграл пришедший на нашу почву английско-русский Букер. Один за другим букеровскими лауреатами становились авторы журнала “Знамя”. Плюс еще несколько “знаменских” вещей непременно входило в так называемый шорт-лист. А уж в лонг-листе каждый год оказывалась практически вся опубликованная “Знаменем” за истекший период проза. Приходилось читать, читать и еще раз читать, тем более что я писала о нескольких букеровских марафонах в “Новом времени”. Читая “знаменскую” прозу, то и дело с любопытством залезала и в другие разделы журнала. Конечно, одно нравилось больше, другое меньше. Но возникало ощущение единого целого, какой-то особенной, “знаменской” атмосферы. Позже, окунувшись в эту атмосферу уже в качестве сотрудника, я смогла ее оценить в полной мере.

Когда-то Андрей Синявский сказал, что у него с Советской властью чисто стилистические расхождения. На него многие тогда нападали, имея в виду, что стиль — это так, что-то второстепенное. Но власть сменилась, а стилистические расхождения у Синявского уже с новой властью остались. Кое-кто из тех, чьи разногласия с Софьей Власьевной казались глубинными, сущностными, успел сходить во власть. Кто-то навсегда запачкался, а кто-то, наконец, понял, что же тогда, давно имел в виду Синявский... Я все это к тому, что, придя весной 1995 года в журнал декларативно либеральный, я была не просто не либералкой, но активной нелибералкой. Однако при этом у меня не было со “Знаменем” ни малейших стилистических расхождений! Я ощущала журнал абсолютно органичным живым организмом, ничто в нем не лязгало, не скрипело. Уже работая в журнале, я поняла: мало того, что тексты должны быть “знаменскими”, они должны еще взаимодействовать между собой, являя своеобразный пасьянс. Сошелся пасьянс — получился номер. Чаще сходится.

Но что же такое “знаменский” текст? Расскажу “от противного”. Придя в журнал, я почти сразу попала на летучку в качестве обозревателя. В “Знамени” принято обозревать вышедший номер в компании свежих номеров других журналов. Времени было, как и во всех подобных случаях, очень мало, и я читала параллельно несколько изданий. В какой-то момент, будучи уверена, что читаю именно “Знамя”, вдруг возмутилась, настолько “незнаменским” показался один из текстов. Возмущение нарастало. Дочитав, закрыла журнал — это оказался “Новый мир”... Видимо, “знаменский” текст должен обладать особым ароматом, причем, в гораздо большей степени, чем определенной идеологией.

Кстати, об идеологии. Еще когда я была только читателем журнала “Знамя”, какие-то тексты, особенно публицистические, были мне, скажем так, идейно не близки. Но при этом почти все они были интересны и хорошо написаны. Поэтому, став редактором отдела публицистики, я сказала себе: взгляды — дело частное, их надо по возможности оставлять дома. Профессионал обязан оценить качество текста, даже если он и не согласен с высказанными в нем мыслями. Ведь журнал делается коллективом очень разных людей для еще более разных людей (их даже сегодня, при нынешнем небольшом тираже, все-таки почти в тысячу раз больше, чем нас). Постепенно я даже научилась получать удовольствие от текстов, с которыми не согласна. И это вовсе не мазохизм, как может показаться. Все очень просто: читая текст единомышленника, я могу расслабиться и простить ему кое-какие слабости. Тому же, с кем хочется спорить, — никогда! Его текст обязан быть безукоризненным.

За время работы в журнале “Знамя” не раз доводилось слышать: как вы могли напечатать такое! “Таким” оказывались обычно материалы, публикуемые под рубрикой “Мемуары. Архивы. Свидетельства”. За самое последнее время это были отрывок из книги Эммы Герштейн “Надежда Яковлевна” и очерк Алексея Симонова “Галина Сергеевна: “Мир Улановой” и миф Улановой”. Ответы могут быть разными, мой таков: любой уникальный опыт бесценен и достоин публикации. При том, конечно, что обладатель этого опыта сам личность незаурядная и умеет писать.

Что ждет наш журнал в третьем тысячелетии, в ХХI веке, хотя бы и скромно — на восьмом десятке его существования? Сейчас много говорят о том, что, мол, вся приличная проза будет сразу издаваться книгами, минуя некогда почти обязательную стадию “толстого” журнала. Спорить не буду, хотя знаю многих читателей, доверяющих вкусу того или иного “толстяка” и теряющихся в книжном беспределе. Или вот еще пророчат смерть, которая придет по Интернету. Ну да, вот уже и сетевые аналоги многих “толстых” журналов появились, и даже расширенные. А потрогать? А понюхать? А полистать? А лежа на верхней полке в поезде почитать? Даже, не побоюсь этого слова, на пляже?! И на циничное: как, дескать, себя чувствуете, — гордо отвечаю: не дождетесь!

Карен Степанян

Очень хочется, чтобы журнал, в котором работаю, был нужен людям и в наступающем веке. Что же для этого, на мой взгляд, необходимо?

“Не календарный — настоящий” ХХ век начался на 14 с половиной лет позже 1900 года — с первыми выстрелами Первой мировой войны. XXI век — и это понимает сейчас все больше людей — начался раньше срока: с дудаевского “мятежа” и последующей войны в Чечне и натовских бомбовых ударов по Югославии. Вопреки прекраснодушным либеральным мнениям “прогрессистов”, верящих (искренне или неискренне), что вот-вот наступит эра всеобщего согласия, разумных “консенсусов” и торжества гуманизма, мир вступает в эпоху глобальных межцивилизационных, межконфессиональных и межэтнических конфликтов. В данном случае хорошо бы оказаться худым пророком, но действительность с каждым днем приносит доказательства того, что противоборствующие стороны все больше размежевываются друг с другом и все больше консолидируются внутри себя, готовясь к наступающему противостоянию. В ближайшее время многим придется пересмотреть устоявшиеся (и до сих пор повторяемые) позитивистские убеждения, согласно которым религиозные идеалы, цели и принципы служат якобы лишь “прикрытием” для экономических и политических интересов враждующих сил. Напротив, сейчас и в будущем именно религиозные основания — то есть представления человека и отдельных людских сообществ о добре и зле, о смысле жизни, о свободе, о грехе и покаянии, о месте человека в этом мире и о мире ином — будут все больше определять собою экономические, политические, государственные интересы. И это естественно: человека, в отличие от животных, на более или менее продолжительные активные действия способна подвигнуть лишь духовная направляющая (идея, идеал, вера). Из всех земных идей вдохновляющей осталась к настоящему времени лишь национальная идея, но и она в основном ведь держится на религиозной составляющей, на вероисповеднической основе (в той или иной степени сознаваемой большинством представителей данной нации — иначе нация эта просто перестает существовать). Да и национальные задачи сейчас неразрешимы “в одиночку” — для их достижения необходим союз с цивилизационно и конфессионально близкими силами (и это понятно и неизбежно, ибо подобные задачи являются промежуточными на пути к более глобальным целям).

Наивно думать также, что в наступающую эпоху можно будет отгородиться от глобальных проблем и “воинствующих” идеологий и спокойно жить своей частной жизнью. Выбор может быть только один: между осмысленной позицией в грядущих потрясениях и положением носимой всеми ветрами эпохи недоумевающей былинки. Прошлогодние трагические взрывы жилых домов, разгоревшаяся к осени-зиме 1999 года кавказская война подтверждают это. Человеку не дано знать сроки своей жизни и смерти, но ему дано осознавать, для чего он живет и во имя чего умирает. И каждый человек волен и жизнь, и смерть свою сделать осмысленной: понять, в чем он участвует и какова его роль в этом. * 

Что же может и должен в этих обстоятельствах делать российский “толстый” литературный журнал? Смириться с усердно навязываемой (тоже ведь не по наивности и неспроста) и журналам, и всей русской литературе положением лишившихся наследства изгоев, ограничившись эстетскими и псевдофилософскими забавами в отведенном уголке, заботами о выживании и меняющимся “рейтингом” в своей узкой “тусовке”? Будь так, ни одной минуты бы не оставался на этой работе — любая иная была бы лучше. Может быть, когда-то и придется так поступить: если журналы в России перестанут читать или если мы станем выпускать такой журнал, который окажется не нужным людям.

Но я верю, что первое не произойдет, а второго мы попытаемся не допустить. Что для этого нужно?

В первую очередь — усиление “обратной связи” с читателем. Мы обязаны как можно лучше слышать, что волнует людей сейчас, и оперативно отвечать на это с помощью настоящих (а не “дутых”, каких сейчас развелось несчетное количество) мыслителей и специалистов; мы должны помочь самим читателям — через посредство журнала — общаться друг с другом. В этой связи необходимо существенно расширить “вспомогательную”, маргинальную прежде рубрику “Из почты “Знамени”, придав ей новую роль и статус. Сейчас читательская почта неизмеримо меньше прежней, но она есть, а если люди увидят, что их мнения нужны и интересны, непременно откликнутся.

Во второй, публицистико-критической половине журнала необходимо постоянно держать в поле зрения — даже при обсуждении частных тем — глобальные, политические, религиозные, эстетические, философские проблемы, не боясь открыто заявленных личных позиций, отбросив в сторону выдуманный людьми равнодушными (или очень неравнодушными к своим интересам) принцип “политкорректности” (исключая, естественно, любую злобу, агрессию и нетерпимость, которые, увы, у многих нынешних “патриотов” и “граждан” вытесняют всякую любовь). Памятуя при этом о традиционных для подлинной русской мысли уважении и расположении к оппоненту, ибо “наша брань не против крови и плоти”, не против людей, а против зла и неправды.

Два слова о моей собственной специальности — о критике. Был неприятно удивлен (хотя удивляться и не стоило бы), когда в последнем номере прошлого года многие младшие коллеги “последнего призыва” всячески открещивались от “реальной” критики, видя в ней лишь вотчину Чернышевского, Добролюбова, Ленина и их последователей. Но традиции “реальной” критики в России не ограничиваются данными именами: литература — в широком смысле слова — всегда была основой культуры и второй — после веры — опорой всего бытия страны; и как же в таком случае разговор о литературе может свестись к узкоспециальному анализу или, более того, к рыночным экспертным оценкам? Никогда такого не было и, надеюсь, не будет, да и сами критики “последнего призыва” — были бы они теми, кем являются сейчас, если бы не те критические статьи 60—70-х годов (не называю авторов — у каждого они были свои, но они были), где речь шла отнюдь не только о литературе? Постараюсь, чтобы и в наступающем году на страницах “Знамени” публиковались и специальные теоретико-аналитические статьи, и такие, где критика перемежается с открытой публицистикой; а под рубриками “Конференц-зал”, “Книга как повод” и другими, которые нам в редакции еще предстоит придумать, шел разговор о тех проблемах, которые важны и интересны для всех думающих людей в России, а не только для тех, кто озабочен тонкими различиями между постструктурализмом и постмодернизмом.

Впрочем, время сейчас движется настолько быстро, что не исключено: к моменту публикации эти строки будут, что называется, “ломиться в открытую дверь”. Еще совсем недавно кто только не потешался над тем, что России нужна национальная идея; теперь смеющихся значительно поубавилось; скоро перестанут ее “искать” и поймут, что она у России была всегда: нести миру свет веры, любви и братства и выработанное веками и трудами святых отцов и философов знание о том, что существует путь развития человека и обретения счастья, основанный не на нарастании материальных ценностей и благ, а на духовном совершенствовании и свободном самоограничении (именно это, кстати, и есть пресловутый “третий путь”, а отнюдь не консервация нищеты, успешно достигнутая на всех прочих “путях”). Но для того, чтобы мир смог воспринять все это, Россия должна вернуть себе уважение у ближних и дальних стран и народов. Это достижимо — если каждый, кто хочет этого, будет делать на своем месте все, что должен. Уверен, и мы в редакции выполним эту программу-максимум.

Ольга Трунова

Многократное увеличение тиража в годы перестройки, а затем его резкое, не прекращающееся падение вызваны факторами объективными. Нет смысла лить слезы, нужно спокойно оценить ситуацию.

Сколько у нас читателей? К сожалению, точными социологическими данными мы не располагаем. Но известно, что это в основном не индивидуальные подписчики, а читатели библиотек, в том числе и даже главным образом — провинциальных. Если в библиотеке журнальный номер берут прочесть несколько человек, то у нас не менее 50 тысяч читателей. Это немало. Журнал пока, по нынешним меркам, остается массовым.

Кто нас читает? И здесь приходится за отсутствием информации лишь предполагать. Какую-то часть наверняка составляют те, кто раскрывает журнал по случаю, но в основном, думаю, это читатели постоянные, многолетние, привыкшие к “Знамени” как к своему журналу, предпочитающие его не только изделиям маскульта, но и другим “толстым” журналам. Ведь мало кто, кроме профессионалов, читает сейчас два-три журнала — нет не только денег, но и времени.

Либеральный плюрализм журнала, его интеллектуальный и эстетический уровень дают основания полагать, что аудитория наша достаточно образованная, думающая, с широким кругом интересов.

Постоянные читатели привыкли находить в журнальной книжке и роман, и мемуары, и проблемную статью, и острую дискуссию, и рецензии на литературные новинки. Одних интересует одно, других — другое. С запросами и привычками всех этих различных читателей нельзя не считаться. Это определяет приверженность традициям, но это и якорь, который удерживает журнал от сползания к узкопрофессиональной мели, к превращению его в площадку для “междусобойчика” литераторов.

Мы не в силах предотвратить дальнейшего падения тиража, но, несомненно, будем пытаться теми средствами, которые нам доступны, его замедлить — стараться удержать тех, кто читал нас в последние годы. Это возможно, только если у журнала будет с большинством этих людей общее дыхание. Если в наше поистине страшное время мы будем жить жизнью общества, откликаться на его нужды и боли.

Куда большее место, чем раньше, должны занимать проблемы реальной жизни — в столице, на периферии, в эмиграции. И глобальные вопросы развития — политического, экономического, социального. Философские, религиозные, нравственные проблемы — круг широк. Писательский очерк, заметки, размышления — таких материалов должно быть гораздо больше. “Конференц-зал”, “Forum” дают возможность удовлетворить интерес читателя к дискуссиям по самым жгучим вопросам. Радует, что расширяется “Наблюдатель”, что журнал стал уделять внимание событиям не только литературной, но и художественной, и театральной жизни.

Это не значит, что публицистика, критика, информация должны вытеснять из журнала словесность. Убеждена, что популярность журнала по-прежнему во многом определяют проза, поэзия.

Да, так сложилось, что ряд прозаиков печатаются в нескольких журналах. Это их право. Не вижу другого пути, как бороться за самых талантливых, добиваться того, чтобы публикация в “Знамени” стала для них наиболее предпочтительной, престижной. Мы, безусловно, по-прежнему будем сочетать корифеев с молодыми, реалистов с постмодернистами и т.д. Представлять читателю современную словесность во всем многообразии жанров, стилей, манер. Рассуждения, автор ли использует журнал или журнал автора, кажутся мне в большой степени схоластическими.

Хорошо, что редколлегия уделяет столько внимания компоновке номера, тому, чтобы журнальная книжка получалась полифоничной. Редакционные планерки часто напоминают мне репетицию оркестра, когда слаженности звучания столь разных инструментов дирижер добивается не без усилий.

В редакции обсуждаются различные структурные модели журнала, идет поиск новых рубрик, их сочетания, соотношения объектов. Это должно дать свои результаты. В журнальной книжке может поместиться многое, важно определить приоритеты. Единство замысла — это то главное, что позволяет журналу выявить свою индивидуальность.

Пока неясны роль и содержание электронной версии журнала. Будут ли молодые интеллектуалы, которые, как известно, к сожалению, “толстых” журналов не читают, интересоваться теми же текстами, помещенными в Интернете? Откровенно говоря, не уверена. Нужно давать в Интернете анкеты, проводить опросы. Как использовать Интернет с наибольшей отдачей? Очевидно, что это требует дальнейшего обдумывания.

Для меня очевидно и другое: вспыхивающие время от времени у кого-то идеи “сослать” в Интернет едва ли не всю прозу и поэзию, освободив таким образом журнальную площадь, для журнала губительны. Хорошо, что они не находят поддержки, во всяком случае, пока. Можно, конечно, взорвать традиционный журнал, потеряв и лицо, и читателя, и создать на развалинах совсем новое “Знамя”, однофамильца прежнего. Другой журнал. Не литературно-художественный. Но разве это путь к спасению?

Феномен русского общественно-политического и литературно-художественного журнала не исчерпал себя. И симбиоз этих составляющих отнюдь не случаен. Нужно полноценнее раскрыть те возможности, которые он в себе несет.

Ясно, что с движением жизни журнал будет меняться. Надеюсь, что эти перемены будут не революционно-разрушительными.

Смерть толстым журналам предрекали давно. А мы здравствуем.

Конечно, жизнь на земле не бесконечна. Постараемся прожить подольше и поинтересней. С пользой для людей.

Елена Холмогорова

Скоро можно будет торжественно отмечать десятилетие знаменитой статьи Вик. Ерофеева, провозгласившей поминки по литературе. Поминки тянутся до сих пор, а мертвеца что-то не видно. Потом с тем же успехом принялись хоронить “толстые” журналы. Панихида по покойнику, который знай себе ежемесячно выходит в свет. Ругают одни за ретроградство и закоснелость, отсутствие чувства нового, другие столь же яростно — за постмодернизм, забвение традиций великой русской литературы, третьи — за эклектику, а потом — глядь — хулители публикуют свои новые сочинения в упорно не желающих умирать журналах.

Говорить о судьбах “толстых” журналов столь же полезно/бесполезно, продуктивно/непродуктивно, как о судьбах России.

Впрочем, по моему глубокому убеждению, вранье все это про смерть литературы и журналов как одной из основных форм ее бытования. То, что происходит, — всего лишь путь к норме, который еще не до конца пройден, еще много чего будет, если... а тут большой фантазии не требуется — конечно же, если финансы позволят. Но этот сюжет, печальный и самоочевидный, для другого разговора.

Мои студенты (будущие журналисты, между прочим), обсуждая возможные модели журналов, очень одобрительно отнеслись к проекту, концепцию которого я, заключая дискуссию, сформулировала так: “от прошлого к будущему, минуя настоящее”. И тем самым просигнализировали мне, что с упором на актуальность, по традиции считавшейся панацеей от безвестности и залогом популярности, надо быть поосторожнее.

Очевидно одно: если говорить о постсоветской истории, у журналов, несомненно, было светлое прошлое .

Есть ли у меня ностальгия по былым миллионным тиражам, многомесячным очередям за журналами в библиотеках, рядам одинаковых родных обложек, которыми прикрывались усталые лица в час пик в метро и электричках? Горюю ли я по утраченному самоощущению рядового бойца эпохи гражданской войны в литературе , когда журналы превратились в поле брани, а если позволить себе каламбур, в поле нецензурной брани? Если честно, и да, и нет.

В сегодняшнем смутном настоящем произошла замена условного читателя на конкретную референтную группу. Читатель стал своего рода фантомом, поскольку обратная связь в значительной мере утрачена. Впрочем, те, увы, нечастые встречи (сколько кляну себя, что тяжела на подъем, и все киваю на заедающую текучку), особенно в провинции, внушают огромный, даже неожиданный оптимизм.

Журнал, в отличие от книги, — постоянный собеседник. Поэтому чрезвычайно важный, быть может, решающий фактор — доверие читателей вкусу тех, кто делает журнал. Потому что никаких критериев, кроме как совокупный вкус журнальной команды, попросту не существует.

Известное дело, сравнение не доказательство, но почему-то, когда речь заходит о критериях, вспоминается старая шутка о питерском экскурсоводе, заученно сообщающем, что Александрийский столп венчает статуя ангела в натуральную величину. То, что никоим образом нельзя проверить, приходится принимать методом общего согласия, консенсуса. Пресловутый рост ангела — то, чего нельзя выразить в метрах или дюймах, есть метафора той тайны, которая не поддается метрической или иной системе измерений, но интуитивно известна экспертам, профессионалам.

Как сказали бы в иные времена, в “Знамени” я за двенадцать лет прошла путь “от ученика слесаря до начальника цеха” и не устаю благодарить судьбу за то, что производственные совещания и сегодня — интереснейшие часы моей жизни. Я намеренно употребила такие скучные, канцелярские слова — “производственное совещание”. Ведь в суматохе журнальных будней мы как-то не замечаем, насколько высок интеллектуальный уровень нашего повседневного общения, а какие мы разные (говорю a priori, не читавши других материалов), несомненно, будет видно даже из сегодняшнего обсуждения. И то, что мы часто спорим, только во благо.

Редактор, как актер, проживает столько жизней, сколько рукописей проходит через его руки. Обширность собственных случайных познаний иной раз поражает: помню, как валили огромную сосну у меня на даче, и я стала давать советы, ошеломившие присланных из лесничества рабочих. Еще бы! Сколько было прочитано и отредактировано в перестроечные годы про лесоповалы... Поток рукописей не иссякает, но у настоящего редактора никогда не иссякает и азарт: развязывая тесемочки на очередной папке, каждый раз чувствуешь волнение — не ОНО ли?

Поскольку настоящее смутно, перед глазами встает темное будущее. Жизнь все меньше и меньше располагает к неспешному чтению. А из мрака проступают силуэты конкурентов: затягивающее телевидение, расползающаяся всемирная паутина — Интернет, манящие глянцем обложки “тонких” собратьев, все более и более проворные книжные издательства... Не знаешь, кого бояться больше, а посему предпочитаешь не бояться никого.

Нехитрое дело — в погоне за призраком массового подписчика поломать традиционные конструкции “толстого” журнала “до основанья” и стать “как все”. Уж лучше сразу покончить с собой, бросившись в пучину с борта корабля современности. Все-таки двумя столетиями русской литературной жизни проверено: здоровый консерватизм — неотъемлемая часть толстожурнальной стратегии. Именно он, как ни парадоксально, на мой взгляд, гарантирует вечную новизну литературного журнала. Тем более что на месте мы не стоим, и это видно каждому внимательному читателю.

А вот, кстати, и союзник моим рассуждениям нашелся: “Журнальная литература, эта живая, свежая, говорливая, чуткая литература, так же необходима в области наук и художеств, как пути сообщения для государства, как ярмарки и биржи для купечества и торговли. Она ворочает вкусом толпы, обращает и пускает в ход все выходящее наружу в книжном мире, и которое без того было бы в обоих смыслах мертвым капиталом”. Это Николай Васильевич Гоголь отвечал в 1836 году в первом номере пушкинского “Современника” охотникам хоронить литературу. Таковые издавна находились на Руси.

Я не чувствую себя ископаемым, этаким птеродактилем с подбитым крылом. Мы остаемся живыми, а не музейным экспонатом, пусть и самым драгоценным. Люди все-таки во многом схожи, поэтому пока нам интересно журнал делать, есть твердая гарантия, что кому-то будет интересно читать. Но при всей ответственности и серьезности надо понимать, что это, в общем-то, игра.

А что есть на самом деле наша жизнь?

Елена Хомутова

…Может быть, говоря о нашем прошлом и будущем, стоит вернуться еще раз к положению об основаниях. Имеющий стойкую и недурную репутацию либерального, журнал “Знамя” естественным образом оказался в поле семантических сдвигов и тех уточнений, которым подверглось за последние годы само понятие либерализм в общественном сознании, — что для репутации бесследно не прошло. Со времени, когда была опубликована статья — своеобразное credo Сергея Чупринина “Взгляд. Заметки русского либерала” (“Знамя” №7, 1993), прочитанная во многом как декларация о намерениях, во многом же и осуществляемых в ежемесячной практике издания, открытого для свободного и честного слова, минуло не просто семь лет — историческая эпоха. Этот тезис почти не нуждается в обоснованиях, достаточно чреды дат: осень ’93, зима ’94, лето-осень ’96, лето ’98, весна ’99, осень ’99… и топонимов: Москва-Белый дом, Грозный, Хасавюрт, Косово, Дагестан, Каширка, Кавказ-1 и т. д… (возможны дополнения).

Мы пережили период уникальных возможностей для расцвета идей — и сокрушительного поражения социального и государственного строительства. Общественная мысль, на радость многим, осуществилась свободной, тогда как ее носители — граждане государства — в новой нищете, реальном знании войны и в отсутствие внятной воли закона оказались перед лицом архаической темноты — анархических перспектив, открываемых свободой всего и беспределом для всех. Сквозь мощную идею либерализма, имеющую христианскую в своей основе посылку освобождения человека от власти стихий, кумиров, догм, предрассудков, — стала проступать идеология либертинства, ее обезьяна… Или пастиш-пародия — эмансипированная от знания Бога и от ответственности идея, утверждающая формальное равенство истин и равновесие правд, провозглашающая красивое право высказывания честного мнения частного человека… но обрастающая подспудно грузом собственных умолчаний и оговорок, новых предрассудков и упорных заблуждений, самодостаточных и уверенных в своей непогрешимости.

В число табуированных, политически некорректных, попадали проблемы, обсуждение которых становилось трудным именно в силу их реальной двусмысленности, сложности, многосоставности (вера, война, народ, национальное, этническое, государственное). Иными словами, чем болезненнее становились темы обсуждения, требующие осмысления в предлагаемых трагических обстоятельствах времени, тем большей ангажированности от нас ожидали наши радикальные друзья-читатели, тогда как недруги-оппоненты продолжали по инерции вменять в вину банальную либеральную партийность. Мы очутились в смысловом контексте, который настойчиво требовал знаков идеологической определенности (“с кем вы, мастера культуры?”), стараясь, однако, сохранять, насколько это возможно, живую непоследовательность, какая единственно, пожалуй, приемлема и естественна в секулярном пространстве либеральной идеи. Разумеется, вызывая отнюдь не всегда справедливые упреки относительно своей позиции, причем, еще раз оговорюсь, разом и с разных сторон.

Меж тем, я думаю, партийным изданием российских либералов мы почти никогда не были. Присутствие на страницах журнала авторов, думающих глубоко и о своем (православных, агностиков, государственников, демократов), наличие опубликованных за последние годы текстов, открытых для согласия и размежевания, — свидетельствует само за себя. Более того, сохранять либеральный вектор — возможность свободного обмена идеями — так и остается, несмотря на компрометирующие термин обстоятельства, нашим специфическим заданием, данным себе.

Мне не хотелось бы считать “Знамя” журналом какого-то направления (пронеслись и сгинули тенденциозные 60—80-е годы двух последних веков); мы — адогматический журнал с либеральной направленностью и обязаны продолжить этот свой путь.

Разноголосица мира, живая и болезненная противоречивость нашего существования предстоит перед каждым, но некоторых она заставляет искать истину вслух. Знакомство с такими ищущими я предпочла бы многому, открывая журнальную книжку. В дополнение к нашим “разговорным” рубрикам “Конференц-зал” и “Forum” я бы предложила еще одну, что-нибудь наподобие “Диалогов” (нигде так не конденсируется, не проявляется ум и опыт, как в вольном общении) или “Диалогики” (в этом библеровском термине содержится возможность в том же диалоге — осмысления и описания бытия человека через логику его мышления).

Мне бы хотелось, чтобы нам удавалось обнаруживать и печатать такие вещи, которые следовали бы и европейской традиции отвлеченных интеллектуальных рефлексий, и отечественной традиции аскетического стояния человека перед лицом соблазнов мира сего. Ведь мир сей, усиленно такие соблазны культивирующий, нельзя ни изменить, ни упразднить, а вот противостоять ему — можно.

Я бы хотела видеть свой журнал не последовательно “либеральным”, но непоследовательно открытым, нервным, как время, честным и в заблуждении (кто не заблуждается — неживой), парадоксальным, колким, живым. Как жизнь.

Александр Шиндель

Эта затея не кажется мне удачной. Есть журнал — по нему и надо судить о нашей работе. Главное же сегодня, на мой взгляд, состоит в том, что журнал есть .

Лет десять—двенадцать назад работать было легче. Появилась реальная возможность противостоять партийной идеологии, и поначалу проблема выбора была проста. За семьдесят лет господства партийные идеологи “собрали” отборную коллекцию ими же запрещенных произведений (я говорю о Платонове, Булгакове, Гроссмане, Солженицыне, Максимове, Пастернаке, Ахматовой, Мандельштаме, о русских философах, вышвырнутых в эмиграцию, о мемуарах академика Сахарова и о многих других). Этот поистине бесценный клад взорвал литературную обстановку в стране. Поток “реабилитированной” литературы за три-четыре года (по историческим масштабам — мгновенно) оттеснил в небытие хрестоматийную литературу социалистического реализма (не говоря уже о “секретарской” литературе, которая просто и незаметно, без всяких экзекуций, скончалась по причине своей убогости.) В эти годы и возникли пик читательского интереса к несгораемым рукописям, и — как следствие — миллионные тиражи у “толстых” журналов.

Но все рано или поздно кончается. Когда был исчерпан посмертный дар советско-российских писателей, когда была отменена цензура и наконец заработали по своему прямому назначению средства массовой информации, современная литература лишилась своей существенной составной. И тут возникла вполне понятная весьма серьезная проблема: проблема критериев выбора. Другими словами — проблема литературного вкуса .

Вкус, как известно, — категория субъективная. Когда мнения по той или иной рукописи расходятся (а это нормальная ситуация в редакционной работе), в конечном счете главный редактор может решить дело в административном порядке. Но ни Г. Я. Бакланов, ни сменивший его С. И. Чупринин этим своим правом не злоупотребляли. И когда был исчерпан поток некогда запрещенной литературы, когда отпущенная “на волю” наша полуразвалившаяся экономика, воспаленная свободным падением, задрала цены до небес и некогда огромные тиражи безостановочно устремились к нулевой отметке, когда настало время выживания — тогда и выявилось, что в журнале подобралась на редкость работоспособная команда. Мои коллеги — высококлассные профессионалы, и именно этим определяется уровень содержательности “Знамени”.

Казалось бы, можно утешаться тем, что падение тиража — общая беда для всех “толстых” журналов. Но я уверен в том, что данное положение вещей никак не отражает реальной потребности читателя. Наши читатели, так называемые бюджетники, едва сводят концы с концами. Инженеры, врачи, учителя, научные работники — попросту говоря, бывшая советская интеллигенция — не имеют средств. Фантастическая действительность “достала” бюджетника напрямую. Не опосредованно — через литературу, — а наяву.

Трудно прогнозировать будущее журнала, когда страна еще не вышла из полосы политической неопределенности. Такие прогнозы надо делать на стабилизированном социально-историческом и экономическом фоне.

Покуда это не произойдет — журнал обречен бороться за выживание. В этих условиях, мне кажется, нельзя идти на всякие заманчивые реформы: в неопределенности существования некая доля консерватизма может оказаться тем решающим фактором, который придает журналу устойчивость. В противном случае тяга к переменам может оказаться обыкновенным харакири.

P.S. Не так давно я задержался в редакции после работы. Когда собрался уходить — раздался телефонный звонок. Слышимость была идеальная: собеседник дышал мне в ухо.

— Журнал “Знамя”?

— Да.

— Отдел прозы?

— Да.

— Не кладите трубку, пожалуйста, мне надо с вами поговорить.

Спрашиваю:

— У нас ваша рукопись?

— Нет.

— Вы собираетесь прислать нам рукопись?

— Нет.

— Откуда вы звоните?

— Из Нью-Йорка.

Так...

— О чем будем разговаривать?

— О литературе. Я регулярно читаю в библиотеке ваш журнал. Ваш и “Новый мир”. Но мне кажется, что ваш — лучше.

— Приятно слышать... — брякнул я.

Он не обратил на мою реплику никакого внимания. В течение минимум двадцати минут он мне рассказывал все, что хотел. Кажется, в бытовом плане у него все в порядке. Но он ходит каждый месяц в библиотеку, чтобы читать свежие номера двух журналов. И еще несколько бывших соотечественников занимаются тем же самым.

Я дал ему возможность выговориться.

Он попрощался и положил трубку.

Наталья Иванова

...и, действуя в вынужденных и определенных обстоятельствах, не будем закрывать глаза на то, что за это славное десятилетие — 90-е годы — журнал потерял 99 читателей из 100. Кто виноват — журнал? читатели? жизнь виновата? бедная, загнанная, убиваемая, взрываемая, уничтожаемая на глазах наших? Истребимая, истребимая, вот в чем дело, как учит нас Людмила Петрушевская и не только она. Идет война — почти в два раза дольше, чем Великая Отечественная . Если мы — молчим, то до нас ли будет читателю, да и самой жизни?.. Слишком много игр, в том числе и в игрушечной нашей словесности; слишком давит корпоративность — при составлении списков “лучших писателей”, милых людей, не имеющих никакого отношения к лучшим традициям русской литературы — быть рядом и вместе со своими, а не только со славистами и русистами. Согласитесь, что девять-десять тысяч аудитории — не миллион, и делать журнал приходится исходя из нравов иного, чем раньше, культурного сообщества. Это ко многому обязывает, но и от многого освобождает: скажем, из журнала уходит прямая и непосредственная политическая рефлексия (смешно в этом отношении сегодня соревноваться с газетами и ТВ), что отнюдь не исключает постоянного и внимательного взгляда “из журнала” на политику и политиков как неотъемлемую часть общего культурно-цивилизационного пространства.

Журналы, в том числе и “Знамя”, укоряли за то, что в конце 80-х они печатали “возвращенную литературу” — мол, слишком легкий успех. Ничего себе легкий — я-то помню, как каждая такая публикация доставалась. Сколько крови стоила редакторам. Да и представим: все это прошло мимо журналов. Какое влияние книжная публикация оказала бы на сущность жизни? Ведь журналы меняли условия общественного существования — ни больше, ни меньше. Журнал сегодня, а завтра еще больше будет ориентироваться на интересы тех, кто не понимает и не представляет жизни без полноценного и полнокровного взаимообмена впечатлениями, идеями и информацией вне зависимости от конкретных условий своей жизни. Кто никогда не предаст своего первородства в обмен на очень даже чечевичную похлебку. То есть уровень журнала должен возрастать в связи с уменьшением аудитории. Такой вот парадокс.

2. Существуют константы, незыблемые для толстого литературного ежемесячника — если он, конечно, остается настоящим русским журналом, сохраняет свою уникальную культуру, а не превращается в дайджест. Как бы ни менялся наш журнал, куда бы он ни стремился в формальном отношении, главное в нем — тексты, знаменующие состояние современной русской словесности. Работая над своей “Хроникой” литературно-общественной жизни конца 80—90-х годов, я пользовалась преимущественно журнальными комплектами — здесь сосредоточена изменчивая реальность: меча комплектами погодно... Журнал должен отсчитывать, показывать, как большие часы с крупным циферблатом, эстетическое и идеологическое время. Если журнал совпадет с ходом “большого” времени, — именно в этот период его ждет взлет и успех. Если забежит куда-то вбок, — рискует потерять не только читателей, но и целый ряд авторов, стать маргинальным. Если же отстанет и, не дай Бог, остановится, — кому такие часы понадобятся?

В этом образе — часов, по которым можно сверять настоящее и литературное время — заключен и еще один смысл: журнал не может врать и выдавать за литературу то, что к ней имеет лишь косвенное отношение. Или вообще отношения не имеет. Чрезвычайно важно, чтобы это литературное время точно соотносилось с общественным — потеря общественного темперамента грозит изоляцией от общества, которое может — взаимно — полностью потерять интерес к журналу, а ему останется гордое одиночество среди таких же гордо реющих узко-келейно-литературных писателей-читателей (своего кружка, своей референтной группы).

Журнал “Знамя”, как, впрочем, и любой другой, предлагает не просто тексты и даже не просто авторов, а свой выбор. Тексты вступают в неожиданные отношения друг с другом, создают эффект рифмы (или “эха”). Выбор интуитивен, основан на вкусе, и здесь, конечно, возможны ошибки. Но целиком — в журнальной книжке — даже неудачи, от них никто не гарантирован, должны компенсироваться удачами. Целевой выпуск — не наше открытие, и вряд ли “Знамя” пойдет здесь по пути “Звезды”, такие выпуски с успехом практикующей. Цельный — наше дело и наша амбиция. Цельный — поскольку дает целокупный, усилиями и авторов, и сотрудников редакции, взгляд.

В этой цельности и должна прослеживаться идея: разнообразие — не взаимоисключающее, а взаимодополняющее и соревновательное качество. Но подлинное в литературе делается крупными дарованиями, настоящими талантами — без них любое разнообразие будет вынужденным и пустым, как суп не то что без мяса, а даже без топора.

Концепция журнала в “Знамени” своя — режиссерская, где тексты играют роль своего рода артистов, расходясь (и сходясь) по амплуа. Так исторически сложилось, что авторы “Знамени” печатаются и в других журналах (и наоборот). Поэтому от нас зависит не отдельный текст (тексты), а постановка журнального спектакля .

Или — еще одно мое любимое сравнение: журнал сегодня уже становится, а завтра еще большее станет похожим на галерею, на выставочный зал, в котором можно будет ознакомиться с новым эстетическим направлением, стилевым открытием. Именно мы предоставляем “площадку” для тех, кого завтра — благодаря нам — заметят издательства. Именно мы и тянем шелковую нить неумирающей русской словесности — ошибаясь, обдираясь в кровь, но, надеюсь, не предавая и не разменивая ее на вульгарную пошлость.

Подвергать издание радикальному преобразованию опасно и не нужно — ломка скелета в данном случае грозит потерей лица. Да и зачем? Наизобретали кругом такого, что глаза бы мои не видели, — однако нас никто не повторил, поскольку устойчивость стиля журнального дела сымитировать невозможно. В “толстом” журнале, в его внутренней, закрытой от глаз читателя деятельности и образе жизни есть нечто настолько же обаятельное и привлекательное, даже наркотическое, как в деятельности описанного Булгаковым в известном романе театра.

Консервировать журнал в кисло-сладком соусе уже обретенного — значит сначала потихоньку отставать, а потом потихоньку отмирать.

Ничего “Знамени” не остается, как пройти — в игольное ушко, между вот такой Сциллой и Харибдой и т.д., и т.п.

Знаменитая “знаменская” эклектика и дальше будет нашим знаменем — встречи известного с неизвестным, лауреата с дебютантом, игрока с метафизиком неизбежны на наших страницах. Сама жизнь эклектична, отвечу я недоброжелателям, и фильтруется только до определенного предела.

Развитие книгоиздательского дела в России заставит журнал менять соотношение художественного верха и рефлексивного низа. На самом-то деле этот верх являет собою тело журнала, а низ, наоборот, его голову. Знаю многих (да и сама к ним принадлежу), кто начинает читать журналы с конца. Вполне вероятно, что голова окажется наверху, а тело встанет на место, ему подобающее. А потом и вообще журнал может стать бестелесным головастиком .

Но я этого не хочу, и не желаю, и буду сопротивляться любому нарушению журнальной стройности.

Мы уже сейчас делаем “низ” журнала очень дробным — по сравнению с номером десятилетней давности сегодня на аналогичных страницах умещается чуть ли не в три раза больше “единиц” текстов. Но теснота журнального ряда не безгранична. Придется значительную часть информационных материалов закладывать не в книжную, а в интернетовскую версию журнала, которая будет развиваться в симбиозе с первой, но никогда ее не победит и главной не станет. Потому что журнал — не ящик с информацией.

Если собрать воедино голоса-названия русских литературных журналов, оставивших след в истории и не чуждых нашему уму, родных, то это будут при всех их различиях — “Современник” и “Библиотека для чтения”, “Отечественные записки”, “Время”, “Эпоха”... Всему этому “русскому богатству” наследуем мы — организм этот живой и своеобычный не нами рожден и не при нашем попустительстве уйдет из жизни. И держать в уме завет молодого Бахтина о взаимной ответственности искусства (журнала) и жизни — как бы немодно, стилистически наивно эти слова сегодня ни прозвучали.

Сергей Чупринин

Заметили ли вы: за прошедшие десять лет на обочину издательского бизнеса были постепенно вытеснены все без исключения гиганты советской эпохи: и “Художественная литература”, и “Советский (ныне — Современный) писатель”, и “Молодая гвардия”, и “Политиздат” (ныне “Республика”), и “Прогресс”, и “Советская Россия” (ныне “Русская книга”), и “Современник”, и “Московский рабочий”…

Заметили ли вы, что газеты-новоделы (в широком диапазоне — от “Коммерсанта” до “Независимой газеты”, от “Сегодня” до “Завтра”, от “Общей газеты” до “Времени МН”) стали за последние годы едва ли не более заметными величинами на рынке СМИ, чем традиционно престижные “Известия”, “Литературная газета”, “Труд”, “Правда”, “Комсомольская правда”…

И только памятные многим поколениям “толстяки” по-прежнему доминируют в классе литературно-художественных изданий. Тиражи, разумеется, упали. Влияние на публику, соответственно, ослабло, но… Все мы живы, никто не ушел с поля, и ни один из вновь обозначившихся журналов-конкурентов даже отдаленно не дотягивает до уровня “Дружбы народов” или “Нашего современника”.

Иногда это огорчает. Хочется состязаться, соотносить собственные усилия не только с “Новым миром”, празднующим 75-летний юбилей, но и с чем-то незнаемым, резко от тебя отличным, дерзким — подобно тому, как “Вопросы литературы”, “Литературное обозрение” или “Русская литература” вынуждены сегодня уточнять свои стратегии с оглядкою на вызов бурно набирающего очки “Нового литературного обозрения”.

Оставим, впрочем, мечтания. Ясно, что и в открывающееся тысячелетие пять—шесть наиболее респектабельных ежемесячников перейдут вместе, единой компанией, где и радость на всех одна, и беды (все то же падение тиражей, скудость средств…) распределяются соразмерно. Нам не оторваться друг от друга: одни и те же, за немногими исключениями, авторы, одна и та же аудитория, одна и та же по сути редакционная идеология: хранить традиции, поддерживать новые творческие инициативы, охватывать своим вниманием как можно более широкий сегмент литературного и социального пространства.

Благовоспитанной блондинке — простите мне это сравнение — легко выделиться в обществе сумасбродных шатенок. А что делать, если вокруг такие же блондинки, и манеры те же самые, и денег в кошельках одинаково мало, и наряды от одних и тех же поставщиков?

Наверное, искать свое, неповторимое выражение лица, свою интонацию в предлагаемых унифицирующих обстоятельствах.

Мы и ищем.

Например, создав и все более разворачивая “Наблюдатель” — своего рода “журнал в журнале”, где преднамеренно разнохарактерные книжные рецензии чередуются с откликами на события театральной, музыкальной, выставочной и иной культурной жизни.

Или к фирменной “знаменской” рубрике “Литературный пейзаж” прибавляя столь же фирменного “Человека в пейзаже”, где литератор, занятый каким-либо значимым проектом, может рассказать о своем опыте — индивидуальном, ни на что не похожем и в то же самое время получившем заметный общественный резонанс.

Или, вдобавок к публикации “больших и мудрых” статей, соответствующих толстожурнальному стандарту, приглашая своих (и отнюдь не только “своих”) авторов в “Конференц-зал”, где у каждого есть право кратко, зато внятно изложить собственную позицию по тому или иному актуальному мировоззренческому поводу.

Уже по одному перечню нововведений последнего времени видно, что ресурсы дальнейших перемен редакционный коллектив пробует обрести в формах, которые нами же (и только нами, не кем иным, кроме нас) придуманы. Такова действительно принципиальная установка: не переставая быть ни привычным средством доставки качественных стихов и прозы , ни стендом, где испытывается неукрощенная художественная мода, “Знамя” стремится стать еще и организатором пространства, в котором читатели реализуют свои культурные потребности, одним из центров притяжения для тех, кому близки именно наши идеалы, именно наша стратегия.

Лет десять—двенадцать назад, когда политическая жизнь в стране едва зарождалась и тиражи, соответственно, были большими, журналы воспринимались как своего рода протопартии, служили трибуной для провозглашения мобилизующих и направляющих истин.

Это время прошло. Приливная волна схлынула, унеся с собою всех, кто может прожить и без “Знамени”. С нами остались только свои, понимающие нас с полуслова и в мобилизации явно не нуждающиеся. А в узкой, сравнительно, конечно, аудитории, среди своих трибуна неуместна, и подписная квитанция похожа теперь большее не на партбилет, а на клубную карточку.

В этой ситуации журнал просто-таки обязан от монологической речи, адресуемой городу и миру, переходить к диалогу — и с миром, и со своими читателями. Как? Будем думать, открывая для начала “Forum” (что в переводе с вечной латыни и означает открытое пространство) для всех, кто, в свою очередь, хотел бы вступить в диалог со “знаменцами”: и “знаменцами”-редакторами, и “знаменцами”-авторами.

Спорьте с нами. Браните нас. Советуйте нам. Делитесь с нами (и с другими читателями) своим опытом, своими мыслями, своими знаниями и своими сомнениями.

Мы услышим. И дадим возможность прозвучать с журнальных страниц любому свежему слову. При условии, разумеется (и это понятно: в свой дом чужих не пускают), что это будет слово человека, которому, при всех несогласиях, близки и дороги те же идеалы, что и нам.

Все мы прожили трудные годы. И не похоже, что подступающие будут легче. Значит, надо держаться вместе. И вместе делать свой — и для редакторов, и для читателей — журнал.

* Могут возразить: все равно в земной жизни настоящего смысла (или смыслов) не узнаешь, а после смерти — все узнаешь и так. Боюсь, однако, что не дающих себе труда задумываться в этой жизни после смерти ожидает совсем не то, на что они рассчитывают.