Елена Фанайлова

С особым цинизмом

Елена Фанайлова

С особым цинизмом

 

Ближе к сорока

Молодость ушла с ея портвейном,
Отрицанием святынь благоговейным,
Ласковым и сладким промискуитетом,
Романтическим нахрапом,
незабвенным светом.
Отошла, как бы наркоз по венам.
Мы не будем больше говорить об этом.
Юность, ты была жестоковыйной.
Чёрствой лихорадкой малярийной.
Тоталитарной и узкокелейной.
Ты была английской солью,
царской водкой,
Песенкой родительской короткой,
Дедушкиной мёртвою пластинкой.
Беженкою, девочкою кроткой
Стала после, мыслящей тростинкой.
Ты была веселой и амбициозной
Дилетанткой, дебютанткой одиозной,
Гордой и ничтожной, жалкой и коварной.
Ты дрожала надо тьмой нетварной.
Сердце ты из камня растопила,
Сделала чернильницей,
где алые чернила.
Ничего из своего не уступила.
Может, помнишь,
как стояла над гробами,
Билась об пол, оборачивалась птицей?
Поцелуй меня холодными губами,
Пожалей меня и стань моей сестрицей.
Коммунары не являются рабами,
Дорожат и тенью, и ресницей.
Там, где плавается нынче, так просторно,
Что идти до человека много миль.
В городском саду играют флейта
да валторна.
Дирижёр состав оркестра заменил.

* * *

Другие дни. Безумие напряга
Едва ли может вынести бумага,
Тем более — длина строки
Перед лицом сплошного урагана,
Перед ножом смешного уркагана,
Просперо,
дышащим на снег из-под руки.
То письма смертников,
их перья и клинки.
Слова прекрасны, получателю погано.
Стоит вода железным ножиком у горла,
Сверкнуть и обезглавить норовит,
Стеклянные сосудистые свёрла.
С тобою тёмный ангел говорит.
И лезвие волшебное горит
Музы’кой и истерикою девичьего перла
Немыслимых и сладостных обид.
И если ты рискуешь посмотреть
В той юности бесчестное зерцало,
Не отворачивайся, ибо не пристало.
Не отворачивайся, ибо не стереть
Всего, что так неистово мерцало,
Печальных строк,
что различимы лишь на треть,
Печальных строчек,
несмываемых нимало.
Невыносимых впредь.

Примечание

Ближе к сорока восемь-десять лет аута много людей, которые посылают на х.. действительность слушают музыку из Америки (которая всё ещё бомбит Югославию, сочетая великие мультимедиа с не менее фантастическим жлобством). ночью звонят из другого города, чтобы и ты послушала. устраивают аппарат поудобнее. жить быстро, умереть молодым не вполне получилось, хотя стремление было (как говорил дядя моей приятельницы, появляясь дома через сутки, не дойдя до хлебного магазина). осталась какая-то червоточина. героическая юность, романтическая юность, хипповская юность заканчивается нелепым возрастом между домашним и диким животным, благо, если деторождением, то есть оправданием ; а так — работа, какая-то работа, не лучше и не хуже остальных, всё те же любимые авторы и пластинки, портвейн, как в старые времена. Девушки по-прежнему живут на другом конце страны, необъятной, как в старые времена.

* * *

Ночь ещё довольно-таки нежна,
Как в объятьях Стеньки визжит княжна
За секунду до погруженья —
В воду плюёт, на своё отраженье.
На ней бесполезный водолазный костюм,
Он не даёт покоя её костям,
Она ложится в трюм
И едва шевелит хвостом,
Входит в раж изнеможенья.
Девушки собрались за столом,
Морским завязанные узлом,
Её, ночною, порой.
Мир входит им в сердце углём, иглой.
Они охотятся за злом
Под её параноидальным крылом.
Спокойно, это ограбление и взлом.
Они носительницы зла.
Провозвестницами добра
Они становятся с утра,
Глядясь в беспомощные зеркала,
Когда похмелье уносит вкось
Их голоса и обрывки слёз.
Витают призраки их мужиков,
Куда судьба завлекла.
Они целуют своих босиком,
Поверхностию стекла.
На обоях маленький самолёт,
Витальный летательный аппарат,
Объятий в штопоре не сомкнёт,
Пока ты и сам не смят.

* * *

Тушка уже не выдержит качелей,
Поведя плечами,
Откажется от развлеченья —
Белочка от печенья —
Только бежит, как она же, в своём колесе
Перерождений, не разбирая дороги.
Она позвонила родным, заплатила налоги,
Побывала с подругами навеселе,
Чтобы её любили все.
Она забывает высокое предназначенье
И ластится к чужим.
Где ты, режим самообеспеченья,
Автономный, то есть, режим?
Её истощили моральный выбор,
духовные приключенья.
Нажимаем “escape”: бежим.
Но более невыносим любой нажим .
В принципе, эти интенции осточертели,
Но она не в силах их прояснить,
Типа помиловать нельзя казнить,
Те же качели.
Рук не разнять, зверей не дразнить.
Невозможно вздохнуть, изменить
Объём печали.
Не обладает душой она — или та
замолчала стыдливо,
Как обесчещенная королева,
И отвернулась, молчит,
Больше ума не зашкаливает, не мрачит.
Каста Дива, Каста Дива,
Свод небес многоочит.
Ангел слева.

Из писем atd

1

...Никому не служи, никого не слушай,
Даже если тебя позовут в мужья.
Как взрывается мозг — это знают ушлые
Застрелившиеся из ружья
Персонажи Чехова. Не проси, не бойся,
Продолжая классическое, не верь.
И тем более — не удивляйся,
Когда после этого укажут на дверь.
— Проходи, не стесняйся.
Никого не грузи, не учи, не мучай,
Вообще, не смеши.
На небесах уже оказались лучшие,
А здесь — все хороши.
(Но и ты, чёрный ворон, тоже не вейся
Над больной головой, как родная речь.)
И не надо, не надо лежать на рельсах,
В стремленьи нечто ювенильное сберечь.

2

Вспомни,
как славно с любимым обняться
И от обязанностей уклоняться.
С возрастом любовь будет меняться,
Становиться ещё прекрасней,
То ли трогательней, то ль огнеопасней.
Постарайся этого дождаться.
А уж как наступит умная старость,
Как поставит самый крепкий парус,
Так она ещё раз всё изменит,
На аптекарских весах своих измерит
ярость ярость ярость ярость ярость
и другие сказки и рассказы

Страна мёртвых

1

...Долго, долго в Петербурге
утомлённом
Спит душа в коленопреклонённом
Облике, склоняется над троном.
Словно птица ходит над престолом
Ангел города высокими мостами,
Тонкою цепочкой скован.
Ткёт немецкая императрица саван.
Здесь дневные звёзды чертят заумь,
Как невидимые фотоблицы.
На Смоленском кладбище в затишье
Входит сила в зимние могилы,
Словно быстрая самоубийца.
Призраки стоят над кораблями
Нежное бестрепетное пламя
Пьяницы следят за миром с крыши

2

...Из могилы её вырос ивовый куст.
Через год он гробницу раздвинул
до розовых звёзд.
Он корнями пророс её рёбра и сердце
оплёл.
Но отец взял топор и пилу
Корчевал корневище и вырубил ствол
Ах, зачем ты, кричала я, пусть бы он рос,
Это чудо, душа её, это она,
— Пусть случайность,
языческий дикий обман,
Ведь она не была крещена. —
“Он мешает, мешал ей”, — сказал атеист,
Где лежала его жена.
Он не видел ни ангелов, ни домовых,
Верил только в наличье живых.
Но не мог оставаться в квартире один:
Всё казалось, что кто-то другой господин.
От глотал, как еду, тазепам и коньяк.
Он молчал и отчаялся, старый дурак.
Он поехал на кладбище к ней ночевать.
И со страху он взял другую жену,
Чтоб ничто не смогло ему напоминать,
Как рубил этот куст, хоронил мою мать.

3

...Далеко в голове скрипят качели
Тихим сном, кривым коротким стоном.
Мать читает об Изольде и Тристане.
Марлевыми пересечены крестами,
Далеко далеко твои печали,
И вспоминать не станем.
Задрожит душа на шаткий плот вступая
Затрепещет заликует
И вода в ведре как бабочка слепая,
Операторы Тарковского, бликует.
Это призрачные яблони и вишни
Обожаемого дедовского дома
В ласковой стране мёртвых, его рубашка,
Ветер в раме,
Загорается, ничего не помню.

4

Бабка за окном яблоню подпалила.
С нею была её сторонняя сила.
Как зажечь — силе — учила брата.
Мир живых для неё не утрата.
Всё равно ей, что война, что могила.
Произносила слова русского мата.
Сбросила на пол фотографию свекрови,
Дедовой матери, уронила,
Панночки, на которую я похожа.
Долго меня по-деревенски била,
Учила правилам земной любови.
Поседела в двадцать пять в Тамбове,
Как она стреляла, в неё стреляли.
Где ты, где ты — какая-то глухая вата.
Облачное, в лучшем случае, сфумато.
В детстве прикрывала меня, пилила,
Обнимала на груди необъятной.
Помню мягкое и штапельное платье
С пятнами кухарки вечной неопрятной.
Теперь является солнечными столбами
пыли.

Небо над Аустерлицем

1

...Облака, столь похожие на рыб,
Верблюды, врачующие горбы,
Облака, похожие на грибы,
Выплывающие из-под глыб
Ладьи, египетские гробы,
Мотоциклетный эскорт
Стоунхенджа, посмертный спорт,
Восстающие по звуку трубы
Меловые горы, соляные столбы,
Скифские бабы, их белые лбы,
Гипсовые бюсты, поднятые на дыбы
Орифламмы, враждующие гербы,
Влачащие всю мировую скорбь,
Не избегают своей судьбы —
Рассеяться в слоях атмосфер,
Где разгорается костёр
Без тени сомнения, ал и сер
(Астральный аспидный сор
Плюс нефть небесных ж-д цистерн),
Как огромный — без стен — костёл.
Плывите, рыбы, в рай, на восток,
Невидимым дивным косяком,
По шатким мосткам, за листом листок,
Ласточка за листком.

2

Не помышляя о французе-добермане,
Классическом романе, графе-графомане,
Там князь Андрей лежал один
на поле брани
И слушал шум реки в ушах.
Он выплывает в молоке, в нирване
К Наташе, шепчущейся в камышах,
Как ранее Марат в кровавой ванне
И вафельной чалме, как падишах,
Чьё поведение помечено в Коране.
И нежные рачки’, и чёрствые пираньи
Толпилися в паху и копошились в швах.
И тело жёлтое дряблело, обмякало,
Цеплялось за борта ,
Как пассажир “Титаника”,
и тлела вполнакала
Лучина мыслящего тростника
И таяла от сквозняка,
И бормотанием ужасно отвлекала
Глоссолалия вод, гребцы чужого языка.
И плыли облака через глаза Андрея,
И приходила см-ть в обличье брадобрея,
Чудовищного старика,
И обнимала, честолюбца грея,
Шепча — жена, жена,
Которая одна, в имении старея,
Родильною горячкой сожжена
И более уже не инженю.
И приходила см-ть, сменившая жену,
Желанная не более, чем гонорея,
Подцепленная ей наверняка
От Долохова, гада, пидорка.
Река времён, Курилы и Корея
Текли чрез замкнутый чрезмерный мозг,
Все рукопашные, где солдатня, дурея,
Берсеркерами делалась, и рос
На хорах ангельских
и в прочих эмпиреях
Какой-то голос, некий певчий дрозд —
Подросток сталинградской батареи
Иль мальчик — севастопольский матрос,
Он пел о доблестях, o подвигах, о славе,
О ярости священной, об отце,
О прочей человеческой отраве.
Но князь Андрей плывёт
в застывшей лаве,
Как бы отбойный молоток, её буравя,
Уже в другой, неодолимой яви,
Что позаботится о мухе-мертвеце.
(бардо)
Князь Андрей встаёт с постели
С перекошенным лицом,
Отливающим свинцом,
После смерти, как с похмелья.
Быть нелепо мертвецом,
Но бодрится, молодцом. —
Что дрозды там насвистели? —
Мыслит: ну и погудели,
В смысле, погуляли.
Ангелами почему-то представлялись
эти ляли .
Надевает портупею,
Поправляет кобуру.
Мыслит: весь я не умру,
Я ещё здесь попотею.
Я ещё задам Пьеро
Под девятое ребро
И Наталью отберу.
Я ещё побуду в силе,
Погусарю в этом теле.
Я ещё кутну в Париже,
Отгребу на Колыму.
Так вот боженькино небо
стало по колено жижей
Паладину своему.
Князь Андрей плывёт в могиле,
Предназначенной ему.

Ложноклассический пейзаж

Стихи для Лены Роос

“Опасно в воздухе идёт борьба...”
(футбольный комментарий 98 г.,
чемпионат мира во Франции)
Опасно в воздухе вести борьбу,
Самолюбивый мальчиковый танец,
С повязкою беспамятства во лбу
И крыльями, уложенными в ранец,
С флажком и дудочкой
испытывать судьбу
Среди интернациональных пьяниц.
Спортивный комментатор говорит
С какой-то нежной колумбарной лаской,
И в воздухе сверкает и горит
Нож гильотины, золотая безопаска.
Советский серп того не повторит —
Рука жнеца отягчена фетяской.
Вернись, Елена, из-за многих вод
Цивилизации в Москву,
где смертный холод.
Увидишь, как советский кукловод
Развоплощён, измучен и расколот.

Стихи для Иры Богушевской

...Бойся подобной судьбы, проклятой Москвы.
Лучше сердце моё разорви на куски
Красноватой и ветхой тряпицы, не синего звона.
За печальную прелесть казни городского шансона,
Ностальгической виолончели, глухого тромбона.
О, вступи на
Сцены университетской весы.
Повтори мне слова эти, переспроси, назови.
Сделай меня своей визави.
Что с того, что уже отдала, что умела,
Соловьиный инфаркт, о, подруга моя, Филомела.
Никогда ты, душа моя, так оглашенно не пела.
Встань на носки,
Повальсируй на небеси,
Словно бедная девочка из предместья.
Что с того, что не здесь я?
В стайке печальных и жалких бестий,
Лучшая, ты была травести.
Не берегись, не берегись, рискни,
Так, как рискуют сны.
Задержись, балансируй, как танцовщица,
Локти, лодыжки её, леденцы, ключицы,
На невредимой серебряной нити блесны.
Видишь, как мучится, но не мрачится
Свет, и музыка всё звучит, и милости велики.

* * *

Раздевайся же медленно, как стриптизёр.
И тогда я узнаю про стыд и позор.
И тогда я пойму, что такое обида,
Неизбывная, чёрная,
мерзкая страсть инвалида.
Как встречаются городничий и ревизор,
Как сомнамбула и гипнотизёр.
Ужасающий, гаснущий свет преморбида.
О, люби, да.
Неужели правила изменены,
И теперь смотри из партера
На ландшафт невозможного адюльтера,
Как с другой половины луны,
Соколиным глазом старого кондотьера,
Покрывавшего некогда полстраны.
Затмевается воздух движеньем крыл
Этих бабочек-радужек: серой, карей.
Как возлюбленный некогда говорил:
Я хотел бы знать, кто пишет сценарий.
Режиссёр со своей стороны перил,
Повелитель мух и бескрылых тварей.
Поднимается к небу московский двор.
Что ты видишь во тьме за моей спиною?
Я обязана плакать и всякий вздор
Бормотать, покуда ещё со мною
Ты стоишь, обходя меня, как волною,
Обнося меня крепостной стеною.
Ни при чём здесь ни стыд, ни позор.
И когда отзвучит городской романс
В исполнении тенора испитого,
Кто укроет, согреет, полюбит нас,
Для которых нет ничего святого,
Кроме первого встречного и пустого
Существа, безответственного насквозь?

* * *

“Угрюмый, тусклый огнь желанья”
(классика)
Покуда тело плачет и поёт
И притворяется овечкой безобидной,
Душа во сне как яблоко гниёт
И предаётся оргии постыдной.
И всё, что въявь терзает и гнетёт,
Развоплощается, становится безвидным.
Покуда ангел, вставши на корму,
Глотая лёд и пламенную тьму,
Высматривает безнадежно сушу,
Виденья, не подвластные уму,
Низводят в ад уродливую душу.
Там синий свет и в ложах господа,
И гладкие и сладкие виденья,
С неслыханным цинизмом
представленье,
То ярмарка, а то совокупленье.
Признайся, ты сама пришла сюда.
Послушай это демонское пенье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И видя труп любови, мертвеца,
Она лишь второпях зовёт отца.
И мнится ей, что доблесть лишь одна
Для борзописца —
прочим будет мерзок —
Рассказывать, насколь ему видна
Глухая бездна, моря/тела глубина,
И жалкий грех, и бедная вина,
И муки неопознанный отрезок.

Версификация

Как ты жила эти годы? —
словно прогноз погоды,
Как интернациональные бригады.
Осуществляла подрывы, писала доносы,
Искажала пространство мужчине в угоду.
Не отвечала на вечные вопросы,
Которые задавали все эти гады,
Артикулировали уроды.
Как ты жила свою жизнь? — в основном
притворялась.
И когда радуга над тобою стояла,
И когда душа над тобой наклонялась,
Ты отворачивалась,
кратко и гадко стонала,
А потом коротко нежно смеялась,
Не призывая более медперсонала,
Поскольку есть ещё здоровой злобы.
И если существует благодать,
Как чистый спирт и пломба злата
высшей пробы,
За это, примадонна, можно всё отдать,
Не заговаривая, как цыганка, зубы.

Egon Schiele
(Die rote Hostie, 1911. Twentieth-Century Erotic Art. Taschen. 1993)

...Всё бессмертное счастье Эгона Шиле.
Моментальное фото в жемчужном тепле,
Средь осенния сырости воздух в золе.
На закате Европа, Россия во мгле.
Угловатых коленей крылатый коралл
Наугад этот порноальбом раскрывал.
Отражает читателя млечный овал.
Кто терзался отчаяньем, бился, дрожал,
В тусклом номере казни своей ожидал,
Воробья, задыхаясь, в ладонях держал?
Над коричною розою нежный приап.
Помрачающий пламень неоновых ламп.
Перечёркивал губы трагический кляп.
Вопиющий, израненный, бешеный член.
Никогда не поднимется ангел с колен.
Драгоценная патина, серебряный тлен.
Эротический почерк Фелиц и Милен.
Акварельные складки немого белья
Новобранцы сминают, убого беря.
О, психея немецкая, детка моя!
Голубое свеченье твоих ягодиц,
Двух возлюбленных падших больных
голубиц.
Взгляды ростовщиков и повадки убийц.
Эротический почерк Милен и Фелиц.
Папироска, блондинка, подружка солдат,
Забежавшая в мир, где поют и свистят.
Не приманишь её, не воротишь назад.
Этих девушек в дурно пошитом белье
Совращают мальчишки, ласкают портье.
Обнимают в подъездах, бросают в беде.
Вызывают свидетельницами в суде.
Этих девушек в чёрном в горящих кафе
Забирают в ночи господа в галифе,
Ожидают свиданий аутодафе.
Эта бедная нежность за пару минут,
Бесконечная бледность на пару монет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пальцы гоим по шёлковым бродят
мыскам.
Вот теперь свою жизнь собери
по кускам.
Уходи, моя радость, не стой на ветру,
Я черты твои с зеркала мозга сотру.
То неправда, что смерть хороша на миру.
Где душа соберётся в воздушный объём,
Навсегда ты останешься в сердце моём.

* * *

Зачем Ты послал меня в эту тюрьму? —
Седая и страшная кричала Ему.
Одна-одинёшенька спускалась во тьму.
Зачем снарядил эту дикую орду?
Архангел одной просигналил в дуду.
Вся русская жестокость спекалась в руду.
А Он отворачивался и молчал.
Удушливый поршень безумье качал.
Скабрёзная помпа, циничный насос,
Родосский колодец, родительский колосс,
Ущербный маховик, революционный паровоз.
Все предали, товарищ любимый настучал.
О том ли он думал, о том ли причитал?
Вернулись санитары, сообщили, что пора.
В ремнях и железах колотилась до утра
Серебряная рыбка, милосердная сестра.
Ударила мать по незнакомому лицу.
И сила и слава плавно двигались к концу,
Утопленническому беспощадному свинцу.
Английский переводчик, непризнанный поэт,
Учениками брошенный за давностию лет,
Комета, неопознанный летающий объект,
Подружка всех покойных, опостылевший сюжет.
Все сказки литераторов, классический балет.
Прекрасного в безумии как не было, так нет.
Никто, увы, не сможет, где твои голоса,
Пройти железный занавес, разверзнуть небеса,
Остановить планеты, расторгнуть полюса,
В изъеденном червями прокуренном мозгу
Расплавить электроды, остановить грозу,
Пройти за опаляющий предсмертный частокол,
Замедлить отделяющий отмстительный укол
Ни силою усердья, ни ценою колдовства.
Невероятна пошлина таможне естества.
Сиреневые дали, бесконечная страна.
Зачем тебя мы сдали, не выдумывай сама.
Прозрачная, алмазная, бетонная стена.
Душа стоит, колеблется, как полонённый тать,
Не в силах сил небесныя с земными сочетать.
И молча плачет бледная поруганная мать.
Юпитер и Сатурн пересекаются во лбу.
К дыхательному горлу приладили трубу.
За песенку о Соколе кому лежать в гробу?
Всё русское жестокое спекается в руду.
Чудесная, безумная, во блеске без огня,
Ты никогда, я думаю, ты не простишь меня.

Пластинка Ахматовой

...Так, голосом практически мужским
И старческим, инфарктов и куренья,
Она читает столько лет и зим
Войскам и сухопутным, и морским
Как бы вердикт, указ, постановленье.
Она читает мёртвым и живым
Среди потрескиванья и горенья
Пластинки, превращающейся в дым.
Не гормональный сдвиг, но претворенье.
Она читает голосом чужим.
И движется, кто нем и недвижим.
Она читает голосом глухим.
И то, что раньше мнилось неплохим,
Развоплощается как бы в одно касанье,
И бледный огнь, и тусклое мерцанье.
Она читает господам приказ.
И меркнет, распадаясь, этот джаз.
Так страшно воплотилась эта речь,
Так совершенно и невозвратимо,
Что кажется: язык её предтечь —
Метафизическая пантомима,
Что невозможно в видимость облечь,
Лопаткина Ульяна, дева-прима,
Лесбийская вилисса с ликом серафима,
Подруга оргий, полигамная картечь,
Шалава, что всегда неутомима
В стремленьи с первым встречным
(первой встречной) лечь
(Цена — классическая жизнь за ночь),
Вампирка похоти уже без грима,
Палящая воображенье мимо
Желанья телом обладать, стеречь,
Чья сдержанность для простаков
и мнима,
Игра, фаллических не стоящая свеч, —
Её возмездие неотвратимо.
Круши же их теперь, уродуй и калечь.

Русское видео

1. Потому что слабеет любимый актёр Гэри Олдмен,
Истекает искусственной кровью в кустах
Негодяй, получающий пулю и орден, —
Аленький цветочек на его костях, —
И картина смертельной любви провоцирует хохот,
И стареют поклонницы Жиля де Ре,
Ужас гибели, жёсткое порно, и голод, и похоть
Больше не строят пионеров в каре,
Та ещё умирает эпоха,
Но ничто не поражает простодушного кюре , —
Потому что никто не хотел умирать, горевать, орать,
И пустая лежит кобура,
И мораль торжествует в кино, а ещё газават
Опускает глаза мёртвого короля,
И бензин на нуле, теперь отсчёт пойдёт от нуля,
Где является злом победа над оным добра.
Где не кажется важным дожить до утра.
2. Словам должно быть тесно, а мыслям просторно.
И если кто производит отбор,
То исключительно в пользу жёсткого порно
И головы, ложащейся под топор.
И если кто становится режиссёром,
Сценаристом и скандалистом, который полный мудак и плут,
Он производит кино, о котором
Сказок расскажут и песен споют.
3. Словам должно быть тесно, а мыслям — просторно,
Как говорил из глубины Кусто.
Влияние, которое тлетворно,
Сильнее раз во сто.
Восстань, маркиз, восстань, и виждь, и внемли,
И стратегических мальцов приемли,
И нарисуй невиданный разврат
И смерть бессмысленную, да и дело в ней ли,
И в том, что ни один нейдёт назад?

Любовник

...Ты думаешь, по сердцу резьбой
Ты не шла, не устраивала разбой?
Какое блядское твоё кокетство,
Поспешное бегство, лицемерное детство.
Я всё, что было связано с тобой,
Потом вычёркивал из сердца/текста.
Как Пастернак, что имя детки рифмовал
С болезнью венерическою
ради развлеченья,
С сифилитическою розой наповал,
Стигмальной росписью,
никто не жаждал излеченья,
Но только трахался до умопомраченья.
Так душу ревнуют, и он ревновал:
Описывал первые кровотеченья.
Зачем он рисковал,
Чтоб вечно возвращался
ангел превращенья?
Ты хочешь сказать —
не вели стеклорезом,
Алмазом стекольщики, сварные — газом
Расплавленный шов,
не различимый глазом,
И ты не была диатезом,
Волчанкой, крапивницей, нейродермитом
И зудом в мозгу и мошонке,
заложником их, динамитом?
Я был тебе курсом младого бойца
и ликбезом
Во всём твоём мозге, уме,
заводящем за разум.
Последним магнатом
и жадным наймитом.
Я покрывал твоё тело матом.
Ты ж выступала как дева обида,
Как неминучие беды.
Я открывал тебе дивные дива.
Я имел на тебя виды.
Я берёг тебя, как и положено оберегать
На расстояньи протянутой руки,
Как, положим, в дальнем плавании
мужики.
Ты, как их жены, училась лгать.
Всё раздражает в тебе. Наличие —
основное.
Уже спокойствие не есть стальное,
Сказал палач верёвочке, виясь.
Зачем ты мне, откуда ты взялась,
Теперь сама допишешь остальное
Про эту слаборазрушаемую связь.

Литератор

Жил на окраине. Публиковался
Под развороты венского вальса.
Под равнодушную перестрелку
За окнами в темноте.
Партизаны переводили ж-д стрелку,
Применяя правила каратэ.
Разбивала прислуга тарелку
Радио. За педофилию
Забирали менты Шиле.
Я не знаю, как остальные,
Этот нюхал клей и сидел на игле.
Лучше бы он никуда не совался.
Перебесился. Одумался. Оклемался.
Образовался некий кружок.
Бывший пижон,
откровенно паршиво держался,
Как сапожник, ругался,
как бомж, одевался,
Клянчил на манную кашку и творожок
Перед своей некрасивой кончиной.
Брошен в истерику ласковый поп.
Пёрышком, ножичком перочинным
Ангел строгал ему лодочку-гроб,
Тому, кто не был в жизни мужчиной.
Женщиной, впрочем, не был вдвойне.
Тум, балалайка, шпильт, балалайка,
Кем он родится к новой войне?
Возможно, Симоновым иль Мисимой.

* * *

Медные бандиты. Молодые б....
Наклоняются показывать бельё
На театре биллиарда,
как лошадки на параде.
К ним слетается их вороньё
С воронёными, пожалуй что, стволами,
Шевеля хитиновыми костылями.
Маленькие будды, распевают караоке.
Добродетели скушнее, чем пороки,
В апокалиптические сроки.
Загорятся мусорные баки.
Тает лёд и обнажает трупы.
Синие глаза, чёрные маки.
Кто рассматривает мир
посредством лупы?
У судебной медицины прибавляется
работы.
Мир меняется в конце атаки.
После разбираются полёты.
Распевают караоке, идиоты.
Ничего здесь не бывает постоянным,
Разве что отпетым, окаянным.
С бритвою в зубах навстречу зренью,
Поперечному желанью,
Стой один с пустою дланью,
С незапамятным оружием в кармане,
Или же ещё с какою дрянью,
С ностальгическою целью примиренья.

* * *

Я не умею с Б-гом разговаривать.
Свои талоны скорби отоваривать.
Я ужаса смертельного полна,
Когда Он, морщась, смотрит из окна
Небеснаго на тяготы земные,
Не в силах осознать,
ну, как там остальные,
На муки плоти, снежный хруст костей,
Сюжеты из последних новостей.
Я не готова к разговору этому.
Уж лучше я к мошеннику отпетому,
Обманщику, завзятому лжецу,
Его погибшему, но милому лицу —
Мол, офицер,
мол, угостите даму сигаретою,
И мы немедленно идём к венцу,
Свинцовому и верному концу...
Какой утраченною чувства мерою,
Какой абсурдной, безразмерной верою,
Какой чумою, язвою, холерою
Истцу необходимо обладать,
Какой невозвратимою химерою,
Чтоб на груди у боженьки рыдать,
Как посреди пустыни, океана, прерии...
Как ныне цинику,
а в прошлом жителю империи,
Мне недоступна эта благодать.
Воронеж