Александр Люсый

Крымский альбом. Выпуск третий

“Мы спутаем время
(не место!)...”, или
Праздник конвоя: Таврида, которую мы потеряли

Крымский альбом 1998. Историко-краеведческий и литературно-художественный альманах. Выпуск третий. — Феодосия, Москва: Издательский дом “Коктебель”, 1998. — 287 с. 3000 экз.

В 31-м номере “Нового литературного обозрения” (1998) опубликована статья Андрея Зорина “Крым в истории русского самосознания”. На материале русской поэзии XVIII века, которая в крымской теме своей дала, по мнению автора, образец “метафоры мирового господства”, вскрывается неисправимо “имперский” характер нынешней всероссийской тоски по полуострову: “Именно здесь бытовое и милитаристское истолкование русской тяги к Крыму... сливаются до неразличимости. Это, собственно, и есть та Россия, которую мы потеряли”.

В конце этого же номера журнала помещена рецензия Андрея Бабикова на продукцию издательского дома “Коктебель” Дмитрия Лосева, в частности, на первый и второй выпуски альманаха “Крымский альбом”. И в ней дело альбомно-виньеточного культивирования литературно-краеведческой ностальгии по Крыму вполне приветствуется. Невольно задумываешься, то ли это невольное проявление декларированной “неразличимости”, то ли пресловутого плюрализма, который ведь может невзначай превратить журнал в альманах, как империю в СНГ.

Между тем, подоспел третий выпуск альманаха “Крымский альбом”.^* В нем, сквозь региональные и суверенно проблемные рубрики вновь четко различима сквозная ностальгия по двойной потере. Сначала — России через Крым (образца эвакуации 1920 года), а потом и самого Крыма, когда, как пишет старейший феодосийский поэт, украшающий своими афоризмами популярные российские издания до “Аргументов и фактов” включительно, Семен Пивоваров: “Стали меня величать “господином”, / А поступают со мной, как с “товарищем”. Эти ноты органично и мелодично сливаются со своеобразными поисками Крыма. Поисками Крыма не гипсово-пионерского, горнистого, к чему сводит речь Зорин, а поисками, позволю себе каламбур с высоким штилем, шпилем или просто шпилькой, горнего Крыма как жанра (при его произошедших отнюдь даже не по-аксеновски отплытии и приплытии).

Можно, конечно, полемизировать с посвящением начального раздела альманаха обретению покоя останков бывшей императорской семьи и “светлой памяти Николая II” лично, по случаю 130-летия со дня его рождения. В таком посвящении ностальгия оборачивается неким ориентиром на будущее. Между тем, идентификация этих останков оказывается не менее проблемной, чем нынешняя крымская идентификация. “Светла” может быть разве что печаль, но не память о царствовавшем тогда над нами властителе слабом и даже, увы, не лукавом (позволившем быть втянутым в самоубийственную и для России, и для “Русской Ривьеры” “чечню” 1914 года). Но для общего реставрационно-мелодичного настроя имеет свою логику публикация музейными работниками Зинаидой Ливицкой и Ириной Фоменко альбомных снимков, отражающих житье-бытье царя с семейством в Ливадии, их конные и пешие передвижения по самым разнообразным уголкам полуострова (с установлением точной даты отбытия Николая II из Крыма в 1912 году, столь же скрупулезным, как это ранее водилось здесь по отношению к пушкинскому отбытию). Праздник конвоя его Величества (воспоминания о котором гражданин Романов фиксировал потом в дневнике в тобольском заключении), день Белого цветка, парады, яхты, Пятая сельскохозяйственная выставка в Ялте...

Но вот (как будто бы в программе Шопена сменил Шостакович) краеведческая мелодия становится энергичней. Авторы роскошного альбома “Романовы и Крым” Марина Земляниченко и Николай Калинин описывают автомобильное (а не на лошадке) путешествие Николая II в имение Фридриха Фальц-Фейна Аскания-Нова, где на пятистах десятинах заповедных целинных степей был воссоздан растительный и животный мир “Дикого Поля”. Раздел завершается авторским исполнением интервью Лосева с потомком основателя заповедника, королем сувениров Лихтенштейна, меценатом Эдуардом Фальц-Фейном, вернувшим нынешнему Ливадийскому дворцу-музею персидский ковер с вытканным императорским изображением, как бы закутывающим развернутый здесь императорский, но отнюдь не имперский (в смысле преемственности к ближайшей по временной ткани империи) комплекс издателя.

Более распахнуты мелодиями и смыслами литературные материалы альманаха. Подготовивший в Москве сборник Ивана Савина Виктор Леонидов бескорыстно поделился с Лосевым крымскими страницами из жизни и творчества этого наконец-то возвращенного в русскую литературу поэта, который на фоне “лениво пенящегося моря” “К голубому слову — голубка — В черном грохоте рифму искал”, “...рассказывал Богу о краже” своей молодости и призывал: “Всех убиенных помяни, Россия...” Чувством необычной прозрачной легкости “слезы ’ ребенка” исполнены очерки Савина “Плен”, повествующие о нелегких испытаниях Савина в большевистском Крыму, составной частью которых были языковые приключения, “шитье белыми нитками”, которому могли бы позавидовать и Михаил Булгаков, и Зощенко. Марина Ширманова восстанавливает из забвения творчество своей тети Екатерины Павловой, назвавшей Макса Волошина “вождем Полынным”, а сам Лосев счел своевременным сделать то же самое со стихами камерного феодосийского “киммерийца” Василия Дембовецкого, заявлявшего:

Мы, поэты, не можем любить.
Наше счастье в кочующих звуках.
В вечных встречах и вечных разлуках
Суждено нам несбыточно жить.

Ненадрывно сбывшееся бытие Максимилиана Волошина в Коктебеле описывает Владимир Купченко в очерке “Стройтесь в роты, обормоты”: Шуточные сонеты М. А. Волошина”, представляющем собой исследование феномена “обормотства”, внесения элементов игры и “несмертельного” языкового поиска в будничную жизнь. В человеке, если по-волошински переиначить известное изречение бывшего “имперского” классика, все должно быть прекрасно, играючи — самостоятельно, разве что в соавторстве с ветром, найденная “формула одежды”, подсказанная или навязанная посвященными неофиту кличка, розыгрыш и т.д. Чувство меры, оговаривается Купченко, срабатывало при этом не всегда — свобода порой оборачивалась распущенностью, а шутка приводила к слезам (при том, что для превращения в обормота необходим был определенный интеллектуальный и творческий уровень). И все же волошинский “полынный веночек”, о котором упоминала Марина Цветаева, онтологически оказался укорененней пресловутого “белого венчика”. И именно в этой удивительной культурной и гражданской нише в 1919—1920 годах всерьез, почти по-гамлетовски Илья Эренбург, которого Волошин ставил рядом с Блоком по силе поэтического отражения революции, решал: где — быть?

За то, что я жадно пытаю каждого,
Не знает ли он пути,
За то, что в душе моей смута,
За то, что я слеп, хваля и кляня,
Назовут меня люди отступником
И отступятся от меня.

Об этих пророчествах очерк питерского эренбурговеда Бориса Фрезинского “Ночи в Крыму” (по названию созданного в ходе этих размышлений поэтического цикла).

Нет свободы, её разлюбили люди.
Свобода сон — а ныне день труда.
Себя взнуздав, несёмся в грозные года,
Топчем могилы отцов,
рощи священные рубим.

Сначала поэт в поисках более укромной “экологической ниши” метнулся было из Крыма в меньшевистскую Грузию. Но тогдашний “парад суверенитетов”, как известно, оказался недолговечным, и выбор был сделан в пользу советского империостроительства. Но “отступником” его, если не изменяет память, так никто и не назвал. Он был “своим” даже для посвящавших ему свои знамена бойцов республиканской Испании в годы тамошней гражданской войны. Рецензируя в “Независимой газете” предыдущий выпуск “Крымского альбома”, Глеб Шульпяков отметил, что помещенным там материалам не хватает внутренней игры, — требовать этого, конечно, слишком строго от жанра альманаха, но это подразумевается самим Крымом (“обормотским” ли, или даже залитым кровью, как у Ивана Савина). Помещенные в третьем выпуске стихи самого Шульпякова, для которого Ялта — “Имение “я”, вступают теперь в своеобразные и игровые, и серьезные взаимоотношения со стихами современного ялтинского поэта Сергея Новикова.

С новой свежестью не “слезы ’ ”, а “песочной лопатки” Шульпяков делает попытки пейзажной сборки прекрасного мгновения.

На фоне моря белый венский стул,
и ты — в пейзаже времени упадка
вечерних волн. Рельеф сведённых скул. И детская песочная лопатка.

Это внешний взгляд на Крым, острым критиком которого был Волошин.

Сад Вяземского, выщербленный как
четвёртый экземпляр на “Рейнметалле”. Сезон закрыт. И выпит весь коньяк.
И смерть на море нам не нагадали.

Это взгляд на Крым как на текст с его “вечным хересом”. В свое время Сергей Новиков призывал из Ялты на страницах “Огонька” убрать имена членов Политбюро из названий прогулочных катеров. А теперь он уж поэтическим зрением видит, как “сметает буфетчица с мути зеркальной” лица поколения, целой легко-верной и легко доверяющейся человеческой популяции, “как пыль со стекла”.

Мы в Ялте сойдёмся промозглой,
где, косо раздвинув туман,
системой ветвей кровеносной
полнеба объемлет платан.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы спутаем время (не место!),
стекляшка забытая — ах! —
чтоб снова прекрасно и тесно
толпиться в твоих зеркалах.
Всего-то — полшага и через
какой-то дремотный порог,
чтоб снова таинственный херес
мерцал на столе, как цветок.

Такой “промозглый”, внутренний и нутряной “экземпляр” Ялты, такой античноподобный, с “семенем адриатических маслин” порыв к запредельному хересу отделены от сознания и взгляда Шульпякова сторожевым, как сфинкс, “дремотным порогом” иной судьбы. “Не все мы умрем”, даже не все эмигрируем, но — херес уже не тот (что на “Суслове”)...

А дальше за мысом —

такие пространства, такие бездонные дышат глубины,
что как не тянуться
душою пространной туда, где скрывается клин лебединый!

Хорошо, что здесь, между Сусловым и переименованным, сменившим флаг “Сусловым”, несмываема, в отличие от “Рима ракушечного”, эта пространная в бодрствующей дремотности своей душа.

“Крымский альбом” имеет элементы и добротного научного издания (с библиографией и именным указателем). Здесь впервые опубликован дневник “Путешествие в Крым” в 1825 году (в год путешествия туда Адама Мицкевича) будущего врача польской повстанческой армии Карла Крачковского. Здесь рассказывается о, казалось бы, самом “некрымском” художнике Василии Сурикове, который, оказывается, хотел, в связи с полуостровом, “жары и простора” (Лидия Торстенстен, “Из земли Халдейской в землю Ханаанскую”, к сожалению, в сопровождении черно-белых репродукций крымских акварелей художника, хотя в целом художественно-иллюстративное оформление альманаха на высоте) и об американском, с альбомными зарисовками Ниагарского водопада, опыте самого крымского художника, своего рода императора Феодосии и разбушевавшихся волн Ивана Айвазовского (Татьяна Колчина, “Американский берег Айвазовского”).

Сотрудники Дома-музея Александра Грина в Феодосии Людмила Варламова и Лариса Ковтун публикуют письма четы Грин к Вере Калицкой, первой жене писателя, сопровождавшей его в архангельскую ссылку — поучительный человеческий документ. Что касается недостатков альманаха — к ним следует отнести избыток самоотражений в зеркале прессы, регулярно помещаемых под занавес. Вероятно, не просто приятно, но и важно, с точки зрения самоидентификации, привести характеристику себя как “крымского Дягилева” (который, однако, известен более в области балета, чем издательского композиторства, так что уместнее было бы, пожалуй, вспомнить, в связи с сопутствующими “Крымскому альбому” краеведческо-просветительными изданиями, о Сытине). Что было бы “по-дягилевски”, так это помещать хронику главных культурных событий местности. Ведь культура Крыма живет не только “Крымским альбомом” и не только издательской продукцией о Крыме в целом (которая аннотируется в альманахе). По осени здесь регулярно проходят Крымские Пушкинские чтения (называемые Международными, а можно и — Имперскими, и даже Коммунистическими, а чего стесняться, выразился же Андрей Платонов в своих языковых поисках: “Пушкин — наш товарищ”). По весне — Чеховские чтения с сопутствующим театральным фестивалем, у организатора которых, как отмечено в “Крымской памятке” Владимира Коробова на страницах “Нового мира” (1997, № 3) доминирует, наоборот, приватизационное начало. Еще — те же Гриновские, Шмелевские чтения. Увы, пресекся, успев вытащить автора “Острова Крым” в желающую не отплывать по-аксеновски, а как будто бы, по самому Платону, оставаться имперской и социалистической расплывающуюся в топонимах Пантикапей-Корчев-Керчь (цены на квартиры упали до одной тысячи долларов), Боспорский Форум современной культуры. За всем за этим тоже “нестираемые” личности.

Остается пожелать продолжения всего этого — и взаимного нерасплывающегося отражения.

Александр Люсый

* О 1-м и 2-м см. рецензию Т. Сотниковой “Трагический Крым”, “Знамя”, 1997, № 10.