|
ГОД ПАСТЕРНАКА
Сергей Чупринин
«Стрела выпущена из лука, и она летит, а там что Бог даст»1
Жизнь и необыкновенные приключения «Доктора Живаго» в Советской России
Я сделал, в особенности в последнее время (или мне померещилось, что я сделал, все
равно, безразлично) тот большой ход, когда в жизни, игре или драме остаются
позади и перестают ранить, радовать и существовать оттенки и акценты,
переходы, полутона и сопутствующие представления, надо разом выиграть или
(и тоже целиком) провалиться, — либо пан, либо пропал.
(Из письма Бориса Пастернака Ольге Фрейденберг от 24 января 1947 года; т. 9, с. 485)
1
Над своим романом Пастернак работал десять лет: с декабря 1945 по декабрь 1955 года.
Рассчитывал ли он на публикацию?
На первых порах, вероятно, да.
Во всяком случае, уже в октябре 1946 года в ответ на приглашение Константина Симонова, недавно назначенного главным редактором «Нового мира», Пастернак предложил ему не стихи, а прозу — «роман, объемом предположительно в 20 печатных листов» (т. 9, с. 475). Правда, с заключением договора и выплатой обещанного двадцатипятипроцентного аванса в десять тысяч рублей вышла проволочка, и 6 декабря Пастернак через Лидию Чуковскую, работавшую тогда в отделе поэзии, попросил передать Симонову, «что если журнал не окажет ему этой материальной поддержки, то он не даст ни строки стихов» (т. 11, с. 402). Симонов, по словам Чуковской, этим ультиматумом был оскорблен,2 однако необходимые распоряжения отдал, и 23 января 1947 года был подписан договор на публикацию в «Новом мире» романа «Иннокентий Дудоров: Мальчики и девочки» объемом (уже правда) в 10 авторских листов и со сроком сдачи в августе 1947 года.
Увы, но поступившие в редакцию стихи («Март», «Зимняя ночь», «Бабье лето»3 ) опубликованы все-таки не были, и даже публикация переводов из Шандора Петефи отклонена (т. 9, с. 498). Не сложилось и с романом, замысел которого принято считать «боковым» по отношению к будущему «Доктору Живаго», — весной 1947 года, как рассказывает Эмма Герштейн, «в редколлегии журнала уже установилось отрицательное отношение к этому еще незавершенному произведению, в которое Борис Леонидович вкладывал всю страсть своей души» (т. 11, с. 393).
Подробности в этом (как и почти во всех последующих случаях) нам неизвестны, но известно, что роман был отклонен редакцией не ввиду его «контрреволюционности», а под более благовидным предлогом — как не представленный в срок. И «в феврале 1949 года»4 редакция «Нового мира» даже подала на Пастернака в суд о взыскании с него аванса за произведение, не представленное в срок.5
Деньги, полученные от журнала, были к тому времени, разумеется, уже истрачены, 25-тысячный тираж «Избранного» в издательстве «Советский писатель» не был отпечатан по распоряжению А. Фадеева,6 набор «Избранных переводов» рассыпан, денежных поступлений ждать было неоткуда, так что Пастернаку пришлось срочно засесть за перевод «Фауста», с тем чтобы полученный гонорар пошел на уплату истраченного аванса.7 Да и тут Пастернак 9 апреля 1949 года вынужден был, смирив гордость, официально обратиться к Симонову «с просьбою удовлетвориться половиною погашенного мною долга и простить мне остальную» (т. 9, с. 563–564).8
Тем самым отношения с «Новым миром» были прерваны на семь лет, а работа над романом, хотя и с вынужденными перерывами, продолжалась. И продолжилось настойчивое стремление Пастернака еще до журнальной публикации вывести «Доктора Живаго» в публичную плоскость, то есть познакомить с ним максимально большое число читателей.
Сначала, впрочем, скорее слушателей.
2
Уже 3 августа 1946 года на даче в Переделкине состоялось первое чтение начальных глав — на нем, как вспоминает З.Н. Пастернак, — «присутствовали Федин, Катаев, Асмусы, Генрих Густавович , Вильмонт, Ивановы, Нина Александровна Табидзе и Чиковани».
И уже тогда, кстати сказать, прозвучал первый тревожный звоночек. «На другой день после чтения к нему зашел Федин и сказал, что он удивлен отсутствием упоминаний о Сталине, по его мнению, роман был не исторический, раз в нем не было этой фигуры, а в современном романе история играет колоссальную роль» (т. 11, с. 226).
Зинаида Николаевна, сколько можно понять, обеспокоилась, а Борис Леонидович вовсе нет. 9 сентября чтения на даче продолжены, — «а как нарочно, — записывает в дневник Корней Чуковский, — в этот день, на который назначено чтение, в “Правде” напечатана резолюция Президиума ССП, где Пастернака объявляют “безыдейным, далеким от советской действительности автором”. Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает “печать отвержения”, которой заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу народа: Звягинцева, Корнелий , Вильмонт и еще человек десять неизвестных».9
И так месяц за месяцем, год за годом.
Открытые чтения — как у себя дома, так и в домах близких (или, случалось, совсем не близких) знакомых — шли и шли вплоть до 1956 года.
Можно, конечно, сказать, что такого рода устные презентации текста, живущего пока еще в рукописи, «в добрых нравах литературы», как заметила бы Ахматова. Традиция в узком кругу читать не только стихи, но и прозу берет начало еще в допушкинскую эпоху. Однако «столетье с лишним — не вчера», обстоятельства времени и места радикально переменились, и Ахматова тщательно выбирала, кому она рискнет довериться.
Совсем не то что Пастернак.
«Не понимаю, какие люди кругом», — 7 февраля 1947 года после одного из таких чтений помечает в дневнике Лидия Чуковская (т. 11, с. 408). И вполне понятно, что слухи о подозрительных сборищах расходятся по всей Москве, достигая и тех, кого в друзья к Борису Леонидовичу никак не запишешь. Побывав 5 апреля того же года на очередной встрече (на этот раз — в доме литератора П.А. Кузько), Чуковская заносит в дневник: «Уже через несколько дней ненавистник Пастернака, Кривицкий, кричал в редакции нечто угрожающее о подпольных чтениях контрреволюционного романа» (там же, с. 412).
В этой по-репортажному подробной записи Чуковской10 все, кстати, выразительно. И то, что среди гостей Павла Авдиевича Кузько была не только «пожилая Муза Николаевна (секретарша Симонова)», но и старый симоновский друг Борис Агапов, который в сентябре 1956 года тоже подпишет редакционное письмо Пастернаку с отказом от публикации в «Новом мире». И то, что о «подпольных чтениях контрреволюционного романа» кричал не кто-нибудь, а симоновский заместитель А.Ю. Кривицкий, который тремя месяцами ранее скрепил своей подписью договор о журнальной публикации «Иннокентия Дудорова».
Как же было не бояться, что опасная новость дойдет не только до литераторов-«ненавистников», но и до «всеслышащих ушей» с Лубянки?
Пастернак не боялся.
И более того — с неслыханной по тем временам дерзостью он еще и пустил свой роман по рукам.
3
Уже летом 1948 года машинописные копии первой книги были разосланы Ольге Фрейденберг, Сергею Спасскому, Анне Ахматовой в Ленинград, Ариадне Эфрон в ссылку и пр. А в декабре один экземпляр через советника новозеландского посольства Пади Костелло передан и сестрам в Англию вместе с просьбой: «Если вы знаете хорошую русскую переписчицу на машинке и можно достать немножко денег из следуемых мне откуда-нибудь для ее оплаты, постарайтесь размножить список экземплярах в трех и тщательно сверьте, чтобы потом можно было почитать узкому кругу интересующихся, начиная с Боуры, Шиманского и других. Покажите вашим Катковым, Набоковым и пр.» (т. 9, с. 555).11
«В первый же день знакомства Андрей Вознесенский получил от Пастернака рукопись романа и тетрадку стихов» (Е. Пастернак. Борис Пастернак: Биография, с. 653).
Машинистки — Марина Казимировна Баранович, Людмила Владимировна Стефанович, Татьяна Ивановна Богданова и только ли они? — трудились без устали.12
Среди тех, кто еще в рукописи познакомился либо со всем романом, либо с его значимыми фрагментами, — литераторы Валерий Авдеев, Виктор Ардов, Ольга Берггольц, Наталия Бианки, Николай Богословский, Наталия Векстерн, Юрий Верховский, Андрей Вознесенский, Сергей Дурылин, Евгений Евтушенко, Николай Замошкин, Вениамин Каверин, Александр Кочетков, Кайсын Кулиев, Евгения Кунина, Константин Локс, Николай Любимов, Мария Петровых, Евдоксия Никитина, Александр Письменный, Петр Семынин, Николай Смирнов, Николай Стефанович, Анастасия Цветаева, Симон Чиковани, Николай Чуковский, Варлам Шаламов, Николай Эрдман; филологи Михаил Бахтин, Эмма Герштейн,13 Павел Гринцер, Илья Зильберштейн, Нина Муравина, Владимир Топоров; искусствоведы Михаил Алпатов, Николай Анциферов; композитор Сергей Прокофьев;14 артисты Алексей Баталов, Елена Гоголева, Николай Голубенцев, Дмитрий Журавлев, Алексей Консовский, Борис и Василий Ливановы, Нина Ольшевская, Фаина Раневская; художники Петр Кончаловский, Владимир Фаворский; пианисты Генрих Нейгауз, Мария Юдина; Татьяна Некрасова и другие сотрудники Толстовского музея в Москве; вдовы Андрея Белого и Михаила Пришвина, жена архитектора Виктора Веснина, дочь композитора Скрябина, внучка Льва Толстого Софья Андреевна, их родственники, друзья, соседи, однокашники, сослуживцы…
Да кто угодно.
Именно что кто угодно, все, кому это может быть интересно.
«С рукописью поступай как найдешь нужным, давай читать кому хочешь, с оговорками, что она не правлена» (из письма Сергею Спасскому от 14 августа 1948 года; т. 9, с. 537).
«Можешь дать рукопись посмотреть, кому захочешь», — 30 ноября 1948 года пишет Пастернак Ольге Фрейденберг (там же, с. 553).
«Если позвонит Ольга Никол (из Искусства), скажи, что если у нее будет время читать и ей будет интересно, я дам ей почитать на несколько дней роман», — это из письма З.Н. Пастернак от 22 сентября 1948 года (там же, с. 540).
Или вот, 10 октября того же года, посылая рукопись Ариадне Эфрон в ссылку: «Когда прочтешь рукопись и у тебя не будет настоятельной, непреодолимой потребности показать ее еще кому-ниб, я попрошу тебя переслать ее таким же порядком: г. Фрунзе, почтамт, до востребования, Елене Дмитриевне Орловской» (там же, с. 542).15
Из записки, которую Т. Иванова датирует 1949 годом:
«Если рукопись моей прозы свободна, то передайте ее, пожалуйста, Зине. Если Вам или Коме, или кому-нибудь из Ваших хочется кому-нибудь ее показать, держите сколько хотите».16
Из письма Марине Баранович от 15 сентября 1955 года:
«Нельзя ли было бы из двух Ваших экземпляров дать один на быстрое срочное прочтение интересующимся и достойным, т.е. заслуживающим этой Вашей милости . Это — Журавлевская группа, т.е. он, Аля, с которой Вы познакомились и страшно полюбились ей, ее тетя и все, кого они придумают».17
Можно было просто «с улицы» позвонить ему, — как это сделала Татьяна Эрастова, еще школьница, — заехать на Лаврушинский, взять на несколько месяцев одну из папок, и он, получая ее назад, спросит:
« — Да, а книгу у вас все время читали, она зря не лежала?
— Ну что вы! Все читали!» (т. 11, с. 567).
Ариадна Эфрон Пастернаку от 26 октября 1955 года:
«Ко мне приходила одна очень милая окололитературная девушка, мамина почитательница и подражательница, она, кстати, говорила мне, что у ее знакомых “ребят” (тоже почитателей и подражателей) уже есть экземпляры твоего романа, что они у кого-то достали и перепечатали — не знаю, как это может быть?»18
И вот еще, уже из воспоминаний Михаила Поливанова: «Наше поколение, поколение, прочитавшее “Доктора Живаго” в пятидесятые годы, никогда не уйдет от формообразующего влияния его идей.
Нас было не так много в то первое время, читавших уже роман, и это сразу ставило нас в особые, доверительные отношения. Я вспоминаю, как году в 1949 зимой, на концерте Рихтера в зале Клуба ЗИС, в перерыве меня познакомили с молодой женщиной, немного старше меня, объяснив ей, что я тоже читал “Доктора Живаго”. Ее первый вопрос был, а как я отношусь к христианским идеям романа и не вызывают ли они у меня протеста» (т. 11, с. 467).
Но дадим, наконец, слово и самому Пастернаку:
« я почувствовал, что только мириться с административной росписью сужденного я больше не в состоянии и что сверх покорности (пусть и в смехотворно малых размерах) надо делать что-то дорогое и свое, и в более рискованной, чем бывало, степени попробовал выйти на публику. “Рискованной” я сказал в том смысле, что я ждал от этого только неудачи и эстрадного провала. И представь себе, это принесло одни радости. На моем скромном примере я узнал, какое великое множество людей и сейчас расположено в пользу всего стоящего и серьезного» (т. 9, с. 398).
Так — в письме Сергею Дурылину от 29 июня 1945 года — сказано Пастернаком еще не о «Докторе Живаго». Но к роману применимо еще в большей мере.
И что это, как не первый в Советской России самиздат или, здесь уместнее воспользоваться изначальной формулой Николая Глазкова, самсебяиздат?
4
Объясняемый не столько авторским нетерпением, сколько тем, что, по словам Исайи Берлина, встречавшегося с Пастернаком летом 1956 года, «в 1956 году его отчуждение от политического режима, господствовавшего в его стране, было полным и бескомпромиссным».19
И постепенно окрепло ощущение, что этому политическому режиму его роман не просто не нужен — он ему враждебен.
«Я, — обращается Пастернак к Е.Д. Орловской 21 апреля 1951 года, — роман пишу, мысленно видя его напечатанной книгой; но когда именно его напечатают, через десять месяцев или через пятьдесят лет, мне неведомо и одинаково безразлично: промежуточные сроки для меня нулевого значения, их тоже не существует» (т. 9, с. 673).
«Эта проза, по объему очень большая, совершенно непригодна для печатания» (из письма Зельме Руоф от 10 декабря 1955 года; т. 10, с. 115).
«Мой роман не может быть напечатан», — повторяет он в письме тому же адресату от 12 мая 1956 года (т. 10, с. 137).
«Но мало надежд, что он скоро у нас появится», — из письма Л. Воронцовой от 25 июля 1956 года (т. 10, с. 148).
Мало надежд…
«Однажды, — вспоминает Ольга Ивинская, — теплым осенним вечером после моей очередной поездки в Москву мы гуляли с Борей по нашему длинному мосту через Самаринский пруд, и он сказал мне:
— Ты мне верь, ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит — всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати».20
Всем надо давать…
И действительно, вспоминая «теплое лето 1955 года», Наталья Трауберг перечисляет его приметы: «Из лагерей возвращались друзья, пели “По тундре…” и “Таганку”, читали “Доктора Живаго”, которого Борис Леонидович давал буквально всем, кто приедет».21
Словом, — как отмечено в докладной записке генерала Серова, — «рукопись романа получила хождение в литературных кругах».22
И только ли в литературных?
5
«Начиная с 1954 года, — рассказывает З.Н. Пастернак, — Борю стало посещать много корреспондентов из западных стран. Меня пугало количество иностранцев, начавших бывать в доме. Я несколько раз просила Борю сообщить об этом в Союз писателей и получить на эти приемы официальное разрешение. Боря звонил Б. Полевому в иностранную комиссию, и тот сказал, что он может принимать иностранцев и делать это нужно как можно лучше, чтобы не ударить лицом в грязь» (т. 11, с. 226).
Говорил ли он им о романе, показывал ли его?
И если показывал, то предполагал ли, что иностранцы заинтересуются и предложат публикацию — пусть и не в СССР?
До весны 1956 года, вероятно, нет.
«Одно могу сказать о том времени: ни Боре, ни мне не приходили тогда мысли о публикации романа за рубежом», — утверждает Ольга Ивинская.23
Как бы мало ни было надежд на издание в СССР, совсем и сразу отказаться от этого шанса Пастернак не мог.
Нужно было попробовать. Или, по крайней мере, сделать вид, что попробовал.
Поэтому — в нарушение общепринятых правил литературного этикета — «Доктор Живаго» был одновременно (или почти одновременно) предложен сразу нескольким советским публикаторам: журналам «Новый мир» и «Знамя», сборнику «Литературная Москва», затевавшемуся тогда же кооперативному издательству «Современник», а позднее и Гослитиздату.
6
Здесь, впрочем, много неясного.
Неизвестно даже, когда роман поступил в редакции «Нового мира» и «Знамени».
В январе — «В начале 1956 года мама отнесла рукопись в “Знамя” и в “Новый мир”», — рассказывает дочь Ольги Ивинской Ирина Емельянова?24
«Ранней весной 1956 года», — как свидетельствует Е.Б. Пастернак?
В апреле, — как утверждается в докладной записке председателя КГБ СССР Ивана Серова от 24 августа 1956 года?
Или еще позже, уже летом: «Его роман лежал в редакции примерно два месяца в ожидании возвращения Симонова из отпуска», — сказано в дневниковой записи Константина Федина от 14 августа 1956 года?25
С этим надо бы разобраться.
И начать стоит со «Знамени».
7
Хотя бы потому, что именно здесь еще в апреле 1954 года были опубликованы «Стихи из романа»,26 и Пастернак в письме Ольге Фрейденберг особо отметил, что «…слова “Доктор Живаго” оттиснуты на современной странице, запятнаны им!» (т. 10, с. 25).
Рассказывая о предыстории этой публикации, Владимир Огнев называет имя члена «знаменской» редколлегии Веры Инбер. Это она взялась отнести «стихи в “Знамя”, где ее “слушается Вадим”», и чудо случилось. Стихи увидели свет».27
Не исключено, что все так и было. Хотя — highly likely — с еще большей вероятностью можно утверждать, что и в этом сюжете, и в более поздних пересечениях Пастернака с чужим для него «Знаменем» решающую роль сыграли особые отношения Ольги Ивинской с Вадимом Кожевниковым. В начале 1930-х годов, — сообщает Надежда Кожевникова, — «у них с папой был роман, я думаю, это был первый роман в ее жизни».28 «Человеком, которому небезразлична моя собственная судьба» называет Кожевникова и сама Ивинская.29
Вполне — опять-таки highly likely — можно допустить, что и роман в «Знамя» был передан таким же образом — приватно, без регистрации в редакции и непосредственно самому главному редактору. Тот прочел — и отказал: в устном разговоре то ли с Ивинской, то ли с самим Пастернаком. Об этом разговоре («Я сейчас же позвонил ему») Кожевников 7 декабря 1956 года напоминает и на совещании в ЦК.30
Во всяком случае, в «знаменском» архиве нет никаких следов движения романа по редакционным коридорам. Нет этих следов и ни в письмах самого Пастернака, ни в воспоминаниях близких ему людей.
Единственное, что осталось, — скупые воспоминания Надежды Кожевниковой: «Папа пересказал мне потом слова Бориса Леонидовича: “Спасибо, что вы не учите меня писать, а только предлагаете мне сокращения и объясняете, почему они необходимы”. На этом писатель и редактор и разошлись».31
Разошлись они тогда, впрочем, не окончательно — в сентябре того же 1956 года, то есть тогда, когда партийное руководство было уже осведомлено, что Пастернак передал за границу «злобный пасквиль на СССР»,32 в «Знамени» под общим названием «Новые строки» появились восемь его стихотворений, не входящих в цикл «Тетрадь Юрия Живаго».
И вот они-то как раз вызвали скандал, не выплеснувшийся, впрочем, в публичную сферу.
Партийное руководство неожиданно оценило эту публикацию (и особенно входящее в нее стихотворение «Быть знаменитым») как пропаганду «безыдейности». Собрав 16 октября редколлегию «Знамени», Вадим Кожевников сообщил, что на недавней встрече в ЦК КПСС т. Суслов говорил о том, как нужно относиться к нашим врагам, какую тактику они применяют. Он сказал тогда, что “вы, т. Кожевников, сами допустили очень большую ошибку и вот наиболее она зрима и вызывает возмущение в этом стихотворении, которым вы плюете в лицо советской литературы”».
Объяснение Кожевникова33 «принято не было», и разговор был продолжен на Секретариате ЦК, «на котором разбирался ряд ошибок, допущенных нашей литературой и печатными органами. На нем выступали и Суслов и Пономарев и другие и оценили как большую ошибку публикацию журналом “Знамя” этого стихотворения и цикла».34
Предполагалось, судя по словам Кожевникова, и дальнейшее разбирательство этого инцидента на президиуме Союза писателей. Однако его не состоялось, шумиху, видимо, решили не раздувать, и в итоге на подборку стихов Пастернака не появилось ни одного отклика в советской печати.
Что же касается самого «Доктора Живаго», то экземпляр рукописи, находящийся ныне в фондах РГАЛИ, 17 мая 1961 года, т.е. спустя почти год после смерти Пастернака, был отправлен в КГБ при СМ СССР вместе с сопроводительным письмом, где сказано:
«Направляю рукопись романа Б. Пастернака “Доктор Живаго”, которая в свое время была получена редакцией от автора и отклонена.
Рукопись хранилась в сейфе редакции. Отв. секр. ред. ж-ла “Знамя” В. Катинов».
8
А вот историю с «Новым миром» придется, видимо, разбить на две части: до августа и после августа 1956 года.
С первой все понятно, то есть так же непонятно, как и со «знаменской». Роман в редакции, безусловно, находился (по крайней мере, летом 1956 года),35 но не был, вопреки правилам, ни зарегистрирован в установленном порядке, ни передан на внутреннее рецензирование, и не обсуждался на заседаниях редколлегии.
«Роман “Доктор Живаго” долго лежал у меня в редакторском столе, — в беседе с Львом Копелевым вспоминает Георгий Владимов, с августа 1956 года работавший в отделе прозы «Нового мира». — Начальство колебалось: печатать — не печатать, давайте подождем. Ну, в конце концов вернули Пастернаку».36
И еще одно свидетельство, уже Ольги Ивинской: «Кривицкий не случайно говорил, что журнал только главами подымет роман. Это потому, что они все принять, конечно, не могут; просто они хотят избежать острых углов и напечатать то, что можно напечатать без боязни».37
«У тебя в журнале, у тов. Кожевникова в Гослитиздате несколько месяцев лежала эта рукопись и ни у кого не вызвало это чувства протеста», — 7 декабря 1956 года выговаривает Симонову Поликарпов на совещании в ЦК КПСС по вопросам литературы.38 «Время шло, а роман все еще не был опубликован. И отрицательных отзывов не было никаких».39 «Посланные в журналы экземпляры романа лежали там мертвым грузом», — в комментариях к «Доктору Живаго» подтверждают Е.Б. и Е.В. Пастернак (т. 4, с. 655).
И воля ваша, но это странно. Как применительно к Пастернаку, которого, судя по отсутствию в письмах упоминаний об этом сюжете, нимало не беспокоила судьба собственной рукописи, переданной в редакцию. Так и применительно к редакционной политике: ведь речь шла не об ординарной рукописи малоизвестного автора, с которой допустимы проволочки, а о большом произведении крупного, как минимум, писателя.
Такое впечатление, что и автор, и его потенциальные публикаторы онемели, столкнувшись с задачей, решение которой лежало за пределами их возможностей.
9
Иначе, с обоюдным раздражением, прорывавшимся наружу, разворачивались взаимоотношения Пастернака уже не с литературными чиновниками, а с писателями-энтузиастами, которые на волне пригрезившегося им «идеологического нэпа»40 затеялись выпускать кооперативный сборник «Литературная Москва»,41 а в перспективе намеревались организовать еще и кооперативное же издательство «Современник».42
История этих начинаний еще не написана, но наивное благородство тех, кто в противовес официальной казенщине мечтал о советской литературе с (хотя бы относительно) человеческим лицом, очевидно. Как очевидно и неприятие, с каким встретил эти инициативы Пастернак, чье — напомним еще раз слова Исайи Берлина — «отчуждение от политического режима, господствовавшего в его стране, было полным и бескомпромиссным».
«Какая-то, — пересказывает его слова Лидия Чуковская в дневниковой записи от 28 января 1956 года, — странная затея: все по-новому, показать хорошую литературу, все сделать по-новому. Да как это возможно? К партийному съезду по-новому? Вот если бы к беспартийному — тогда и впрямь ново. Конечно, если убить всех, кто был отмечен личностью, то может и это сойти за прозу… Но я не понимаю: зачем же этот новый альманах, на новых началах — и снова врать? Ведь это раньше за правду голову снимали — теперь, слух идет, упразднен такой обычай — зачем же они продолжают вранье?» (т. 11, с. 431).
О том же в июньском письме Пастернака Ольге Ивинской: «… вообще говоря, я теперь предпочитаю «казенные» журналы и редакции этим новым “писательским”, “кооперативным” начинаниям, так мало они себе позволяют, так ничем не отличаются от официальных. Это давно известная подмена якобы “свободного слова” тем, что требуется, в виде вдвойне противного подлога» (т. 10, с. 145).
Или вот процитируем воспоминания Николая Любимова:
«Когда в самый разгар хрущевского “либерализма”, длившегося до венгерских событий 1956 года, Казакевич пристал к Борису Леонидовичу с ножом к горлу — дать что-нибудь для редактируемого им альманаха “Литературная Москва”, Борис Леонидович спросил:
— А, собственно, почему я непременно что-то должен дать для вашего альманаха?
— Лучше ж нам, чем Кочетову, — настаивал Казакевич.
— А для меня что вы, что Кочетов, — я между вами никакой разницы не вижу, — выпалил Борис Леонидович» (т. 11, с. 635).
Тем не менее в первый выпуск «Литературной Москвы» он все-таки дал и стихи, и «Заметки к переводам шекспировских трагедий».
Стихи (по неизвестной причине) не пошли, о чем 3 февраля 1956 года Пастернак едва ли не злорадством известил директора Гослитиздата А.К. Котова: «Я счастлив был узнать от Казакевича, что стихи в альманах не попали, мне так этого не хотелось! Может быть, на мое счастье, и заметки о Шекспире не будут помещены?» (т. 10, с. 130).
Однако «Заметки» вышли,43 и составители «Литературной Москвы» продолжили просить Пастернака о сотрудничестве.
Тогда он дал им роман.
Когда, кстати?
Дмитрий Быков, утверждающий, что только «после того как роман был возвращен “Новым миром” с подробным письмом от редколлегии»,44 явно ошибается.
Во всяком случае, в письме Константину Паустовскому от 12 июля 1956 года, то есть за два месяца до «новомирской» отповеди, Пастернак уже упоминает, что роман находится в редакции «Литературной Москвы», предупреждая при этом, что «вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано» (т. 10, с. 144–145). И можно согласиться с мнением Е.В. Пастернак и М.А. Рашковской, комментаторов этого письма, что «Доктор Живаго» (или отрывки из него) были переданы для публикации во втором выпуске «Литературной Москвы» (т. 10, с. 145),45 который собирался как раз весной-летом, а к печати был подписан 26 ноября 1956 года.
10
И составители альманаха, мечтавшие не «зависеть от коммерческих соображений и от начальства — выпускать малыми тиражами, но максимально свободно то, что пишут»,46 испугались. Отчетливая контрреволюционность романа для них, стремившихся всего лишь либерализовать советскую литературную действительность, была неприемлема, как, равным образом, и для Пастернака была неприемлемой осторожность и половинчатость «этих, якобы свободных, писательских журналов. Лучше уж, — вспоминает его слова Е.Б. Пастернак, — государственные, в них все ясно, что можно говорить, а что нет. А тут вроде все можно, тогда как из чувства взятой на себя ответственности они боятся вообще что-либо сказать» (т. 11, с. 698).
Для отказа нашелся, разумеется, благовидный повод: «В “Докторе Живаго” около сорока печатных листов — уже поэтому он не мог появиться в нашем сборнике, для которого мы с трудом выбивали из Гослита в лучшем случае пятьдесят. Но, — продолжает свой рассказ Вениамин Каверин, — была и более серьезная причина: роман не понравился Казакевичу, который отозвался о нем очень резко.
— Вы можете представить себе Пастернака, который пишет о колхозах? — с раздражением спросил он меня.
— Не без труда.
— Ну вот. А он пишет — и очень плохо. Беспомощно. Есть прекрасные главы, но он не отдаст их нам.
— Как вы думаете, почему он встретил нас так сурово?
— Потому что “Литературная Москва” для него — компромисс. Ему хочется, чтобы завтра же была объявлена свобода печати».47
Что же до писательского кооперативного издательства, то выпуск «Доктора Живаго» отдельной книгой действительно с 28 июля 1956 года находился в его первоочередных планах.48 Однако из этих прожектов, бурно обсуждавшихся битых два года, ничего не вышло. «Современник» ни в виде издательства, ни в виде журнала так и не появился. После венгерских событий осени 1956 года «фрондирующая группа московских литераторов»49 — членов редколлегии и авторов «Литературной Москвы» — была разгромлена и принуждена к покаянию, пока наконец решением сначала общего собрания московских писателей (11 июня 1958 года), а затем и Президиума СП СССР (2 декабря того же года)50 издание кооперативного альманаха вообще не было прекращено.
Надеяться было больше не на что.
Пастернак и не надеялся — решение им было уже принято.
11
И возникает вопрос: когда?
Зинаида Николаевна Пастернак и Ольга Всеволодовна Ивинская здесь единодушны: внезапно, в ходе едва ли не случайного разговора51 с Серджо Д’Анджело, журналистом и посланцем миланского издателя Джанджакомо Фельтринелли.
К этому же выводу в одном из своих (существенно, впрочем, расходящихся в деталях) мемуаров клонит и сам Д’Анджело: «Когда я подошел к цели моего визита, он казался пораженным (до этого времени он, очевидно, никогда не думал о том, чтобы иметь дело с иностранным издательством). Я дал понять , что политический климат изменился и что его недоверие кажется мне совсем неосновательным. Наконец он поддался моему натиску. Он извинился, на минуту скрылся в доме и вернулся с рукописью».52
«Сам Пастернак, — говорится в биографии поэта, выглядящей канонической благодаря многочисленным переизданиям, — возможно, и не решился бы отыскивать зарубежного издателя — не из-за трусости, а из-за беспомощности и вечного нежелания лично вмешиваться в биографию. Но когда судьба сама преподнесла ему подарок, направив в Переделкино итальянского эмиссара, — он не колебался». 53
Однако…
Вся весна и лето 1956 года (рукопись роздана по журналам, отказов пока нет) проходят у «беспомощного» Пастернака в разговорах о том, как хорошо бы увидеть ее напечатанной — пусть даже и не на родине.
Вот свидетельство Ивинской: «На “большой даче”, беседуя с итальянским славистом Э. Ло Гатто (автором монографий “История русской литературы” и “История русского театра”), Б.Л. уже говорил, что пойдет на любые неприятности, лишь бы его роман был опубликован. И лишь раздраженно отмахнулся, когда Зинаида Николаевна сказала: “Хватит с меня этих неприятностей”».54
А вот — Шаламова: «В 1956 году чехи прислали с Паустовским письмо Б. Л., предлагая издать “1905 год” и “Лейтенанта Шмидта” в “Избранном”. Борис Леонидович категорически отказался. Я читал черновик ответного письма. Пастернак благодарит издателей за приглашение, но разрешение на издание этих сборников не дает. Если издатели действительно относятся к нему с уважением и могут помочь выполнить заветное желание поэта, пусть издадут его новый роман “Доктор Живаго”, где он, Пастернак, отвечает на все вопросы искусства, жизни, истории и общества.55 Послано ли было это письмо, я не знаю» (т. 11, с. 656).
Это все вроде бы разговоры. А вот и поступок: весной 1956 года Пастернак передает рукопись романа польскому поэту Земовиту Федецкому, одному из редакторов польского журнала «Опинье», — передает уже для публикации, которая в виде фрагментов была осуществлена летом 1957 года. Причем, — как 1 декабря 1958 года сообщил издатель журнала «Культура» Ежи Гедройц в письме переводчику Ежи Стемповскому, — «PIW намеревался в 1957 году издать роман, однако позиция ряда знатоков во главе с Федецким, считавших роман графоманией, серьезно задержала развитие всей истории».56
Подневной летописи жизни и творчества Пастернака пока не существует, поэтому мы не знаем, в какой последовательности в его жизни возникали эти «связники» с западным миром. Но то, что он их искал или, по крайней мере, осознанно шел им навстречу, несомненно, и здесь наиболее выразительно свидетельство Вяч.Вс. Иванова, рассказавшего, как он вместе с друзьями привез на пастернаковскую дачу Романа Якобсона, который прибыл в Москву для участия в Международном комитете славистов.
«Я, — вспоминает Вячеслав Всеволодович, — поехал отдельно и оказался в Переделкине раньше их. Борис Леонидович спросил меня: “Кома, как вы думаете? Я хочу ему передать роман, чтобы его там напечатали. Можно ли это сделать?” Я ответил, что, насколько я могу судить, Якобсон старается здесь быть в хороших отношениях со всеми, в том числе и с людьми официальными. Поэтому я сомневался в том, что согласится ли Якобсон сделать то, чего от него хотел Борис Леонидович. Полностью от этого замысла Пастернак не мог отказаться сразу, но с прямой просьбой к Роману Осиповичу не стал обращаться. Когда все собрались и уселись за стол, Борис Леонидович среди прочих тостов проговорил что-то и о том, что хотел бы видеть свой роман изданным — “чтобы он вышел за границей”. Эти слова, сказанные как бы между прочим, но с подъемом, вызвали почти что окрик Зинаиды Николаевны: “Да что ты чепуху говоришь?!” Другие гости на них никак не ответили. Я так до сих пор и не знаю, догадался ли Роман Осипович о тайном смысле этого тоста — скорее всего, нет».57
Изложение этого разговора любопытно сравнить с более ранними воспоминаниями Иванова о Якобсоне: «В общем потоке фраз о том, что он написал теперь, Пастернак упомянул и о своем желании увидеть роман напечатанным за границей. На это Якобсон никак не отозвался. Если у Пастернака в предыдущем разговоре со мной и мелькнуло намерение вовлечь Якобсона в эту свою затею, реакция того едва ли обнадежила Пастернака. Разговор не имел продолжения».58
Продолжения, впрочем, и не потребовалось.
Роман Якобсон побывал у Пастернака в один из дней между 17 и 25 мая 1956 года. А 20 мая дачу в Переделкине навестил Серджо Д’Анджело.
12
И опять возникает вопрос: а отчего он, собственно, приехал в Пастернаку?
Согласно укоренившемуся мнению, которое он сам же и запустил в обращение, Серджо Д’Анджело, работавший тогда в итальянском отделе «Радио Москвы», по этому же радио услышал сообщение: «Скоро будет опубликован “Доктор Живаго” Бориса Пастернака. Это роман, написанный в форме дневника, охватывающий первые три четверти века и оканчивающийся Второй мировой войной».59
Никаких других упоминаний об этом, в общем-то, странном радиосообщении (чего бы вдруг, ведь роман пока никем даже не принят к публикации?) в литературе нет, архивные разыскания не производились, так что остается верить на слово прыткому журналисту, по совместительству исполнявшему обязанности еще и литературного агента Дж. Фельтринелли. Во всяком случае, издателя он об этой новости известил, и, как свидетельствует датируемая концом апреля переписка миланского редактора Валерио Рива с будущим переводчиком романа Пьетро Цветеремичем,60 получил распоряжение безотлагательно договориться с Пастернаком о переводе и издании его книги в Италии, как только она выйдет в СССР.
Спустя три недели Д’Анджело в компании еще одного сотрудника иновещания Владлена Владимирского направился в Переделкино — и, вместо ожидаемого всего лишь согласия на сотрудничество автора с Фельтринелли после того, как появится русское издание романа, увез с собою объемистую папку с рукописью.
Через несколько дней Д’Анджело вылетел в Берлин, куда для встречи с ним из Милана специально прибыл сам Фельтринелли. Папка «по всем правилам конспирации» была из рук в руки передана на станции берлинского метро — и маховик истории завертелся.
13
Завертелся он (правда, совсем по-другому) и в Москве, хотя здесь, как это ни покажется неожиданным, правил конспирации не придерживался никто.
Во-первых, сам Пастернак — он безбоязненно (и безнаказанно!) в течение едва ли не десяти лет распространял свою рукопись среди сотен, а возможно, и тысяч людей, среди которых не могло не быть осведомителей, так что и в данном случае не считал необходимым делать тайну из своего поступка.61 «Хоть это и не соответствует нашим нравам, я не вижу в этой передаче ничего противозаконного», — написал он 30 декабря 1956 года сотруднику парижского издательства «Галлимар» Брису Парену.62
Во-вторых, у сотрудников разного рода «иновещаний» и вообще организаций, где советские люди служили вместе с иностранцами, исстари сомнительная репутация, а тут мало того, что при передаче рукописи присутствовал некто Владимирский, так еще и явились они сразу же в Комитет по радиовещанию вместе с загадочной папкой — и «возбужденными», и, надо полагать, словоохотливыми.
И наконец, в-третьих, Ольга Ивинская — напуганная возможностью катастрофических последствий, она тут же помчалась «советоваться» сначала в Гослитиздат к Н. Банникову63 и на квартиру к М. Виташевской, еще одному гослитовскому редактору, а затем в «Знамя», все к тому же опекавшему ее Вадиму Кожевникову, который, как мельком упоминает Ивинская, еще только «должен был читать» роман,64 лежавший в редакции.
Неизвестно, сообщили ли кому-нибудь опасную новость сотрудники иновещания и Н. Банников. Известно, со слов Ивинской, что «… действительно Виташевская отдавала кому-то роман (один из непереплетенных экземпляров был у этой особы)».65 Но как бы там ни было, слухи о встрече Пастернака с итальянским эмиссаром разошлись быстро и достаточно широко. Во всяком случае, уже в начале лета, как рассказывает Вяч.Вс. Иванов, работавшая тогда в Военном институте иностранных языков Наталья Трауберг стала его «расспрашивать, верно ли, что Пастернак передал роман для публикации за рубеж. Я ничего не знал об этом, хотя и помнил (но не стал упоминать в тот раз) его замечание в разговоре перед приходом Якобсона и во время встречи с ним. До Наташи дошли слухи и о людях из Италии, которым роман был передан. Вспоминая об этом теперь, можно строить разные предположения о причинах ее любопытства и осведомленности».66
Мы этих предположений строить не будем. Как не будем пытаться объяснить странное невнимание тогдашних «компетентных органов» к событию, по всем советским меркам, безусловно экстраординарному. Примем гипотезу, высказанную Евгением и Еленой Пастернак: «Причиной тому, что власти не препятствовали факту передачи рукописи и некоторое время никак не реагировали на это, была некоторая неопределенность, непрочность прежних устоев, сместившихся после речи Хрущева на XX съезде, а кроме того, несомненно, сказалась партийная принадлежность итальянского издателя и его сотрудников».67
Тем более что значащими для дальнейшей судьбы романа стали не слухи, расползавшиеся по Москве и — highly likely — достигавшие «всеслышащих ушей» охранки, а две, как минимум, встречи Ивинской с заведующим Отделом культуры ЦК КПСС Д.А. Поликарповым, которые устроил все тот же Кожевников.
14
Поликарпов, как можно понять по воспоминаниям Ивинской, к первой встрече с содержанием романа ознакомлен не был — лишь настаивал на том, чтобы упросить итальянцев вернуть рукопись, туманно обещая, что мы «в конце концов разберемся и сами напечатаем роман — там видно будет, с купюрами или без, — но, во всяком случае, дадим им возможность после нас напечататься».68
Во время второй встречи — когда, кстати, она произошла? — он вроде бы расположен к «Доктору Живаго» еще более благожелательно. Повторив как условие необходимость забрать рукопись у Фельтринелли, «Дмитрий Алексеевич, — как рассказывает Ивинская, — снял трубку и позвонил в Гослитиздат.
— К вам сейчас придет Ольга Всеволодовна и договорится относительно того, когда она привезет к вам Пастернака. Надо будет вам взять роман, просмотреть его, назначить редактора, заключить с Пастернаком договор. Пусть редактор подумает, какие места менять, какие выпустить, что оставить как есть».69
И процесс пошел — «издательство, — вспоминает главный редактор Гослитиздата А.И. Пузиков, — отнеслось к роману с настороженностью, но и вниманием. Первая его часть вообще не вызывала никаких сомнений, а во второй части мы отметили места спорные, требующие бесед с автором, редактуры». 70
Пошел этот процесс, впрочем, без спешки, и не вполне ясно, имел ли он своей целью только имитацию деятельности, чтобы предотвратить итальянское издание, или, — пересказывает Чуковский слова Федина, — действительно «возник такой план: чтобы прекратить все кривотолки (за границей и здесь), тиснуть роман в 3 тысячах экземпляров и сделать его таким образом недоступным для масс, заявив в то же время: у нас не делают Пастернаку препон»71 .
В пользу первого предположения — воспоминания Пузикова, которого «вызвали к высокому начальству.
— Говорят, что у вас хорошие отношения с Борисом Пастернаком. Попробуйте уговорить его написать письмо Фельтринелли с просьбой задержать издание романа.
Я ответил:
— У нас нет договора на роман. Как мотивировать Пастернаку свою просьбу?
— Заключите договор, начните с ним работу».72
В пользу второго — слова самого Пастернака. «Имеется требование издать роман у нас во что бы то ни стало. По-видимому, он выйдет из печати зимой несколько сглаженный и смягченный», — в письме, датированном 21–25 октября 1956 года, сообщает он своей сестре Лидии в Англию (т. 10, с. 184).73 Об этом же сказано и в его письме Ю.Г. Вилянину, датированном концом октября: «Есть требование даже “из сфер”, чтобы роман был напечатан» (там же, с. 185).
В общем, как бы там ни было, 17 октября 1956 года было подготовлено «Предложение на заключение издательского договора» на издание романа «Доктор Живаго», 27 октября выдано Разрешение Госиздата за № 8–1805,74 а 21 января 1957 года подписан и сам договор.75
Словом, все хорошо?
15
Нет, не все. Между 20 мая 1956 года, когда рукопись ушла к Фельтринелли, и 21 января 1957 года возникает еще один сюжет, напрочь, казалось бы, разрушающий благостную картину.
Стремясь любой ценой либо остановить издание в Италии, либо, по меньшей мере, опорочить сам роман, вероломный Поликарпов подключает к делу как писательскую общественность, так и высшую власть.
И начали с Константина Федина, литературного вельможи и ближайшего соседа Пастернака по Переделкину. Вот его дневниковая запись от 16 августа:
«Вчера Долматовский:76 история с Бор. Пастернаком, отдавшим, то ли продавшим роман итальянскому издву. Это “стало известно»”…
Просьба ко мне: убедить Бориса не делать этого.77 “Но ведь уже сделано!” Так чтобы взял рукопись назад.
Разговор длился долго. И он до детскости беспочвенен. 1) Никто, от имени кого ко мне обращается Долматовский (Поликарпов, Сурков, Ажаев), не читал роман Пка. 2) Я его тоже не читал, а только слушал отрывки из первых частей. 3) Априори считается, что роман вреден или опасен на том основании, что “в списках ходит… одно стихотворение такого свойства, каким отличались стихи… белогвардейцев” (Это — Долматовский). 4) Неизвестно, может ли быть опубликован роман у нас, ибо никто не знает — был ли он отклонен какой-ниб редакцией или издвом, давал ли кто-либо кому-либо о романе отзыв. Впрочем, “говорят”, будто П давал рукопись редакции “Н мира” (я, член редколлегии “Н мира”, об этом не слышал!) Неизвестно, увезена ли рукопись за границу, или нет!..».78
От выполнения этого поручения в личном качестве Федин уклонился («Я сказал, что до прочтения романа вести какой-ниб разговор с П не буду»), и тогда действие перебросилось в «Новый мир», где пастернаковский «… роман лежал в редакции примерно два месяца в ожидании возвращения Симонова из отпуска. Теперь С обещает прочитать рукопись в течение недели».79
Симонов, понукаемый, как можно предположить, Отделом культуры ЦК КПСС, прочел действительно мгновенно — и закипела лихорадочно спешная работа над коллективным письмом членов «новомирской» редколлегии, где Пастернаку сообщалось: « Как люди, стоящие на позиции, прямо противоположной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала “Новый мир” не может быть и речи».80
По свидетельству Бориса Панкина, именно Симонов «подготовил набросок письма. То есть это он так называл — набросок, когда поставил роман на обсуждение редколлегии. По существу же это был готовый документ, даже статья.
Написать эти страницы было все равно что — сходить на исповедь.
Свои небольшие поправки внесли и соавторы».81 В частности, — докладывает Симонов в ЦК КПСС, — «несколько наиболее резких страниц»82 вставил в письмо именно Константин Федин.83 Но основная работа с текстом шла не в редакции журнала, а на Старой площади. «Сама идея написания письма, — продолжает Симонов, — возникла при совместном обсуждении этого вопроса с товарищами Поликарповым и Сурковым в Отделе культуры ЦК КПСС.
В 1956 году письмо было направлено в ЦК КПСС, его читал Отдел культуры ЦК КПСС, читали секретари ЦК КПСС товарищ Суслов и товарищ Поспелов, и содержавшаяся в письме критика романа Пастернака была сочтена правильной».84
16
И возникает очередной вопрос: что ж трудиться-то так было надо, сочиняя и многократно редактируя 35 страниц машинописного текста, адресованных исключительно автору «клеветнического» романа и не предназначенных вроде бы для печати?
Неужели нельзя было обойтись пусть и не телефонным звонком Пастернаку, чем, как мы помним, отделался Кожевников, а коротким и внятным редакционным заключением?
Нет, нельзя.
Ибо ровно в те же дни, когда вызревал «новомирский» ответ, в ЦК КПСС курсировали вполне официальные докладные записки высоких должностных лиц. Первую подал председатель КГБ И.А. Серов (24 августа), вторую, с опорою на составленную Д.А. Поликарповым и И.С. Черноуцаном подробную справку, министр иностранных дел СССР Д.Т. Шепилов (31 августа). И речь в обеих записках шла не столько о неприемлемости издания «Доктора Живаго» в Советском Союзе, хотя и об этом тоже, сколько о мерах, предпринимаемых «к тому, чтобы предотвратить издание этой антисоветской книги за рубежом…».85
Пастернак оказывался, таким образом, лишь «титульным» адресатом письма, заблаговременно предназначенного для того, чтобы при необходимости обратиться urbi et orbi, к советскому и мировому общественному мнению, то есть, — снова процитируем Симонова — «с тем, чтобы в случае появления романа в заграничных издательствах можно было бы при помощи публикации этого письма предпринять одну из ряда возможных контрмер».86
17
И Пастернак, судя по всему, понял, что власти втягивают его в свою игру, почти одновременно одной рукою категорически отказывая ему в журнальной публикации, а другой рукою милостиво предлагая книжное издание романа, пусть и в оскопленном виде.
Но он, несколькими месяцами ранее передав «Доктора Живаго» за границу, то есть сделав свой «большой ход», по чужим правилам играть уже не хотел.
Поэтому, получив между 387 и 14 сентября88 «новомирское» письмо, Пастернак и читать-то его сразу не стал.89 А когда «наконец, прочел», 26 сентября, адресуясь к своей ближайшей соседке Тамаре Ивановой, отозвался на него с отстраненным и понимающим сарказмом: «Оно составлено очень милостиво и мягко, трудолюбиво продумано с точек зрения, ставших привычными и кажущихся неопровержимыми, и только в некоторых местах, где обсуждаются мои мнения наиболее неприемлемые, содержит легко объяснимую иронию и насмешку. Внутренне, то есть под углом зрения советской литературы и сложившихся ее обыкновений, письмо совершенно справедливо. Мне больно и жаль, что я задал такую работу товарищам (т. 10, с. 173–174).
И поэтому же он без всякого энтузиазма отнесся к начатой издательскими редакторами работе по «излечению» романа. «Я, — откровенно заявляет Пастернак в письме главному редактору Гослитиздата А.И. Пузикову от 7 февраля 1957 года, — не только не жажду появления “Живаго” в том измененном виде, который исказит или скроет главное существо моих мыслей, но не верю в осуществимость этого издания и радуюсь всякому препятствию» (т. 10, с. 204).
Ему, как и власти, было совершенно понятно, что будущее романа определится не на Ново-Басманной улице и даже не на Старой площади, а за границей.
Вот почему Пастернак так настойчиво торопит Фельтринелли, предупреждая, что не следует обращать никакого внимания на фальшивые телеграммы, отсылаемые в Милан от его имени,90 снова и снова напоминая: «У нас роман никогда не будет издан. Лишения и беды, которые, возможно, ожидают меня, когда появятся заграничные издания и не будет аналогичного советского — это не наше дело, ни мое, ни Ваше.
Нам важно только, чтобы работа, невзирая на это, увидела свет, — помогите мне в этом» (т. 10, с. 233).
И вот почему переправляет за рубеж все новые и новые копии романа: в сентябре 1956 года Элен Пельтье увозит машинопись романа «Доктор Живаго» в Париж, а Георгий Катков — в Великобританию, а в феврале 1957 года очередной секретный груз добирается «до рю Фенель, парижского семейного дома Жаклин ».91
18
А жизнь в Москве продолжается своим чередом.
Конечно, погромыхивает. То, если доверять воспоминаниям Ирины Емельяновой, Валентин Овечкин еще осенью 1956 года, выступая перед студентами Литинститута, назовет Пастернака «мерзавцем» за то, что «роман передал за границу»,92 то в протоколе партийного собрания на киностудии «Мосфильм» 31 января 1957 года будет — в ряду других «вылазок антисоветских враждебных элементов» — упомянуто, что «не так давно писатель Пастернак написал контрреволюционный роман “Доктор Живаго”»…93
Но в целом… В целом, хотя и со всяческими оговорками, можно согласиться со словами Галины Нейгауз: «Относительно мирно, однако совсем не спокойно прошли почти два года» (т. 11, с. 562). И более того, мы должны будем признать, что дела автора «контрреволюционного романа» вплоть до середины 1957 года шли совсем неплохо. Может быть, даже лучше, чем обычно.
Достаточно сказать, что в дни, когда Симонов со товарищи составлял свою исповедь-отповедь, редакционный портфель «Нового мира» был буквально переполнен пастернаковскими сочинениями. Помимо романа, здесь на рассмотрении находились и автобиографический очерк «Люди и положения», и обширная подборка стихотворений. Вернее, даже две подборки, и следовало, как Пастернак в июле инструктировал Ольгу Ивинскую, «первый отдел озаглавить: Стихи из романа в прозе и дать в нем Гамлета, Землю, Осень, Объяснение, Август и Сказку», а «второй отдел назвать: Новые стихотворения и поместить в нем все стихотворения из синей тетрадки после напечатанных в “Знамени” (следующих за “Первым снегом”» (т. 10, с. 146).
Конечно, письмо членов редколлегии пресекло и не могло не пресечь эти намерения. Подборка стихов, запланированная, как Пастернак 4 августа написал Марине Баранович (т. 10, с. 153), на сентябрьский номер, из него вылетела. «Кривицкий, — как 1 сентября пересказывает Чуковский слова Федина, — склонялся к тому, что “Предисловие” можно напечатать с небольшими купюрами. Но когда Симонов прочел роман, он отказался печатать и “Предисловие”. — Нельзя давать трибуну Пастернаку!»94
Но и то — сняв из 9-го номера большую подборку, «Новый мир» в следующем, 10-м номере стихотворение «Хлеб» все-таки напечатал. «Новые строки» месяцем ранее появились и в «Знамени», причем власть, цыкнув, как мы помним, на главного редактора, опять-таки не стала поднимать публичного шума.
В том же сентябре «живаговские» «Рассвет» и «Зимняя ночь» выходят в «Дне поэзии», в декабре тбилисский журнал «Мнатоби» печатает (правда, в переводе на грузинский язык) автобиографический очерк «Люди и положения». Это 1956 год. А вот и 1957-й: в марте подписан к печати последний прижизненный сборник Пастернака «Стихи о Грузии. Грузинские поэты», в апреле еще четыре стихотворения публикует «Литературная Грузия», в июле «Театр» помещает «Актрису», обращенную к Анастасии Павловне Зуевой и содержащую в себе симптоматичную строку «Смягчается времен суровость…».
Неплохи дела и с пастернаковскими переводами в театре: в Александринке продолжают показывать «Гамлета», еще в 1954 году поставленного Григорием Козинцевым, в Малом театре с 30 декабря 1955 года идет «Макбет», в октябре 1956 года вахтанговцы ставят «Ромео и Джульетту», в марте 1957 года МХАТ выпускает «Марию Стюарт».
А главное — в Гослитиздате идет (или все-таки не идет?) книга избранных стихотворений: подписанная к печати еще в январе 1957 года, она так после этого и не стронулась с места.
Такое впечатление, что власти, не давая пока команды на полное уничтожение «артиста в силе», ждут, как развернутся события за рубежом.
19
Ждет и Пастернак.
Хотя он для себя все давно уже решил. «Говорили, — вспоминает Михаил Поливанов, — что он предупредил сыновей Леню и Женю и даже как бы заручился их согласием на все последствия, которыми это могло угрожать» (т. 11, с. 472). «Он уже поговорил со своими сыновьями, и они готовы пострадать», — подтверждает и Исайя Берлин, посетивший Переделкино летом 1956 года (т. 11, с. 504).
Берлин по слезной просьбе Зинаиды Николаевны даже попытался отговорить его от самоубийственного шага, но Пастернак с «настоящим гневом» ответил, что «он прекрасно знает, что делает», и гостю из Англии «стало стыдно» (там же).
Что же касается самой Зинаиды Николаевны, то и на ее мольбы Пастернак ответил однозначно: «Он сказал мне, что писатель существует для того, чтобы его произведения печатали “Может, это и рискованно, но так надо жить”». (т. 11, с. 229).
И никаких уже компромиссов с властью.
Да вот пример. В ноябре 1956 года в «Литературной газете» одно за другим (22 и 24 ноября) появились открытые письма советских писателей, поддержавших кровавое подавление народного восстания в Венгрии. Их подписали 65 человек — от Твардовского до Эренбурга, от Казакевича до Паустовского, от Берггольц до Каверина. И только «Пастернак, — как 13 декабря записал в дневник Александр Гладков, — будто бы отказался подписать письмо Сартру и еще что-то брякнул. Но, может быть, это уже легенды».95
Нет, не легенды. Ирина Емельянова вспоминает, как в Потаповский переулок, где жила Ольга Ивинская, «явился неожиданный гость. Это был В. Рудный, литератор, член редколлегии гонимого альманаха “Литературная Москва”», с просьбою уговорить Пастернака поставить свою подпись под текстом «обращения советских писателей к писателям Венгрии, появившимся на другое утро в газетах».
Вместе с Ивинской Рудный отправился в Переделкино, но «увы, план не осуществился. Когда требовалось, Б.Л., надо сказать, умел быть резким, “жестоким”, как говорила мама. И мне до сих пор очень интересно, как, какими словами он выпроводил делегата? Для него, в отличие от меня, здесь не было даже поводов для размышлений».96
«Я не хочу подлизываться к своему правительству», — сказано ясно и недвусмысленно.97
Ведь «стрела выпущена из лука, и она летит, а там что Бог даст» (т. 11, с. 620).
20
30 июля 1957 года Бог дал для начала публикацию перевода двух глав и нескольких стихотворений из «Доктора Живаго» в варшавском журнале «Opinie», и уже 30 августа Д.А. Поликарпов и его сотрудник Е.Ф. Трущенко в своей докладной записке предложили, во-первых, «обратить внимание польских товарищей на недружественный характер журнала “Опинье”», чтобы вызвать, соответственно, «прекращение дальнейшей публикации сочинения Пастернака», а во-вторых, «рекомендовать Секретариату Правления Союза писателей СССР и редколлегии “Литературной газеты”» по получении ежеквартальника “Опинье” организовать публикацию открытого письма группы видных советских писателей, в котором подвергнуть критике позиции этого журнала»98
Первое предложение было реализовано тотчас же, и под давлением то ли советских, то ли послушных им «польских товарищей» проштрафившийся журнал закрыли. А вот с публичной оглаской решено было, видимо, повременить.
Как повременили и с оглаской состоявшегося двумя неделями ранее первого — пока еще келейного — судилища над Пастернаком.
Он, сказавшись нездоровым, на заседание секретариата правления СП СССР, где 16 августа разбирали, по словам Федина, «историю передачи Пастернаком рукописи своего романа итальянскому издву в Риме»,99 не явился. Так что на этом заседании «характера 37-го года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное, и требованиями расправы» (т. 10, с. 250), как в письме Нине Табидзе от 21 августа оценил его Пастернак, «как всегда, первые удары приняла на себя О.В. » (там же), и она же на следующий день устроила Борису Леонидовичу встречу с Поликарповым в ЦК, а затем и с Сурковым, возглавлявшим тогда Союз писателей.
Причем — это очень важно, — если братья-писатели на своем заседании Пастернака обличали, напирая, прежде всего, на идеологическую неприемлемость «Доктора Живаго» («Сама идея доработки романа была сочтена абсурдной» — там же), то большие начальники покаяния от автора не требовали. «Со мной, — вспоминает Пастернак, — говорили очень серьезно и сурово, но вежливо и с большим уважением, совершенно не касаясь существа, то есть моего права видеть и думать так, как мне представляется, и ничего не оспаривая, а только просили, чтобы я помог предотвратить появление книги, т.е. передоверить переговоры с Ф Гослитиздату, и отправил Ф. просьбу о возвращении рукописи для переработки» (там же).
Дав санкцию на очередную отправку в Милан такой просьбы от его имени, Пастернак не сомневался, что «никакие просьбы или требования в той юридической форме, какие сейчас тут задумывают, не имеют никакого действия и законной силы и ни к чему не приведут …» (там же, с. 261).
А власть… Власть на что-то еще надеялась. Или делала вид, что надеется.
Во всяком случае, 17 октября Пастернаку даже дали напечатать в «Литературной газете» стихотворение «В разгаре хлебная уборка…».100
Правда, как небезосновательно замечает Е.Б. Пастернак, это было «странное, почти издевательское стихотворение» (т. 11, с. 678), однако чуткие современники автора романа — процитируем дневниковую запись Гладкова от 26 октября, — в самом факте публикации увидели намек на то, «что конфликт с ним ССП как-то временно уладился».101
21
Именно что временно.
Потому что спустя месяц, 23 ноября, «Доктор Живаго» на итальянском языке все-таки выйдет в Милане.
И уже 6 декабря Пастернаку из Гослитиздата будет направлено письмо, подписанное директором Г. Владыкиным и главным редактором А. Пузиковым, где сказано:
«Ввиду нарушения Вами пункта 1 издательского договора за № 8879, заключенного 21-го января 1957 года на роман “Доктор Живаго”, издательство считает этот договор расторгнутым».102
Дальнейшее известно: и безуспешные попытки принудить Пастернака к осуждению итальянских издателей, и выдвижение романа сразу пятью номинаторами103 на Нобелевскую премию, и лавинообразные издания романа в переводе на французский (июнь 1958 года), английский (сентябрь), немецкий (октябрь), китайский и другие языки, и «пиратский» выход книги в Голландии на русском языке (24 августа)…
Известны и беспомощные попытки властей хоть как-то если уже и не предотвратить, то обезвредить неминуемое. Так, в записке Отдела культуры ЦК КПСС, датируемой 10 октября, сообщается, что «в связи с предполагающимся присуждением Б. Пастернаку Нобелевской премии, секретари Союза писателей тт. Сурков и Полевой вносят предложение о срочном издании в СССР его романа “Доктор Живаго” небольшим тиражом (5 или 10 тыс. экземпляров); предлагается почти не пускать книгу в продажу, а распределить ее в основном по закрытой сети».
Бог знает, снизило ли бы это накал «всенародного возмущения», охватившего всю страну в конце октября. Гадать ни к чему, ибо, комментируя поступившее предложение, Б. Ярустовский и И. Черноуцан, которые подписали Докладную записку в ЦК, заявили, и высшая власть с ними согласилась, что «поспешное издание у нас романа, выдвигаемого на Нобелевскую премию, все равно будет использовано для клеветнических измышлений об отсутствии в СССР “свободы творчества”». Отсюда и вывод: «Отдел культуры ЦК КПСС считает поэтому нецелесообразным издание романа Б. Пастернака “Доктор Живаго”».104
22
Как бы то ни было, спустя еще две недели «23 октября 1958 года в 15.20 Эстерлинг вошел в гостиную Нобелевской библиотеки в Стокгольме и объявил ожидавшим его журналистам: “Это Пастернак”».105
То, что произошло потом, равно как и вся история присуждения Пастернаку Нобелевской премии, тысячекратно описано в мемуарной и научной литературе. Поэтому остается лишь сказать, чему научилась власть, обжегшаяся на «Докторе Живаго».
Во-первых, она стала куда пристальнее следить за бесконтрольным распространением любых произведений, не прошедших предварительную цензуру, то есть за всем тем, что будет названо самиздатом.
Во-вторых, гражданам СССР стало несравненно труднее сообщаться с заграницей: письма, отправляемые обычной почтой, перлюстрировали, письма и бандероли, пересылаемые с оказией, изымали,106 а их авторов подвергали всяческим карам — как это произошло, например, с Юлианом Оксманом, за свою переписку с Глебом Струве в 1964 году исключенным из Союза писателей и изгнанным из Института мировой литературы.
В-третьих, несанкционированная публикация за рубежом отныне однозначно рассматривалась как повод либо для публичной травли (здесь выразителен пример с появлением «Преждевременной автобиографии» Евг. Евтушенко на страницах французского еженедельника «Экспресс» в 1963 году), либо для уголовного преследования и судебной расправы (надо ли напоминать о процессе 1966 года над Терцем-Синявским и Аржаком-Даниэлем?).
Свои выводы сделали и в литературных журналах. Вадим Кожевников, который в 1956 году всего лишь, не оповещая инстанции, по телефону отказал Пастернаку в публикации, в 1960-м, оказавшись в аналогичной ситуации, незамедлительно — чтобы «посоветоваться» — отправил рукопись гроссмановской «Жизни и судьбы» в ЦК КПСС, уже оттуда она ушла в КГБ и… дальнейшее опять-таки известно. Да и Твардовский, получив «Один день Ивана Денисовича», не рискнул в одиночку сражаться с цензурой, а выжидал почти год, пока не удастся получить высочайшее благословение.
С относительной, конечно же, относительной вольницей «оттепельных» 1950-х было покончено на долгие десятилетия.
А русским писателям…
Русским писателям был дан урок — «не отделываться дозволенным, а рисковать крупно, радостно и бессмертно» (т. 10, с. 254).
Как это сделал Борис Пастернак.
1 Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений с приложениями. М.: Слово/Slovo, 2005, т. 11, с. 620. В дальнейшем все ссылки на это издание с указанием только тома и страницы даются непосредственно в тексте.
2 «Не знаю, как Б.Л., — но моей этике не соответствует просьба о деньгах с угрозой не дать стихов — угрозой мне. После всего, что я для него сделал. Я бы на его месте так не поступил» (там же, с. 403).
3 См. Пастернак Е. Борис Пастернак: Биография. М.: Цитадель, 1997, с. 617–618.
4 Там же, с. 635. В комментариях к более поздней публикации докладной записки И.А. Серова указана другая (и явно неверная) дата — «в феврале 1947 г.» (Б. Пастернак. Pro et contra: Б.Л. Пастернак в советской, эмигрантской, российской литературной критике. Антология. СПб.: Ин-т богословия и философии, 2013. Т. 2, с. 817).
5 По-иному эта история представлена в воспоминаниях Ольги Ивинской: «В свое время (в сорок восьмом году) Б.Л. заключил с «Новым миром» договор на роман, но не был уверен, что журнал сможет его напечатать, сам расторг договор и вернул взятую в качестве аванса сумму» (Ивинская О., Емельянова И. «Свеча горела...»: Годы с Борисом Пастернаком. М.: Этерна, 2016, с. 186).
6 «Дорогой Костя! — 1 апреля 1948 года писал он К. Симонову. — Дочитал Пастернака, сборник кончается совершенно пошло — эротическим стихом ахматовского толка, помеченным 46-м годом, — прямой вызов. Если не поздно, вели Ярцеву тираж задержать, я окончательно в этом убедился. Если не поздно, пусть задержат. Поправлюсь, — решим вопрос» (т. 9, с. 519).
7 Из письма Ольге Фрейденберг от 1 октября 1948 года: «А теперь я с бешеной торопливостью перевожу первую часть Гетевского Фауста, чтобы этой гонкой заработать возможность и право продолжать и, может быть, закончить зимою роман, начинание совершенно бескорыстное и убыточное, потому что он для текущей современной печати не предназначен» (т. 9, с. 541).
8 В частичное погашение долга «Новый мир» в сентябрьском номере за 1949 год напечатал-таки отрывок из 2-й сцены «Фауста».
9 Чуковский К.И. Собрание сочинений. В 15 т. М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 2008 — 2009, т. 13, с. 90–91.
10 Ср. с таким же обстоятельным рассказом Э. Герштейн об этом вечере (т. 11, с. 393–395), где указано, что собралось «человек 18–20, может быть, больше».
11 Эта настоятельная просьба сопровождалась, впрочем, столь же настоятельным предупреждением: «Печатать (т. е. опубликовать в печати) его ни в коем случае нельзя ни в оригинале, ни в переводе, — это наистрожайше внушите литературным людям, которым я бы хотел его показать. Во-первых, он не кончен и это ещё его половина, требующая продолжения. Во-вторых, напечатание её там грозило бы мне тут самыми гибельными, я не скажу: смертельными последствиями, потому что эта вещь ни по духу своему, ни по создавшемуся у меня тут положению появиться в свет не может, а только в виде перепечатки допускается появление русских вещей за границей» (там же).
12 Только «за осень 1949 года было сделано три перепечатки, каждая по 3–4 экземпляра через копирку» (Пастернак Е. Борис Пастернак: Биография, с. 631).
13 «Мы читали роман Пастернака отдельными поступающими из машинописи кусками», — вспоминает мемуаристка (т. 11, с. 401).
14 В письме к нему от 16 октября 1949 года сказано то же, что и другим адресатам: «Я не могу подарить вам рукопись и через месяц попрошу её обратно. Если Вы прочтете её раньше, можете дать её почитать в течение этого срока, кому пожелаете» (там же, с. 581).
15 Б. Пастернак, т. 9, с. 542. В свою очередь, 22 февраля 1950 года он просит уже Е. Орловскую: «Если рукопись “Живаго” в хорошем состоянии (т. е. шрифт не стерся), сделайте мне, пожалуйста, одолжение, пошлите её заказной бандеролью Анастасии Ивановне Цветаевой, Новосибирская обл., Пихтовский район, Пихтовка до востребования» (там же, с. 602–603).
Эстафета продолжилась и дальше: «Очень большая просьба, — 25 мая того же года сказано в письме А. Цветаевой. — Если шрифт рукописи ещё не стерся (я не помню этого экземпляра, а может быть и не знаю его), то таким же способом срочно вышлите его по адресу:
Татреспублика, Чистополь, ул. Карла Маркса, 74. Валерию Дмитриевичу Авдееву» (там же, с. 613).
16 Иванова Т. Мои современники, какими я их знала: Очерки. М.: Сов. писатель, 1987, с. 414.
17 Переписка Б. Пастернака с М. Баранович. М.: МИК, 1998, с. 39–40.
18 Переписка Бориса Пастернака. М.: Худож. лит., 1990, с. 523.
19 Берлин И. История свободы. Россия. М.: Новое литературное обозрение, 2001, с. 461.
20 Ивинская О., Емельянова И. Свеча горела..., с. 186–187.
21 Трауберг Н. Сама жизнь. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008, с. 253.
22 Б. Пастернак: Pro et contra, с. 83–84.
23 Свеча горела…, с. 188.
24 Там же, с. 424.
25 Константин Федин и его современники: Из литературного наследия XX века. М.: ИМЛИ РАН, 2018, т. 2, с. 160.
26 Резко критически, обвинив Пастернака в «декадентстве», на эту публикацию откликнулись В. Ермилов статьей «За социалистический реализм» в «Правде» (3 июня) и В. Назаренко статьей «Идейность поэтического образа» в «Литературной газете» (27 июля).
27 Огнев В. Амнистия таланту: Блики памяти. М.: Слово / Slovo, 2001, с. 205.
28 Надежда Кожевникова: «История с романом Василия Гроссмана окончилась для отца инфарктом» // Алеф, 2003, № 924, с. 37.
29 Свеча горела…, с. 197.
30 РГАНИ, ф. 5, оп. 36, ед. хр. 12.
31 Алеф, 2003, № 924, с. 37.
32 «А за мною шум погони…»: Борис Пастернак и власть: Документы. 1956—1972. М.: РОССПЭН, 2001, с. 63.
33 «Я сказал, что я решил, что Пастернака надо публиковать почему? Потому что Пастернак ходит как бы в терновом венце мученика и тем более за рубежом, что его непубликация неправильно расценивается за рубежом против нас».
34 РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, ед. хр. 254.
35 «Роман Б. Л. печатается в “Новом мире” (“Доктор Живаго”), и все умоляют дать прочесть рукопись», — 7 июля пишет Варлам Шаламов Аркадию Добровольскому (Шаламов В. Собрание сочинений. М.: Терра — Книжный клуб, т. 6, с. 141).
36 Копелев Л., Владимов Г. «Литература существует, как двуконь»: Беседа Льва Копелева с Георгием Владимовым 23 декабря 1983 года // Знамя, 2019, № 7, с. 161.
37 Свеча горела…, с. 189.
38 РГАНИ, ф. 5, оп. 36, ед. хр. 12.
39 Свеча горела…, с. 187.
40 См. первое упоминание о том, что «часть литераторов, критиковавшихся в свое время за серьезные идейные ошибки в творчестве и примыкающих к ним, откровенно высказывает настроения реваншизма и веры в какой-то “идеологический НЭП”», в докладной записке Отдела науки и культуры ЦК КПСС от 6 февраля 1954 года (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957: Документы. М.: Росспэн, 2001, с. 200).
41 В редколлегию первого выпуска вошли М. Алигер, А. Бек, Г. Березко, В. Каверин, Э. Казакевич (исполнявший обязанности главного редактора), К. Паустовский, В. Рудный, В. Тендряков и директор Гослитиздата А. Котов.
42 Сопредседателями инициативной группы избрали Вс. Иванова и А. Твардовского, который к тому же должен был стать главным редактором либо возобновляемого журнала «Красная новь», либо предполагавшегося к изданию журнала «Современник» (РГАЛИ, ф. 2533, оп. 1, дело № 467).
43 И вот, в письме А.З. Добровольскому, оценка всей книги Варламом Шаламовым: «Этот альманах (ценой в 18 р. 75 к.) идет нарасхват, в Москве 200 руб. идет с рук и только из-за тех 6–7 страниц Б. Л. , потому что, несмотря на именитость и поэтов и прозаиков — читать там больше нечего» (В. Шаламов, т. 6, с. 141).
44 Быков Д. Борис Пастернак. М.: Молодая гвардия, 2016, с. 763.
45 Впрочем, судя по протоколу заседания редколлегии альманаха «Литературная Москва» от 31 марта 1957 года, в списке произведений, представленных для публикации в третьем номере, «Доктор Живаго» всё ещё числился — вместе с «новым романом» В. Гроссмана и «Жизнью господина де Мольера» М. Булгакова (РГАЛИ, ф. 1579, оп. 2, ед. хр. 1).
46 Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущева: Дневник и попутное (1953–1964). М.: Книжная палата, 1991, с. 22–23.
47 Каверин В. Эпилог. М.: Аграф, 1997, с. 387. Ср. запись в дневнике К. Чуковского от 1 сентября 1956 года: Казакевич, прочтя, сказал: «оказывается, судя по роману, Октябрьская революция — недоразумение, и лучше было её не делать». Рукопись возвратили» (Чуковский К., т. 13, с. 217).
48 В Примерный список были включены «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Мы идем в Индию» Вс. Иванова, «новый роман» В. Гроссмана, «роман о рабочем классе» В. Дудинцева, «новый роман о советской науке» В. Каверина, «роман о Сибири» Г. Маркова, «роман о Шамиле» П. Павленко, сборники статей М. Щеглова и Ю. Оксмана. В разделе «Забытые книги» — однотомники М. Зощенко, А. Платонова, А. Веселого, Н. Эрдмана, О. Мандельштама, М. Булгакова, «Чукоккала» К. Чуковского, «Виктор Вавич» Б. Житкова, «Хулио Хуренито. 13 трубок. Трест Д. Е.» И. Эренбурга, «Два мира» В. Зазубрина, «Капитальный ремонт» Л. Соболева, «Пушкин» Г. Гуковского (РГАЛИ, ф. 2533, оп. 1, дело № 467).
49 Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957, с. 678.
50 РГАЛИ, ф. 1570, оп. 2, ед. хр. 5.
51 «Все перепились, в том числе и Боря», — свидетельствует Зинаида Николаевна (т. 11, с. 227).
52 Цит. по: Свеча горела…, с. 192.
53 Быков Д. Борис Пастернак, с. 749.
54 Свеча горела…, с. 191.
55 «А издать им предложу двухтомного “Доктора Живаго”», — подтверждает Пастернак это намерение в письме к Паустовскому от 12 июля 1956 года (т. 10, с. 144).
56 Новое о Пастернаках: Материалы Пастернаковской конференции 2015 года в Стэнфорде. М.: Азбуковник, 2017, с. 525.
57 Иванов Вяч. Вс. Пастернак: Воспоминания; Исследования; Статьи. М.: Азбуковник, 2015, с. 134–135.
58 Иванов Вяч. Вс. О Романе Якобсоне: (Главы из воспоминаний) // Звезда, 1999, № 7, с. 141.
59 Пастернак Елена, Пастернак Евгений. Переписка Пастернака с Фельтринелли // Континент, 2001, № 107.
60 Там же.
61 Единственной известной попыткой хоть как-то защититься от возможных обвинений остается фраза в его письме Паустовскому от 12 июля 1956 года: «Боюсь, впрочем, что рукопись во время весеннего наплыва делегаций, когда она ходила по рукам, куда-нибудь увезена без моего ведома и сама собой дойдет, в числе прочих и до них. Тогда мне смерть, а впрочем, может быть, это неосновательные страхи» (т. 10, с. 144).
62 Дружба народов, 1998, № 8, с. 201.
63 «Я вместо приятной прогулки с Борей, которую предвкушала по дороге из Москвы, поехала снова в Москву на Новую Басманную к Банникову» (Свеча горела…, с. 193).
64 Там же, с. 197.
65 Там же, с. 195.
66 Иванов Вяч. Вс. Пастернак, с. 136–137.
67 Континент, 2001, № 107.
68 Свеча горела…, с. 198.
69 Там же, с. 199.
70 Ново-Басманная, 19. М.: Художественная литература, 1990, с. 487.
71 Чуковский К., т. 13, с. 217.
72 Ново-Басманная, 19, с. 489.
73 Издательская улита едет, впрочем, медленно, так что в письме Пастернаку от 22 апреля 1957 года А.И. Пузиков назначает новый «срок — сентябрь», прибавляя при этом: «Я глубоко верю в благополучное завершение всех наших начинаний (цит. по: Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография, с. 689).
74 РГАЛИ, ф. 613, оп. 10, ед. хр. 7728.
75 Договор за № 8818 находится в фондах РГАЛИ (ф. 613, оп. 10, ед. хр. 7728), что позволяет оспорить идущую от Е.Б. Пастернака датировку этого события 7 января. Хотя… Лидия Чуковская упоминает об этом факте вообще в записи ещё от 3 января: «Она обедала в Переделкине у Бориса Леонидовича. Роман его все-таки будет печататься! Слава Богу. В Гослите. Подписан договор. Борис Леонидович объявил Анне Андреевне, что он счастлив — да, да, вообще совершенно счастлив. Во всех отношениях» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М.: Согласие, 1997, т. 2, с. 234).
76 В то время первый заместитель председателя правления Московской писательской организации, то есть Федина.
77 Оказывается, впрочем, что первым посредником, которого с этим поручением направляли к Пастернаку, был Павел Антокольский, «и, — записывает в дневник Федин, — надо было бы у него узнать — выгнал его за дверь П или только над ним посмеялся».
Выгнать не выгнал, но… «Слышал я, — рассказывает Николай Любимов, — что Павел Антокольский приезжал к нему уговаривать его взять “Живаго” из итальянского издательства, на что Пастернак ответил:
— Павлик! Мы с тобой старики. Нам с тобой поздно подлости делать.
— Смотри! Не сделай рокового шага. Не упади в пропасть! — с актерско-любительским пафосом прохрипел Антокольский. — Возьми рукопись назад. Помни, что ты продаешь советскую литературу.
— Да что там продавать? — возразил Пастернак. — Там уж и продавать-то нечего. Вы сами давно все продали — и оптом, и в розницу» (т. 11, с. 642).
78 Константин Федин и его современники, т. 2, с. 160.
79 Там же.
80 Б. Пастернак: Pro et contra, с. 111.
81 Панкин Б. Четыре «Я» Константина Симонова: Роман-биография / Предисловие Георгия Пряхина. — М.: Воскресенье, 1999, с. 182–183.
82 «А за мною шум погони…», с. 90.
83 См. запись в его дневнике от 17 августа 1957 года: «Когда в “Новом мире” редколлегия признала роман Пка неприемлемым, я подписал письмо Борису, отклоняющее роман, и сделал это по совести, потому что в романе, в сущности, содержится признание бесполезности всей нашей революции и бессмыслицы гражданской войны. Я действовал по убеждению своему, как писатель, по долгу, как редактор: автор дал мне рукопись, я не мог её принять и сказал автору — почему» (Константин Федин и его современники, т. 1, с. 578).
84 «А за мною шум погони…», с. 89, 90.
85 Там же, с. 63.
86 Там же, с. 89.
87 «Подписал», — в этот день помечает в своем дневнике Федин (Константин Федин и его современники, т. 2, с. 132).
88 «Какая-то отрицательная — внутренняя — рецензия на его роман за подписью двадцати человек!» — в этот день упомянута в дневниковой записи Чуковской (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой, т. 2, с. 230).
89 Впрочем… Наталия Бианки, которой Симонов поручил в Переделкине собрать подписи членов редколлегии, рассказывает, что она разыскала там Ольгу Ивинскую: «Я тут же усадила её в машину и дала переписать письмо» (Бианки Н. К. Симонов, А. Твардовский в «Новом мире»: Воспоминания. М.: Виоланта, 1999, с. 32). Таким образом если и не с содержанием (вряд ли можно «на коленке» переписать все 35 страниц), то со смыслом письма Пастернак мог познакомиться гораздо раньше 26 сентября.
90 «По поводу писем Пастернака Фельтринелли заявил: “Я знаю, как такие письма делаются”, — говорится в докладной записке Отдела культуры ЦК КПСС («А за мною шум погони…», с. 86).
91 Толстой И. Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ. М.: Время, 2009, с. 122.
92 Свеча горела…, с. 396.
93 Кинематограф оттепели: Документы и свидетельства. М.: Материк, 1998, с. 71.
94 Чуковский К., т. 13, 217. «В № 12 планировался автобиографический очерк и четыре отрывка о Блоке, но в последнюю минуту они были вынуты из номера» (Пастернак Е. Б. Борис Пастернак. Биография, с. 682).
95 Михеев М. Александр Гладков о поэтах-современниках — и о себе…: Из дневников и записных книжек. М.: ИД ЯСК, 2018, с. 371.
96 Свеча горела…, с. 266–267.
97 Борис Пастернак: Переписка с американским издателем «Доктора Живаго» // Знамя, 2005, № 3. с. 154.
98 «А за мною шум погони…», с. 82, 81.
99 Константин Федин и его современники, т. 2, с. 161. И небольшая поправка к этой записи: на самом деле, конечно, в Милане.
100 Оно же (вместе со стихотворениями «Ночь» и «Музыка») было напечатано в московском сборнике «День поэзии — 1957», подписанном к печати 25 октября 1957 года. И это стало бы последней поэтической публикацией Пастернака в СССР, не появись вдали от Москвы уже в апреле 1958 (!) года ещё четыре его стихотворения («Стога», «Липовая аллея», «Тишина», «Снег идет») на страницах бесстрашного журнала «Литературная Грузия».
101 Михеев М. Александр Гладков о поэтах-современниках — и о себе…, с. 378.
102 РГАЛИ, ф. 613, оп. 10, ед. хр. 7728.
103 Э. Симмонс (14 января), Г. Левин и Р. Поджиоли (15 января), Р. Якобсон (30 января и 14 февраля), Д. Оболенский (27 февраля).
104 «А за мною шум погони…», с. 139–141.
105 Финн П., Куве П. Дело Живаго: Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу. М.: Центрполиграф, 2015, с. 171.
106 Стоит внимания, что первая или одна из первых такого рода «выемок» связана с Пастернаком: 16 августа 1956 года старший оперуполномоченный 2-го отделения 1-го отдела 4-го Управления КГБ подполковник Куликов обратился в Прокуратуру Союза ССР за разрешением на выемку письма Пастернака к Д.Г. Резникову, к которому приложен очерк «Люди и положения», так как его публикация за границей нанесет вред Советскому Союзу. Обращение завизировал начальник 1-го отдела 4-го Управления майор Бобков. А 20 августа заместитель Генерального прокурора санкционировал это мероприятие (ГА РФ, ф. Р-8131, оп. 31, ед. хр. 72724).
|
