НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Многозначность и не требуется…

Юлий Гуголев. Мы — другой. — М.: Новое издательство, 2019.

Юлий Гуголев — поэт с большим стажем, лауреат Большой премии «Московский счёт» в 2007 году, опубликовал уже четыре сборника своих сочинений. Последний, под заголовком «Мы — другой», вышел совсем недавно. Стихотворения, попавшие в эту книгу, показывают, как поэт возмужал в своей иронической поэтике и не потерял в остроумии, если не сказать, что прибавил.

Вопреки мнению Андрея Пермякова в рецензии¹  на предыдущую книгу Гуголева «Естественный отбор», мы всегда можем найти определённость в значениях, которые придаёт поэт своим словам. «Интерпретационной свободой» я бы назвал такую ситуацию, когда мы не находим никаких очевидных значений или когда значения, найденные при поверхностном рассмотрении, кажутся нам недостаточными. Гуголев же — один из тех поэтов, которые для реализации своего художественного замысла почти не пользуются многозначностью, которую придаёт словам стихотворное пространство. От этого его стихотворения кажутся затянутыми; очень многое, кажется, можно вычеркнуть или просто сказать по-другому. Он даже будто иронизирует по этому поводу в своём немаленьком стихотворении:

               А тут уж явно — более шести,

               ну, что ж я буду врать своим ребятам,

               мне лучше бы заткнуться и сойти

               со сцены, чтоб не встретиться с Кондратом,

               пока он не хватил меня, пока…

               Но, сука, не кончается строка!

Надо учесть, что его манера стихотворного нарратива — сказовая. В этом отношении знакомые читателю «поэмы» Гуголева изменились не сильно. В стихотворении «В четверг позвали в Сахаровский центр…» воссозданию сказовой формы способствует даже организация строфы: тип рифмовки задаёт особую интонацию последним двум строкам каждой, в которых повествователь даёт обычно что-то вроде комментария:

               Тут выясняется, что парень наш, увы,

               имеет шанс лишиться головы.

Сказ этот — вполне реалистичный и часто бытовой. В таком житейском рассказе многозначность и не требуется. Рассказчик не брезгует выбросить несколько букв из слова, чтобы уместить его в строку; делает он это не потому, что оно ему чрезвычайно важно, а потому, что иначе пришлось бы прервать свою речь, которая ему гораздо важнее отдельных слов.

Стихи Гуголева ироничны, но ирония эта распределена на стихотворной плоскости ненавязчиво, равномерно, как сливочное масло на бутерброде. Да, поэт по-прежнему часто обращается к гастрономической теме, что иногда становится предметом его самоиронии. Еда очень дружелюбно встраивается в поэтический ряд:

               Приходит всей органике хана.

               Потом и неорганике настанет.

               Читатель ждёт уж рифмы… молодец

               Ну, ничего… Он скоро перестанет…

               Поскольку после каждого из нас,

               пусть смутен он в анфас и зыбок в профиль,

               останется пустырь, провал, пролаз…

               А вместо сердца — тлеющий картофель

Ирония в этих стихах не преодолевает критическую массу и сохраняет тем самым увесистость метафор. Последние не кажутся нам смешными. Мы ощущаем комическое несоответствие, но оно не делает метафору менее точной.

Это мастерское балансирование на весах стиля придаёт речи Гуголева особую харизму, отличающую его от других поэтов-иронистов, с которыми его принято сравнивать. Так, например, у Игоря Иртеньева ирония преобладает таким образом, что и стиль, и темы его стихов оказываются сниженными. Что же касается поэзии Владимира Друка, то в ней ирония работает по-другому: она создаёт оттенок наивности, который, может быть, не менее привлекателен, но совсем не присущ поэтике Гуголева, в которой ирония может стать даже инструментом саморефлексии рассказчика:

               Вы скажете, еда, опять о ней!

               Ну, да, еда… — пойду я на попятный, —

               не оттого, что без неё скучней,

               а потому, что с ней ещё понятней

Стихотворения Гуголева осложняются культурным контекстом, который воссоздаётся автором. Его идеальный читатель должен быть примерно ровесником поэта — ведь необходимость понимать контекст часто выражается в ностальгическом настроении стихотворений.

               Ты знаешь, читатель, мудрец и дебил,

               что главную в жизни карьеру

               я сделал, когда пионером я был.

               Но был я и не пионером.

               Ещё пионерским вожатым я был

               у самого Чёрного моря

               и сам источал соматический пыл,

               мне пел Челентано «Amore».

               Ракушек не счесть на морском берегу,

               но мы узнавали немногих.

               Вот я и сейчас отличить не могу

               двустворчатых от брюхоногих.

Гуголев намеренно отказывается от сложных форм в пользу более естественного и понятного, не перегруженного многозначностью сказа. Этот выбор обозначает направленность его поэзии на читателя, или, вернее сказать, слушателя. Стихи Гуголева на этот раз воздействуют не столько поэтической глубиной, сколько злобо­дневностью и ностальгией. Они, может, и не слишком новаторские, простые, «опять про еду», но они обаятельны, и этого у них не отнять.

Степан Львовский

1 Знамя, 2011, № 8 — https://magazines.gorky.media/znamia/2011/8/yulij-gugolev-estestvennyj-otbor.html