НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Бессмертие текста

Р.С. Кац. Альтернативная история литературы / Под ред. Романа Арбитмана. Волгоград: ПринТерра Дизайн, 2019.

Я узнал, что у меня

Есть огpомная семья

И тpопинка, и лесок,

В поле каждый колосок!

Речка, небо голубое —

Это всё моё, pодное!

Это Родина моя!Всех люблю на свете я!

                                          Владимир Орлов

Арбитман — критик и писатель, для которого подходить к созданию текста с юмором — абсолютная норма. Имея множество псевдонимов (Лев Гурский, Р.С. Кац, Э.Т. Бабкин, Андрей Макаров, Аркадий Данилов), ему удаётся занимать множество позиций по отношению к тем или иным событиям — литературным, политическим и так далее. Смена масок позволяет не только вводить читателя в заблуждение и строить мистификацию, это идёт больше от прагматики — можно от лица других людей говорить о разных вещах, которые не будут связаны с одной персоной, как в случае Акунина, например. Тем более, учитывая докторскую степень по филологии, поводов для разговора у Арбитмана-Каца много, и один из них вылился в полноценную книгу «Альтернативная история литературы».

Предисловие к книге писал Роман Арбитман — почти биографический автор. Там создаётся своеобразный миф о том, что Арбитман приходит к Кацу и предлагает издать рукопись «Альтернативной истории литературы», которая написана, скорее всего, из игровых целей и завалялась на антресоли за ненадобностью. Так и работает псевдоним — автор расщепляется на несколько самостоятельных единиц, каждая из которых имеет свой голос и своё профессиональное назначение. Здесь: Арбитман — редактор и критик, а Кац — писатель, чью книгу уже давно ждёт общественность. Арбитман сообщает, что Кац даёт прогноз на «вчера и позавчера», не предсказывая будущего. По словам Арбитмана, Кац работает с союзом «если», чтобы создать альтернативную историю литературы — как могло бы быть, если... Но здесь другое — происходит создание гипертекстовой системы, которая не возможна, а вполне реальна. Автор мешает тексты и контексты, он образует не отдельную и устойчивую литературную систему, а такую, которая индивидуальна для каждого гуманитария.

На обложке изображены песочные часы, где в нижней половине — стопка книг, а на ней, застряв ногами в горловине, стоит Чарли Чаплин. Логично предположить, что, когда киномаэстро проскользнёт в нижнюю часть, всё смешается и часы перевернутся. Значит, речь пойдёт не только о литературе, а шире — о культуре вообще, то есть о каких-то общих гуманитарных законах, по которым живут культурные знаки.

Книга состоит из трёх частей: «Русская литература», «Советская литература» и «Зарубежная литература». Каждой микроглаве соответствует название произведения и автор (например, «Евгений Онегин» — Александр Пушкин). Набор авторов и произведений для каждой из частей вопросов не вызывает, потому что там, можно сказать, самые читаемые произведения русской и мировой литературы («Анна Каренина» Толстого, «Шинель» Гоголя, «Преступление и наказание» Достоевского, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Разгром» Фадеева, «Три толстяка» Олеши, шекспировский «Гамлет», «Робинзон Крузо» Дефо, «Старик и море» Хэмингуэя и так далее). Авторский корпус, которым оперирует Кац, будет интересен почти любому, кто хоть как-то интересуется и знаком с литературой. Но прежде всего — профессиональным литераторам: писателям, критикам, литературоведам, которые не только посмеются вместе с автором, но и найдут для себя интересные замечания.

В книге автор берёт сюжеты или отдельные элементы текста и помещает их в другой контекст — используя всё богатство мировой литературы, он как бы даёт понять, что она, конечно, остаётся национальной, но на данный момент живо функционирует в каком-то общем текстовом массиве. Кац, например, шаржирует ситуацию: Франц Кафка приходит в издательство со своим ещё не знаменитым «Превращением», где его сначала посылают в отдел научной фантастики, а позже в редакцию детской литературы. Там ему настойчиво предлагают поменять таракана на какое-то другое животное и вообще не ограничиваться только одной метаморфозой. А невнятное имя Грегор заменить на вполне человеческое и весомое Юрий. После множества исправлений Франц Кафка возвращается с перекроенным текстом, редактор принимает его, но даёт новое название — «Баранкин, будь человеком!».

Конечно, Кац, с одной стороны, иронизирует над советским книгоизданием и правками, которые обусловлены не авторским замыслом, а идеологией — уж вряд ли Кафка стал бы знаменит благодаря школьным приключениям Баранкина. Но это про то, что тексты, во-первых, живые. Во-вторых, они находятся в какой-то глобальной литературной ноосфере, где могут столкнуться и спокойно делают это — примером служит всё та же современная литература, в которой классические сюжеты бисером переплетаются между собой и образуют новый художественный мир.

По схожей схеме работает глава-шарж «Анна Каренина», где автор фантазирует над процессом создания романа при живом Роспотребнадзоре (и тем более Роскомнадзоре): «Роспотребнадзор рекомендует не употреблять слово “самоубийца”. Похоже, в этом ведомстве засели гоголевские дамы, при которых нельзя было сказать: “этот стакан или эта тарелка воняет”, а разрешалось говорить “этот стакан нехорошо ведёт себя”». Пришлось бы изворачиваться и Толстому, и критикам, обходя стороной заветные суицидальные маркеры, по которым можно нести определённую ответственность. Кац даже даёт гипотетическую рекомендацию Роспотребнадзора для Толстого: «Предоставляйте сбалансированную картину жизни умершего, описывая проблемы наряду с успехами и победами». А после того, как граф поменял бы текст в соответствии с требованиями надзорного ведомства, критикам пришлось бы писать так же: «Хотя и в жизни Анны были временные трудности, в целом её жизнь складывалась успешно. Только в конце книги она пришла на вокзал и как-то нехорошо себя повела». Чем не контекст современного абсурда?

Отдельного внимания заслуживает ирония иллюстратора, который сработал в тональности автора и редактора. Каждому тексту соответствует своя иллюстрация. Всё это — шаржи, которые иногда граничат с карикатурой, если есть некоторый политический контекст, в основном — соединение литературных и культурных знаков: Лев Толстой, уходящий в Лондон с котомкой, и над ним летит Поросёнок Пётр, Александр Демьяненко с топором в роли Родиона Раскольникова, Бобчинский и Добчинский из Центра «Э», Шрек, Абеликс и Громозека в роли «Трёх толстяков», Киану Ривз с черепом бедного Йорика, солдат Швейк на обложке «Идиота» Достоевского. Самое удивительное, что, как и автору текста, художнику удалось избежать эклектичности. Иллюстрации выглядят гармонично, они не только соответствуют тексту, но и расширяют смыслы, где-то добавляя юмора, а где-то и глубины (например, Ипполит в ванной на четырёх ножках, где у каждой подписана дата — чем не устройство нашей планеты с её китами и черепахами?).

Глубина здесь может показаться шуткой, потому что отношение самого автора к своей книге шуточное. К каждому герою, к каждому произведению или автору он относится как к своему родственнику. С ними уютно, и можно спокойно отшучиваться от агрессивной реальности с её надзорными ведомствами, с перегрузом информации, жестоким советским прошлым и литературными страшилками. Гуманитарный ум и учёная степень позволяют не просто уместить литературный массив в голове, но и эксплуатируют его, чтобы он помогал справляться с действительностью. Ведь семья ценностно сравнима с домом, а значит, с без­опасностью.

Михаил Родионов