NOMENCLATURA

Об авторе | Геннадий Кацов — поэт, прозаик, эссеист, журналист. В середине 1980-х был одним из организаторов легендарного московского клуба «Поэзия» и участником московской литературной андеграундной группы «Эпсилон-салон» (отцы-основатели — Н. Байтов и А. Бараш). В мае 1989 года переехал жить в США, где последние тридцать лет работает журналистом. Автор девяти прозаических и поэтических книг. Совладелец нью-йоркского издательства «KRiK Publishing House» и владелец информационного новостного портала RUNYweb.com. Стихи вошли в антологию современной русской поэзии «Самиздат Века», с 2013 года стихи на русском и английском языках публикуются в ведущих литературных журналах. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Обе стороны Яна Пробштейна» (№ 12, 2018).

Геннадий Кацов

«Господи! отведи руки твои…»

Эдуард Лимонов: поэтика и политика

Списав из Википедии: «Эдуард Лимонов родился 22 февраля 1943 года в городе Дзержинске Горьковской области. Отец, Вениамин Иванович Савенко, родом из Воронежской области, рядовой внутренних войск МВД (позже окончил училище и стал офицером). Мать, Раиса Фёдоровна Зыбина, родом из Горьков­ской области…» — я подумал: а о ком, собственно, пойдёт речь? О провинциальном мальчике Эдике Савенко с реальных послевоенных харьковских окраин или о подростке Савенко из одноимённого романа писателя Лимонова? О «молодом негодяе» Эдуарде, крепко прилепившем к своей биографии псевдоним Лимонов, придуманный в Харькове художником-приятелем Вагричем Бахчаняном, или об Эдичке Лимонове — персонаже романов, от первого и самого нашумевшего «Это я, Эдичка!» до любого из более пяти десятков, им написанных?

               …Жизни бешеный вьющийся дым

               Мало пили. Некрепко вдыхали

               Хорошо умереть молодым

               Чтобы женщины плакать бы стали

               Хорошо чтоб меня застрелил

               Полицейский у края ограды

               И апрель понимаете был

               Или май — понимаете гады!

В современной русской литературе, то есть в созданном за последние лет шестьдесят корпусе художественных текстов на русском языке, Эдуард Лимонов, видимо, единственный крупный русский писатель, биографию которого можно поэтапно и в подробностях найти как в его поэзии, так и в прозе. То есть перипетии «жизненного пути» лирического героя и его эпатирующего автора совпадают. Это касается и трилогии о детстве и отрочестве («У нас была Великая Эпоха», «Подросток Савенко», «Молодой негодяй»), и написанных в эмиграции (США с 1974-го, Франция с 1980-го) стихотворений, романов и рассказов. И художественно-биографической хроники большевистских событий и будней сразу по возвращении в 1991-м в Россию, после того, как Лимонов создает и возглавляет партию «нацболов» — российских национал-большевиков.

Ахматова после ареста Бродского заметила: «Какую биографию делают нашему рыжему». Лимонов не ждал милостей от природы, а «делал» биографию собственными руками, при этом фиксируя в художественной форме все её фабулы. Другое дело, что Бродский в дальнейшем от роли диссидента отказывался, да он им и не был, и о судебном процессе старался втуне не упоминать, занимаясь литературой плюс утверждением определённого имиджа и статуса — тем самым создавая собственный мраморный бюст в масштабе, соразмерном им написанному и своему мифу. Лимонов же, трудясь над созданием героической биографии, стал настолько выдающимся революционером и партийным лидером, что литературные его достижения на этом фоне отошли в тень. Я просмотрел видеозаписи самых разных публичных встреч Лимонова за последние лет десять, и практически ни на одной ему не задают вопросов о литературе. Он показывает аудитории собственные книжки, рассказывает о них, но вопросы вдогонку — о Дугине и Егоре Летове, то есть товарищах по национально-большевистской борьбе, о тюремных отсидках за революционные деяния и боевом пути, о гибели проклятого капитализма и торжестве мирового пролетариата. Такую нынче биографию сделал сам себе «наш» поседевший брюнет, и это невероятно жаль: Лимонов — большой писатель, уникальный в русской литературе поэт, что, верится, в будущем станет главным, самым важным в статьях о нём в справочниках и энциклопедиях.

На протяжении десятилетий биография Лимонова складывалась в литературные тексты, которые одновременно становились автобиографией. Понятно, здесь сразу убиваются два зайца: создание собственного автобиографического мифа и установка на подлинность авторского письма, на его искренность. Нечто подобное произошло и с Веничкой Ерофеевым после выхода в свет легендарной поэмы «Москва — Петушки»: автор и его герой стали неотличимы друг от друга. Текст в «поэме» выступал в таком откровенном, беззастенчивом нарративе по отношению к читателю, что у последнего не возникало никаких сомнений в алкоголизме и Венички, и его автора Венедикта. То есть, развивай (не развил!) Ерофеев эту тему подобий в разных направлениях, создавая не только новых героев, но стили письма и биографии, придумывая себе гетеронимы, русская литература получила бы своего Фернанду Пессоа.

Нарцисс Лимонов — живая иллюстрация к классической фрейдовской работе «Введение в нарциссизм» — настаивает на собственной идентичности в любом созданном им литературном труде. Ерофеев же любуется собой по-разному, в разных стилях и с разной степенью литературной индивидуальности, от «Записок психопата» до «Вальпургиевой ночи…». Но оба писателя в читатель­ском сознании добились того, что они слились с ими же созданными литературными персонажами.

Допускаю, не стоило ставить рядом Лимонова и Ерофеева — не только потому, что сравнение, в рассматриваемом мною ключе, напрашивается само собой. Есть ещё одна причина: не знаю, как Лимонов, но Ерофеев, похоже, был бы против такого соседства: «Мы придерживались правила: не обижать живых людей, — рассказывает Олег Лекманов, один из троих авторов недавно вышедшей биографии «Венедикт Ерофеев: посторонний», — понятно, что в связи с этим ограничением кое-что из рассказанного прямо не использовали. Единственное исключение из живых — это Эдуард Лимонов, которого Ерофеев ненавидел, спустил однажды с лестницы, а уже будучи при смерти, после онкологической операции, говорил: не могу читать Лимонова, потому что мне нельзя блевать. Вот это мы оставили, потому что Лимонов, если захочет, может за себя прекрасно постоять»¹ .

В немалой степени они в писательских скандальных своих ипостасях похожи, отсюда естественно и отталкивание, как у частиц с одинаковыми зарядами. И даже то, что лирические герои и их создатели называют себя уменьшительными именами — Эдичка и Веничка, — совпадение не случайное. Ибо (оставим Ерофеева в покое, о нём только что написана замечательная биография, и в этих заметках не о нём речь) в случае с Лимоновым русская литература имеет дело с юродивым — и автором, и литературным персонажем — в том самом значимом, высоком смысле слова, имеющем свою историю и свои коннотации.

То, что Лимонов на протяжении нескольких последних десятилетий присутствует в русской литературе, — данность, которую оспорить невозможно. Больше всего он известен как романист, и престижная премия им. Андрея Белого была вручена ему как прозаику (2002 год, за «Книгу воды»). Хотя первую известность, что бывает с романистами, Лимонов снискал как уникальный поэт (писать стихи начал с 1958 года), приобретя в числе своих почитателей, к примеру, Алексея Цветкова и Сашу Соколова.

При этом какие-то художественные тексты Лимонова вызывают омерзение, какие-то статьи, написанные в полемическом революционном задоре, — недоумение, какие-то поступки — от жалости до сожаления. Запад, конечно, всем этим не удивить — после антиэстетизма романов типа «Пидор» (Queer, 1951) Уильяма Бэрроуза или фашиствующего «Безделицы для погрома» (Bagatelles pour un massacre, 1934) Луи-Фердинанда Селина тот же «Это я, Эдичка!» выглядел не более чем этнографической редкостью, поскольку написан был в Нью-Йорке одним из «этих странных русских». Такое впечатление, что грязь окружающего мира, накопившуюся идеологическую вонь Лимонов впитывал, пропускал через себя с мазохистским наслаждением. При одном небольшом, но знаковом «но»: униженный, маленький человек с миссией нести правду и открывать-знать истину — через страдания, отчаяние, понимание бестолковости и мерзости бытия, через познание зла в себе и в окружающем. В вечном протесте в жизни и в художественном мире: неприметный портье в доме нью-йоркского миллионера, измождённый грузчик, расторопный книгоноша, портной с замашками дворового хулигана, горделивый паж и придворный шут, который лихо и без боязни раскрывает власть имущим их истинные лица, мечтая стать первым. Главным. Главнокомандующим. Фюрером, добравшимся от сморчка-ефрейтора до вершин власти.

Михаил Барышников на вопрос своего приятеля о поселившемся в Нью-Йорке Лимонове, мол, кто такой, ответил пренебрежительно: «Так. Ещё один русский». Не менее безжалостен и Сергей Довлатов: «Снова о Лимонове. Он действительно забитый и несчастный человек. Бледный, трезвый, худенький, в мятом галстучке. Фигура комическая...»²  Таким его запомнили и поэты-лианозовцы Холин и Сапгир, таким он остался в памяти тех, кому шил брюки, тем самым зарабатывая себе на жизнь в Харькове, Москве, Нью-Йорке, Париже… «Несчастный человек», с гортанью, набитой инверсиями, глоссолалиями, заборматываниями (заумь прозрений в духе Хлебникова), анафорами-причитаниями, парадоксальными, алогичными, искусственно и коряво выстроенными фразами, — но со своей неуёмной гордыней, с претензиями на роль ненасытного любовника и неоценённого романтика, с диатрибами по поводу осточертевших, гадких буржуа и желчной, деструктивной критикой города и мира:

              Я был весёлая фигура

               А стал молчальник и бедняк

               Работы я давно лишился

               живу на свете кое-как

               Лишь хлеб имелся б да картошка

               соличка и вода и чай

               питаюся я малой ложкой

               худой я даже через край

               Зато я никому не должен

               никто поутру не кричит

               и в два часа и в полдругого

               зайдет ли кто — а я лежит

Иосиф Бродский писал в рецензии к стихотворной подборке Лимонова: «Обстоятельством же, отличающим Э. Лимонова от обэриутов и вообще от всех остальных существующих или существовавших поэтов, является то, что стилистический приём, сколь бы смел он ни был (следует отметить чрезвычайную перенасыщенность лимоновского стиха инверсиями), никогда не самоцель, но сам как бы дополнительная иллюстрация высокой степени эмоционального неблагополучия — то есть того материала, который, как правило, и есть единый хлеб поэзии…»³ .

Бродский писал это ещё до того, как назвать Лимонова «Свидригайловым от литературы». Лимонов в долгу не остался, обозвав нобелевского лауреата «поэтом-бухгалтером», на что Бродский бросил в ответ: «Взбесившийся официант!» и в дальнейшем иначе, как Лимошкой, не называл. Уже после смерти Бродского Лимошка в мемуарной прозе «Книга мёртвых» разделал бывшего своего рецензента post mortem так, чтобы мало не показалось: «непревзойдённый торговец собственным талантом», «сушёная мумия», «ветхий Бродский» и т.д., и т.п. Короче, оксюмороном это можно было бы охарактеризовать как «не оставил на покойнике живого места».

Подходящая личность для сценария к байопику о террористе, бунтаре, радикальном поэте и революционере. Оставалось только определить, кого в нём больше: Че Гевары, Рахметова или Раскольникова? В любом случае его биография может стать основой для написания развёрнутой притчи о том, как юродивый Эдичка-Лимошка по стечению обстоятельств становится вершителем судеб; не проходным персонажем на задворках истории, а одним из действующих лиц на её авансцене.

В текстах агиографов юродивые ХIV–ХVII веков предстают и морально, и разумом разложившимися личностями. Понятно, что такое их поведение — не что иное, как христианская святость, сокрытая под личиной безумия и безнравст­венности. Однако стереотипная фраза «похаб ся творя» в агиографических описаниях даёт немало пищи для разгула читательской фантазии. Юродивый бесчинствует в храме, ходит нагой, бесится на рынке, уничтожая в пух и прах товар торговцев, «жрёт колбасу» в страстную пятницу, как поэт-классик и описывает — «… подаёт ананасную воду», то есть служит миру в такой вот своеобразной проповеди. К тому же вводит ближнего в соблазн и грех осуждения, а нередко и жестокости.

Так св. Андрей Цареградский влезал в душу ближним и настолько третировал их своими выходками, что несчастные готовы были повесить его, зарезать, четвертовать и утопить одновременно. Нередко юродивого избивали до полусмерти, устраивали самосуды в духе известных в наше время судов Линча. И что же наш св. Андрей? Продолжал как ни в чём не бывало юродствовать, моля Господа о прощении людей, которых сам же искушал и подбивал на мерзость.

Посетивший Россию в XVI веке Сигизмунд Герберштейн пишет: «Юродивые ходили нагими, средина тела у них закрыта тряпкой, с дико распущенными волосами, железной цепью на шее. Их почитали и пророками. Явно обличаемые ими говорили: это по грехам моим. Если они что брали в лавке, торговцы ещё благодарили»⁴ .

По наблюдению Георгия Федотова («Святые древней Руси»), «…появление святого юродивого по времени совпадает с угасанием княжеской святости... Юродивый стал преемником святого князя в социальном служении... Юродивые восстанавливают нарушенное духовное равновесие».

Здесь речь идёт о святых князьях, почитание которых ведётся с первых лет христианства на Руси (Борис и Глеб). Князь воплощает в себе «не столько начало власти, сколько начало служения, являясь политическим... вождём мира». Святые князья чтимы личной праведностью (Михаил Черниговский), доблестью (Александр Невский), великомученичеством (Георгий Всеволодович, князь Владимирский). Они служат государству геройски и беззаветно. Уже после них приходят князья московские, которые государство строят, создав необходимые законодательные, исполнительные и полицейские институции.

С появлением в современной русской литературе писателей, призванных на роль святых князей, логично было ожидать явления в литературе святых юродивых. Пример служения Отечеству — удел шестидесятников. На первом месте, само собой, Солженицын. Здесь и мученичество (ГУЛАГ, затем годы в изгнании, заговор молчания на Родине), и доблесть, и святость. И готовность помочь в обустройстве России тем современникам-князьям, которые хоть не святы, но демократы.

Практически все писатели, покинувшие СССР в 1970–1980-х годах, окружены ореолом великомученичества. Слово Бродского, Аксёнова, Синявского, Максимова, Войновича, Довлатова (до чего разных писателей можно объединить под одним этим флагом!) — это слово было и пророчеством, и откровением, и истинной правдой. Лишь несколько героев, оставшихся на родине, можно было бы зачислить в сей список: Высоцкий, Битов, Веничка Ерофеев, Искандер.

И зарождение (апокатастасис, возрождение) писателей-юродивых не заставило себя ждать: Юз Алешковский, Владимир Сорокин, поэт Константин Кузьминский — автор гигантской поэтической многотомной энциклопедии «У Голубой лагуны», который внешним своим видом был способен впечатлять блаженных, Игорь Яркевич, Дмитрий Александрович Пригов со своей «новой искренностью» («Граждане! Подметём с утра квартиру, откроем дверь на лестничную площадку, и ветер свежих перемен ворвётся в жилище наше! Дмитрий Алексаныч»)…

Если к перечню «писателей-юродивых» добавить Лимошку, то с одним обязательным дополнением: Эдичка, в ранних своих стихотворениях и романах ставший объектом саморефлексии, собственной темой (как было отмечено выше, литературные произведения и биография писателя в высочайшей степени тавтологичны), по переезде в Россию отрекается от ипостаси юродства, заменив её на роль святого князя Эдуарда, доблестного мученика за народные права и идеалы. По отношению к известной исторической парадигме: вначале князья, затем юродивые, — становление Эдички развивается в обратной перспективе, то есть из юродивого — в князи.

И сразу меняется его этикетное поведение (вместе с литературным стилем), которое призвано Служением — в том партийном ракурсе, в каком видит его бывший юродивый. В России Лимонов вещает, призывает, пророчествует. Читать это порой невыносимо: «...России от Революции не отвертеться. Инстинкт самосохранения должен толкнуть её на Революцию. Революция должна быть очищением для одних, актом возмездия для других. Она должна быть несправедлива, когда отнимают, пинают, обижают, изгоняют. Тогда будет достигнута нужная эмоциональная температура в обществе. Эта атмосфера насаждения насильственной справедливости возбудит таланты, придут гениальные идеи переустройства общества. Это именно то, что нужно. Нужна конфликтность. Покой же, его нам проповедуют в качестве стабильности, безопасность на улицах, тихое счастье в четырёх стенах нужен лишь больным, старикам и инвалидам на самом деле. Для здоровых и молодых — конфликт Революции — манна небесная. Для 2,8 миллиона беспризорных — манна небесная»⁵ .

По Лимонову получается, что кровавого опыта пролетарской революции 1917 года России недостаточно. Ей сегодня необходимы именно такие тезисы: «Нам нужна Новая Россия. Так как мы — партия обездоленных людей, то нам нужна такая Россия, в которой кто был ничем, тот станет всем...» Разве такой России еще не было? По отношению к написанному им ранее писатель-Лимонов сегодня сродни Юнне Мориц, из талантливой поэтессы переродившейся в агитатора, обличителя и образцового квасного патриота, пишущего всё так же в рифму, но местами совсем неумело. Известный вопрос (правда, секрет Полишинеля): «Куда девается мастерство после того, как писатель становится партийным идеологом?»

Логично на этом фоне выступает и постановка ребром вопроса о друзьях и врагах, о том, кто виноват. В 1995 году Эдуард Лимонов опубликовал в своей газете «Лимонка» две статьи — «Лимонка в хорватов» и «Чёрный список народов», за которые против «святого князя» было возбуждено уголовное дело. В статьях говорилось о существовании «плохих народов» и их «коллективной вине» перед Россией. К «плохим» народам были причислены чеченцы, хорваты, латыши, чехи, а также ингуши и словаки. Лимонов выражал сожаление, что Иосиф Сталин не довёл до конца депортацию кавказских народов, и заявлял об оправданности военных действий против представителей названных национальностей: «Убивать их можно».

Безусловно, это — дежавю к печальной истории о великом поэте Эзре Паунде, фашиствующем антисемите (Лимонов в антисемитизме, похоже, не замечен), закончившем свои дни затворником, а до этого проведшем лет десять в сумасшедшем доме. Его «Кантос» — вершины мировой поэзии; его коллаборационизм с нацистами — варварство по отношению к современным представлениям о гуманизме. История повторяется, и вовсе не хочется дальше уделять здесь место Лимонову-трибуну, современному Лимонову-поэту, выступающему в рифмованных строчках против отвратительного Запада (как заметил Чехов, «в стихах можно писать о чём угодно, только не надо обличать дурных городовых»), Лимонову-прозаику, политические тезисы которого в последних повестях и романах заменяют литературных героев.

Святой князь Эдуард — не наша сегодняшняя тема. Любопытно, что француз Э. Каррер в биографической монографии «Лимонов» сравнивает писателя с политическим деятелем Владимиром Путиным: оба — с рабочих окраин, росли в дворовой среде, оба стремились в столицу, как Д’Артаньян завоёвывал Париж. Оба — авантюристы, не устающие пришпоривать жизнь и испытывающие судьбу нередко вопреки правилам безопасности и рефлексу самосохранения. Один оседлал Пегаса, но этого ему показалось мало, и последние четверть века он примеряет на себя шапку Мономаха. А другой никому её не отдаст и старцем в этой шапке помрёт. Вот и весь сюжет, почти о двух капитанах. Вот и вся переводная цветная картинка — с поэтики на политику.

Юродство Лимонова имеет отчётливые традиционно-национальные черты. Это и уменьшительно-ласкательное, уничижительное имя — Эдичка; и рассказы о себе в третьем лице, в стиле известной по «Борису Годунову» реплики из арии: «Обидели юродивого, отняли копеечку». Обидели Эдичку, когда он приехал в Нью-Йорк, равно как обижали до этого в Харькове и Москве и будут обижать после отъезда из Нью-Йорка, в Париже: «Русский читатель-эмигрант в большинстве своём не понял, что среди воплей Эдички самый сильный — вопль индивидуума против засилия коллективов. Переехав в американский или французский или израильский коллектив из советского, эмигрант инстинктивно пристроился к новому улью “МЫ” и радостно присоединяется к толпе погромщиков всякий раз, когда линчуют “Я”. Но потому-то, мои глупые экс-соотечественники, и стоит, гордо красуясь в названии книги ЭТО Я, Я, Я, Я..., а последней фразой её автор избрал ИДИТЕ ВЫ ВСЕ..., что его намерением было заявить о приоритете индивидуума, об опасности порабощения индивидуума коллективами...»⁶ .

Как ни странно, но если перевести эту цитату (обсценная лексика – непременный атрибут в проклятиях и прозрениях юродивых) в хрестоматийную мольбу блаженного о спасении, о понимании, об эмпатии и сочувствии, о проклятии некрасивости, никчёмности бытия с речитативом «пошто покинул» — проклятии всем, включая главного начальника на небесах, позволившего сотворить бестиарий на земле, то прозвучать это может, с известной поправкой на вовлечённый в монолог советский тезаурус, так:

               И белый вечер

               и золотые городские трёхдольные фонари…

               Господи! отведи руки твои…

               Отведи в стороны, отведи ввысь

               и будто путешествуя

               забудь меня

Речь юродивого всегда корява, странно артикулирована, полна неясностей и недомолвок. В литературе (нередко Лимонов вспоминает о том, что ряд критиков относят его к «школе “грязного реализма”», и называет себя постмодернистом) это выражается в неопределённости высказывания, в обилии разнообразных повторов и плеоназмов, во множестве ненужных пояснений, которые никак текст не проясняют. В этом, техническом, плане Эдичка однозначно постмодернист (деструкция на разных уровнях — орфографии и пунктуации, синтаксиса, логики образа, поэтической традиции, семантики, метра и ритма), и здесь понятен взаимный литературный, да и личностный интерес между Лимоновым и Сашей Соколовым: приёмы постмодернизма были тщательно разработаны последним ещё в раннем его романе «Школа для дураков» и стали основой позднего поэтического «Триптиха», опубликованного книгой в 2011 году в издательстве ОГИ.

Юродство в литературе — такой же сакральный, скрытый жест, как и поведение святых юродивых в быту. К примеру, Василий Блаженный выливает в окно поданный царём напиток. Естественно, это вызывает недоумение и логичное желание государя наказать своего хамовитого шута. В дальнейшем символиче­ский поступок объясняется, и вскрывается его историческая, провидческая значимость: тем самым юродивый потушил в далёком Новгороде пожар. Если вернуться к биографии Лимонова и его стихам до начала 1990-х, то создаётся впечатление, что Эдичка, соглашаясь на самые низкооплачиваемые работы, позволяя себя унижать, вынося эту униженность и потерянность в стихотворные строки, словно хочет, пропустив через себя боль и ущемив гордость, предупредить о чём-то читателя; на своем примере, растоптав и себя, практически, уничтожив, показать, как можно дойти до дна и выжить, подняться, стать. Конечно, для этого необходим ряд личностных комплексов, как полноценности, так и неполноценности, и другая структура подачи текста по отношению к проживаемому, переживаемому и нередко эту личность калечащему. В случае Лимонова — редкий пример, когда эстетика письма настолько совпадает с этикой самого писателя.

В ранних стихотворениях Лимонова герои часто едят и умирают, они окружены животными и людьми с именами собственными, которые ничего не говорят читателю. Само собой, здесь напрашивается тема влияния обэриутов на раннюю поэзию Эдуарда Лимонова, но эта линия — скорее о гротеске, о философии абсурда и зашифрованных в стихах алхимических символах, о материально-телесном низе и иллюзорных реалиях мира — уведёт нас от изначально заявленной темы святого юродства Эдички как исключительно самобытного явления в современной русской литературе. Вероятно, не стоит сетовать на то, что, взяв на себя иную роль после 1991 года, Лимонов практически закрыл тему, хотя и продолжает писать стихи — по-другому, о другом.

Обойдёмся без сослагательного наклонения: Эдичкой написаны стихи, только частично имеющие аналоги в русской поэзии, и как можно было бы развить эту линию — можно только гадать. Здесь нет масок, к примеру, как в случае с Козьмой Прутковым, когда известна дистанция между пишущим(и) и героем, объектом и субъектом. И здесь нет прямого, беспримесного единства, как в специфическом варианте Сергея Нельдихена, который являлся на встречи «Цеха поэтов» с морковкой в кармане пиджака и с лёгкой руки Гумилёва стал не только автором «глупой поэзии», но и глупым поэтом.

Глупости, наивности, неряшливости, навязчивости, антиэстетичности и бестактности в поэтике Эдички — это сложившаяся, парадоксальная, как всегда у юродивых, целостная мировоззренческая система, прекрасно изложенная, выплеснутая, выблеванная, стилистически точная литература, прочитываемая на одном дыхании. Как и ко всему, что касается парадоксов, к ней необходимы свои ключи, чтобы стало понятным, зачем этот ларчик и что в нём. Один из таких ключей — святое юродство, которое в ранних стихотворениях Лимонова многое объясняет и почти всё, на мой взгляд, определяет на уровне одной судьбы и человеческой трагедии. Ad notam.

1 Олег Лекманов: «Веничка Ерофеев расстался с любовью всей своей жизни из-за того, что выпил ее духи» // Комсомольская правда. — 23 октября 2018 г. — https://www.kp.ru/daily/26898/3942942/

2  Наталья Иванова. Сергей Довлатов — Игорь Ефимов. Эпистолярный роман // Знамя. — №5. — 2001. = http://magazines.russ.ru/znamia/2001/5/rec_iv.html

3  Континент. — № 15. — 1978.

4   Герберштейн Сигизмунд (1486–1566) — немецкий дипломат. Побывал в России в 1517 и 1526 годах. Его «Записки о московитских делах» переизданы в сборнике «Россия XV–XVII веков глазами иностранцев» (Л.: Лениздат, 1986).

5  Эдуард Лимонов. «Другая Россия». Лекция 20. «Реставрация».

6  Эдуард Лимонов. Правдивая история сочинения «Это я, Эдичка». Париж, 1989.