СЮЖЕТ СУДЬБЫ

Об авторе | Лев Семёнович Симкин — доктор юридических наук, профессор, автор многих научных публикаций, а также исторических исследований «Американская мечта русского сектанта», «Полтора часа возмездия», «Коротким будет приговор», «Его повесили на площади Победы», «Собибор/Послесловие». Постоянный автор «Знамени».

Лев Симкин

Девушка с книгой

Верны поверья: перед экзаменом потереть нос бронзового пса у «Пограничника с собакой», перед защитой диссертации потрогать шестерёнку у «Инженера», ну а девушке, не желающей остаться старой девой, следует коснуться бронзовой туфельки «Студентки с книгой», это уж наверняка.

Правда, семнадцатилетняя Нина, позировавшая Матвею Манизеру, так и не вышла замуж, и детей у неё не было.

Всю жизнь провела с книгой в руке: как девушкой села в редакторское кресло, так в нём и состарилась. Правда, стройную фигуру с идеальными пропорциями сохранила до старости. Зайдя в начале девяностых в редакцию журнала «Знамя» поинтересоваться судьбой присланного мною очерка, я не мог не заметить в ней то, что называют следами былой красоты. Немолодая дама за семьдесят, держа на расстоянии начинающего автора, объясняла внесённую ею правку, время от времени отпуская ироничные замечания по поводу моего текста. Пытаясь расположить её к себе, я сообщил, что она носит фамилию моего прадедушки по маминой линии. Поинтересовавшись, откуда тот родом и убедившись в отсутствии общих корней, о своих пращурах Нина Израилевна не стала распространяться.

И вообще рассказывать о себе было не в её духе. «Она вспоминала о поездках по стране, истории сложных журнальных публикаций, о писателях (с особой симпатией — о Симонове), — рассказывал работавший с ней в последние годы Юрий Апенченко. — И никогда — никогда — о своих бедах и злоключениях, которых, насколько знаю, было сверх меры. Ни о гибели репрессированного отца, могилу (“место захоронения”) которого разыскала не так давно, ни о военных испытаниях, ни о годах случайной, вынужденной работы».

Имя её отца обнаружилось в расстрельных списках «Мемориала». Каданера Израиля Абрамовича, 50 лет, руководителя пробирной группы Московского завода обработки цветных металлов, арестовали 5 марта 1938 года. Нине было 17 лет. На комсомольском собрании в школе ей пришлось отречься от отца, «врага народа и шведского шпиона». Много позже ей с мамой сообщили, что отец умер в 1942 году от воспаления легких. На самом же деле его расстреляли по постановлению «тройки» 28 мая 1938 года и бросили в общую могилу на Бутовском полигоне.

«Да здравствует лучший метростроевец товарищ Каганович!»

Станцию «Площадь Революции» открыли спустя неделю после ареста отца Нины. 13 марта 1938 года была запущена вторая линия Московского метрополитена. Следом за той, первой, по которой ехал запрячь свою кобылу старый извозчик из утёсовской песни — «от Сокольников до Парка на метро». С этого дня поезда пошли от «Киевской» до «Курской».

Станцию посвятили двадцатилетию Великого Октября. В полном соответствии с соцреализмом она демонстрировала «в конкретных образах» наше героическое прошлое, прекрасное настоящее и великое будущее, новую жизнь трудового народа в счастливой стране, где так вольно дышит человек. Скульп­турные изваяния расставили в хронологическом порядке — с тем чтобы пассажир, пройдя вдоль всего подземного зала, мог воочию убедиться, как изменилась жизнь за два десятилетия. Спустившегося с эскалатора встречали скульптуры рабочего-красногвардейца с гранатой и солдата с революционным бантом на шинели. Затем — крестьянин в лаптях и революционный матрос с наганом, напоминавшие о Гражданской войне. «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути» — эти строки иллюстрировали краснофлотец и пограничник с собакой да две девушки — парашютистка и «ворошиловский стрелок». Следом — «Труд в СССР»: шахтёр-стахановец с отбойным молотком и молодой инженер, птичница с курицей и петухом и механизатор. «Образование в Стране Советов» — студент и студентка с книгой (та самая, для которой позировала Нина). Где труд и учёба, там и отдых — девушка-дискоболка и юноша-футболист. И наконец, «Советская семья образцовая» — мать и отец с детьми, а следом — «Счастливое детство»: подросшие школьники, пионеры-авиамоделисты и пионерки-географы.

И где бы ты ни шёл — по центру зала или по перрону — везде видел одно и то же. Весь советский народ встречал пассажира. Фигуры расставляли в шахматном порядке, если смотреть по оси любого прохода, — всего восемьдесят скульптур, по две в каждой из сорока арок, каждая повторена по четыре раза.

Готовя этот очерк, я многократно проходил там и в очередной раз убеждался — все видят одно и то же, уклониться невозможно, так что вспомнился анекдот времён застоя. Приходит человек с работы, усталый, включает телевизор, хочет кино посмотреть, а там Брежнев на трибуне партийного съезда, и по другой программе — то же самое, и по третьей, а по четвёртой (последней, учебной) на экране появляется кагэбэшник и говорит: «Я тебе попереключаю».

…На открытие «Площади Революции» прибыл Сталин. Главный пассажир быстро обошёл всю станцию. Увиденное ему понравилось. Оглядывая фигуры хозяйским взглядом, он приговаривал: «Как живые, как живые». Пройдя всю станцию, в её торце вождь встретился с самим собой.

«Скульптурные образы, как бы перелистывающие замечательные страницы величайшей в мире революции — от Гражданской войны до изумительного расцвета сталинской эпохи — и завершённые барельефом с изображением Ленина и Сталина, вызывают воспоминания героического прошлого нашей революции, заставляют сосредоточиться на оценке переживаемых счастливых дней сталинской эпохи и мобилизуют на борьбу за ещё более светлое будущее» (из изданной в 1939 году книги «Архитектура московского метро имени Л.М. Кагановича»). Торцевой стены давно нет, на её месте — второй выход из метро, но о том, что увидел вождь, хорошо известно. Это был своего рода мозаичный иконостас. Сталин стоял со свитком Конституции СССР 1936 года в руках и, словно Моисей со Скрижалями Завета, вёл народ в землю обетованную.

Между прочим, на украшение станций метро пошёл камень из отделки пятидесяти уничтоженных московских церквей, включая взорванный храм Христа Спасителя. Так что можно сказать, что функции храмов в какой-то мере взял на себя метрополитен.

В тот день у вождя были все основания быть собой довольным. В четыре часа утра в Верховном суде был вынесен смертный приговор по делу «анти­советского правотроцкистского блока». Шестнадцати подсудимым, и в их числе Бухарину с Рыковым, инкриминировалось, будто они «по заданию разведок враждебных СССР иностранных государств» собирались свергнуть Советскую власть и расчленить СССР. Это был третий и последний из числа показательных московских процессов.

На первом из них, в 1936 году, по делу так называемого «троцкистско-зиновь­евского объединённого центра» был осуждён Лев Каменев. Тот, кто в 1922 году выдвинул кандидатуру Сталина в генеральные секретари ЦК. Тогда же Каменев, будучи председателем Моссовета, строил планы строительства столичной подземки. В двадцатые годы москвичи передвигались на трамвае, всегда переполненном, ну а те, кто побогаче, — нанимали извозчика. С лихача на метро собирался пересесть падкий на всё новое Маяковский:

               Я

                   кататься не хочу,

               я

                   не верю лихачу.

               Я

                   поеду

                         с Танею

               в метрополитанию.

Жаль, не успел. Возглавивший Москву в год смерти поэта Лазарь Каганович занялся строительством метро вплотную.

               Мы звали его по имени,

               Мы знали его походку,

               Мы звали его по отчеству, —

               Товарищ, прораб и вождь.

               Он был во главе бригады,

               Впервые начавшей проходку,

               Он первый шагнул к забою…

                              «Песня о главном прорабе» Григория Кострова

Стройке был присвоен статус ударной, она получила право на приоритетное обеспечение ресурсами. Тринадцать первых станций метро построили всего за четыре года. 15 мая 1935 года, в день выхода из депо первого поезда, по всему городу шли массовые гулянья, сравнимые по размаху с революционными торжествами. На всех фабриках и заводах не стихали митинги. Над Москвой кружил «Максим Горький», самый большой агитационный самолёт того времени, с громкоговорящей радиоустановкой «Голос с неба» на борту. Через несколько дней после открытия метро он упадёт во время демонстрационного полёта.

Долго не смолкавшими «ура» и возгласами «Да здравствует наш Сталин!» встретили вождя участники торжественного заседания в Колонном зале. Первым, понятно, выступил он сам (впервые на киноплёнку), затем — передовики, после чего председательствовавший Николай Булганин объявил о закрытии заседания. Объявил, как писали в советских романах, «с доброй улыбкой», намекая, что это он не всерьёз. Потому что публика ждала выступления «лучшего метростроевца товарища Кагановича» и стала скандировать его имя, в чём, разумеется, не было никакой самодеятельности. И тот вышел на трибуну.

Московская подземка стала носить имя Кагановича, и так продолжалось 22 года. Хрущёв в 1957-м переименовал метро в честь великого Ленина. Это случилось сразу после того, как «дорогой Никита Сергеевич» расправился с «антипартийной группой в составе Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова», пожелавших сместить Хрущёва с должности. А тогда, в тридцатые годы, Хрущёв, бывший правой рукой Кагановича, и сам, по его словам, проводил 80 процентов времени под землёй, «и на работу в горком, и с работы ходил через шахты метро».

«Метрополитен Парижа. Здесь всё подчинено интересам капиталистиче­ской наживы. Пассажиров мутит от спёртого воздуха… Оформление парижского метро неряшливо и убого, освещение очень тусклое» («Архитектура московского метро имени Л.М. Кагановича»). И правда, разработчики метро в Нью-Йорке, Париже, Лондоне и Берлине относились к нему лишь как к одному из видов транспорта. На Западе подземки не украшали, это было чисто советское изобретение. При строительстве московской подземки возобладал иной, идеологиче­ский подход: метро должно было поражать воображение пассажиров картиной будущего — коммунизма. Как сказал Каганович, выступая в Колонном зале, «что ни станция, то дворец, что ни дворец, то по-особому оформленный!».

Много позже Маргарет Тэтчер на вопрос, понравилось ли ей московское метро, ответит: «У нас дворцы принято строить над землёй, а не под землёй». За полвека до её визита в Москву тот же вопрос был задан Сталину.

На этот счёт есть одна журналистская байка. Перед самым открытием метрополитена главный редактор «Вечерней Москвы» Абрам Романовский сообщил редакции, что следующий номер будет посвящён откликам трудящихся на это событие. В кабинете редактора задержался репортёр Трофим Юдин и, когда Романовский вышел, сделал вызов по «вертушке». Ответил сам Сталин, накануне совершивший ознакомительную поездку. «Понравилось ли вам метро?» — «Записывайте: метро понравилось. Московское метро — лучшее в мире. Сталин».

Когда об этом узнал главный, с ним случилась истерика. Печатать интервью с вождём? А если Юдин всё выдумал? Не печатать? А вдруг правда! «Добудь мне подтверждение, не то — уволю!» Юдин вновь позвонил Сталину: «Товарищ Сталин, меня увольняют — не верят». — «Скажите, что я не велел вас увольнять». Юдина не уволили, он пересидел в газете шестерых редакторов.

Война и мир

Что было на душе у Нины, когда она проходила мимо себя в бронзе? Её слепили на века. Живая женщина видела девочек, гладивших её туфельку, понимала, зачем. Вначале это забавляло Нину, потом, вероятно, стало расстраивать.

Её племянник, художник Александр Лихтер, сказал мне, что она была влюблена в молодости, но не сложилось, и больше уже никого не смогла полюбить. Почему не сложилось? Он предположил, что юноша — первая любовь Нины — погиб на войне или был репрессирован. Красивые женщины редко бывают однолюбами, но могло случиться и так.

В 1941-м, будучи студенткой, Нина Каданер копала окопы под Москвой, во время войны окончила Московский полиграфический институт, редакторский факультет. В годы борьбы с космополитизмом её никуда не брали на работу, со скрипом взяли лишь в ведомственный журнал «Виноделие и виноградарство». В середине века случилось неслыханное везение — удалось устроиться в редакцию журнала «Знамя». В истории отечественной словесности толстые журналы всегда играли роль законодателей литературной моды, попасть туда на работу считалось за счастье.

Нине было тридцать лет, журналу «Знамя» — двадцать. Инициатива его создания принадлежала Александру Воронскому, которого Крупская поставила в Главполитпросвет как главного идеолога новой советской литературы. Он встретился со Сталиным и предложил создать журнал под названием «Война». Сталин согласился, но журнал назвали сначала «ЛОКАФ» (Литературное объединение Красной армии и флота), а затем — «Знамя». В 1937-м Воронского репрессировали, журнал же продолжал существовать.

Нина устроилась в «Знамя» после того, как в 1948 году «за недостаточное разоблачение космополитизма» большинство сотрудников редакции было отстранено от работы. С разгрома этого журнала в июле 1948-го началась кампания раскрытия псевдонимов. Была признана «порочной» опубликованная в нём повесть Н. Мельникова с симптоматичным названием «Редакция», и главное, после псевдонима Мельников в газетах была указана в скобках его настоящая еврейская фамилия — Мельман, такого прежде не бывало.

В 1949 году главным редактором «Знамени» вместо снятого Всеволода Вишневского стал «правдист» Вадим Кожевников, возглавлявший журнал до своей смерти в 1984-м. Должность большая — номенклатура ЦК, депутатство, персональная машина, «кремлёвка», все возможные награды, включая «Гертруду» — Звезду Героя Социалистического Труда. Словом, в случае промашки ему было что терять, и, тем не менее, он позвал на работу в редакцию людей, с точки зрения борцов с космополитами, весьма сомнительных.

«Видимо, Кожевников полагал, что они будут служить беспрекословно тому, кто их фактически спас в нелёгкое время, — сказала мне Наталья Борисовна Иванова, «знаменосец» со стажем. — И они служили, терпели и боялись».

Да он и сам боялся. «Ему, сыну меньшевиков, друживших в сибирской ссылке с Рыковыми, Бубновыми — Сталиным уничтоженными, чтобы уцелеть, надлежало неукоснительно соблюдать все указания власти, — рассказала мне его дочь Надежда. — И ещё он хотел, чтобы уцелела я».

Естественно, такое не могли не заметить борцы с инородцами, один из которых — Станислав Куняев — сам какое-то время работал в «Знамени», за что другой «борец» — Владимир Бушин — его осудил. «В Москве были редакции по составу сплошь русские, например, “Молодая гвардия” или “Октябрь”, — писал он. — Нет, Куняев поступает в “Знамя”». Перечислив «неправильные» фамилии сотрудников редакции, включая Каданер, Бушин восклицает: «Что ж, это угнетало юную душу русского патриота? Отнюдь!». Впоследствии Станислав Куняев пополнил число «отрицателей Холокоста» и обвинил евреев в «ограблении русского народа», но это не смягчило критику со стороны соратника. Такой вот «спор славян между собою».

Это ведь только в представлении антисемитов евреи друг за дружку держатся. Сотрудники редакции были такими же советскими людьми, как и остальные. Нина работала в отделе публицистики, возглавлял его Александр Юрьевич (Зиновий Юлисович) Кривицкий. Как же он шпынял её без всякого повода, кричал, унижал, топал ногами! Коллега Нины Ольга Васильевна Трунова до сих пор помнит её унижения.

Это был тот самый Кривицкий, который в «Красной звезде» запустил миф о панфиловцах, описав героический бой как очевидец, хотя из Москвы на место боя не выезжал. О подвиге ему стало известно со слов корреспондента Василия Коротеева, который тоже там не был. Написав однажды, что «погибли все до одного, но врага не пропустили», Кривицкий никогда не признавал вернувшихся из плена четверых оставшихся в живых панфиловцев. Настоящие герои, отстоявшие Москву, его не интересовали. Особенно когда выяснилось, что, по крайней мере, один из тех, кто был назначен пропагандой героем, на героя никак не тянет. Речь о Иване Добробабине, ставшем посмертно Героем Советского Союза, и отнюдь не «посмертно» служившем начальником полиции при немцах в родном селе.

«На сереньком, мокроносом, моргающем лице редактора — лице недотыкомки — отпечатлелась цепкая борьба за жизнь, за место, за то, чтобы не растёрли сапогом». Это из записных книжек Лидии Гинзбург. Такой могла бы быть Нина Каданер, но она была другой. Да, говорили мне помнящие её коллеги, она побаивалась начальства, но внутренней самостоятельностью никогда не поступалась. По мнению Ольги Труновой, была не забитой, но сдержанной. «Помню, она много курила, и было в её облике что-то благородно-трагическое», — отмечала Надежда Кожевникова.

Музей бронзовых фигур

Станция получила название по имени площади, на которую выходит её вестибюль. Площадь же назвали именем Революции, а точнее, переименовали из Воскресенской в феврале 1917 года. В том месяце, сразу после отречения Николая II, в стоящем на площади здании Московской Думы созвали временный революционный комитет, а на улице собралась и подолгу стояла революционная толпа. В честь чего и случилось переименование. Но натурально, в 1937 году вспоминать об этом было не принято.

Нас учили, что Февральская революция была «буржуазной», вот большевики и устроили другую революцию — Октябрьскую. Правда, концепция двух революций сложилась позже, в сталинские годы, да и сам термин «Октябрьская революция» появился позже, а в то время и ещё довольно долго сами большевики, включая Ленина и Сталина, называли произошедшие в октябре 1917 года события переворотом. Двадцать лет спустя об этом ещё не забыли.

Архитектор Алексей Душкин проектировал станцию как «застывшую музыку» революции как таковой, имея в виду все революции, предшествовавшие «Великой Октябрьской», и прежде всего Великую французскую революцию, получившую в советских учебниках имя буржуазной. Предполагалось по углам арок, соединяющих пилоны, установить бронзовые рельефы с изображениями Дантона, Робеспьера и других революционеров прошлого. Душкинский замысел показался начальству слишком смелым, хотя о вождях февраля 1917 года, каких-нибудь Милюкове или Родзянко, и речи не было.

«Изначально пластической идеей станции была мировая революция, такой подземный энергетический взрыв, — рассказывал мне внук архитектора, художник, тоже Алексей Душкин. — Я видел эскизы станции без скульптур и переходов на другие станции посередине. Выглядело как кипящее пространство, где низкие арки по бокам похожи на котлы или ядра».

Великий Душкин был создателем совершенно нового направления в архитектуре — подземной урбанистики. Знаменитая во всём мире «Маяковская», построенная уже после «Площади Революции», — тоже его творчество. А до неё он спроектировал «Кропоткинскую», тогда называвшуюся «Дворец Советов».

Незадолго до открытия последней, в марте 1935 года, Душкина арестовали. Его остановили милиционеры для проверки документов, с собой их не оказалось — потерял паспорт, после чего архитектор был задержан, и на него, как рассказывают, начали «вешать» серьёзные обвинения. Какие именно, мне не известно, известно лишь, что освободили его в конце апреля, и помогло этому посещение почти законченной первой очереди метро английским министром иностранных дел Энтони Иденом. Министр с сопровождавшим его Максимом Литвиновым выходил на каждой станции. Поражённый красотой «Дворца Советов», Иден захотел познакомиться с автором. Как вспоминала жена архитектора, музыкант Тамара Душкина, «Каганович спросил, где же Душкин? И получил ответ: “Сидит в Бутырках”. Через три дня он вернулся».

Между прочим, Кагановичу не понравился душкинский проект. По чьей-то подсказке он назвал причиной своего недовольства сходство станции с древнеегипетским храмом Амона в Карнаке с его колоннами в форме цветка лотоса. На что Душкин возразил со всей возможной политкорректностью: «У них дворцы для фараонов, а у нас — для народа!».

Правда, главный дворец, в честь которого называлась станция, так и не построили. Планировалось, что в основании Дворца Советов должна была находиться станция метро, а венчала бы его стометровая статуя Ленина, то есть дворец уходил бы не только ввысь, но и вглубь земли.

Станция «Площадь Революции» тоже не должна была существовать сама по себе. Её западный вестибюль, общий сразу для двух станций, изначально строился как овальный павильон, его планировались обстроить огромным новым зданием Академического кинотеатра (на месте будущей гостиницы «Москва»). Пассажиры, поднявшись по эскалатору, оказывались бы сразу в фойе кинотеатра. Внизу — бронзовые скульптуры, вверху — живые образы. Прототипом же восточного вестибюля станции стал находящийся рядом Мавзолей, тоже сочетавший скромный вход с гранитно-мраморным подземельем. Соседство обязывало. В дни советских праздников на трибуну Мавзолея, где покоился Ленин, поднимался Сталин, здесь они встречались друг с другом.

«Самой любимой станцией моего мужа была “Площадь Революции”, — вспоминала Тамара Душкина. — …Алексей Николаевич боролся за свою идею, считая, что фигуры загромоздят пространство. Но молодой ещё тогда архитектор не смог выиграть сражение с маститым скульптором: академик М.Г. Манизер оказался сильней».

Это сейчас они вровень, а тогда Душкину трудно было состязаться со скульп­тором-орденоносцем. Из всех искусств для них (властей) важнейшим являлась, помимо кино, ещё и скульптура. Когда немногим позже присуждались первые Сталинские премии, из тринадцати премированных работ шесть были скульптурными монументами, прежде всего памятники Ленину и Сталину, и Манизер был автором одного из них.

По замыслу Душкина никаких скульптур и в помине не было. Откуда же они появились? Поскольку диаметр арки шире, чем проход, то в углах пилонов получились свободные пространства. Эти ниши Душкин собирался заполнить бетонными уголками с барельефами на революционную тему. Заказ на барельефы отдали в Ленинград, так в проекте появился известный скульптор Матвей Манизер. Он-то и настоял на том, чтобы вместо барельефов разместить в углах объёмные скульптуры. По словам искусствоведов, такая замена в корне изменила систему взаимоотношений элементов ансамбля. Цоколь пилона превратился в постамент для фигур, и уже не пластика служила задачам архитектуры, а наоборот, архитектура — пластике. Вся станция стала походить на музей скульптуры.

Манизер быстро подготовил серию эскизов и привёз их из Ленинграда в Москву. Заказчиком, Главпромстроем, они были приняты на ура. Утвердили двадцать четыре темы «скульптурных образов, как бы перелистывающих замечательные страницы величайшей в мире революции». Всё согласно сталинской периодизации советской истории: героический период Гражданской войны, великий перелом, первая пятилетка и три кита — индустриализация, коллективизация и культурная революция. Двадцать из утверждённых тем были реализованы Манизером и его помощниками. Для одной из скульптур позировала семнадцатилетняя Нина Каданер, проводившая летние каникулы 1937 года у тётки в Ленинграде.

Душкин, по его словам, хотел уйти от натурализма, но отстоять свой замысел под напором Манизера не сумел. Согласившись, он, тем не менее, предложил сделать фигуры из гипса, надеясь, что простоят они недолго. Так и поступили.

У Душкина были союзники. Историк Леонид Максименков показал мне найденный им в архиве документ — адресованную в ЦК записку редактора газеты «Советское искусство» Виктора Городинского с предложением предотвратить отливку в бронзе «страшных и грубых фигур Манизера». Приведу несколько отрывков: «Скульптурное оформление станции метрополитена “Площадь Революции” вызывает серьёзное недовольство в художественных и артистических кругах Моск­вы. <…> Первое, на что наталкивается пассажир, сходя с эскалатора, — это матрос, целящийся в него в упор. <…> Известный скульптор Цаплин рассказывает, что, увидев этот страшный паноптикум под землёй — он заболел».

27 июля 1938 года кляузу переслали Молотову, но было уже поздно. Точку в споре архитектора и скульптора поставил Сталин своим проходом по станции, сопровождавшимся восклицаниями: «Как живые, как живые!». В конце концов скульптуры «Площади Революции» отлили в бронзе, доставшейся от церковных колоколов сносимых тогда храмов.

Слово Сталина сразу становилось законом. Согласно одной из легенд, слушая доклад о перспективном развитии метрополитена, он поставил чашку кофе прямо на план — на бумаге остался круглый кофейный след. И вскоре Кольцевая линия, нарисованная на плане коричневым цветом, была внесена в проект, хотя проектировщики поначалу планировали обойтись только радиальными ветками и пересадочными станциями между ними.

Все фигуры, кроме пионеров, для того, чтобы уместить в ограниченный сводчатый объём арочных проходов, изготовили либо вставшими на колено, либо согнувшимися, либо сидящими. Это сразу стало поводом для крамольных шуток: статуи — образ советского народа, «он весь или сидит, или стоит на коленях». Был и другой запретный анекдот: «При Ленине — как в метро: кругом темно, а впереди светится; при Сталине — как в трамвае: половина сидит, а те, что стоят, — трясутся».

«Успокойтесь и правьте!»

Владимир Войнович однажды сравнил жизнь журнала с человеческой жизнью: «Он мог родиться существом приличным, потом стать полным подлецом, потом превратиться в ни то ни сё — в зависимости от политической погоды за окнами редакции, курса партии и личности назначенного партией главного редактора». Да ведь и Советская власть в разные годы была разной, так что в истории «Знамени» за время работы Нины Каданер случалось всякое. В 1954 году, при том же Кожевникове,в журнале напечатали повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», давшую название целой эпохе, и стихи из «Доктора Живаго». Сам роман Пастернака — нет, конечно. Как и другой великий роман — «Жизнь и судьба», принесённый Василием Гроссманом в редакцию в 1960 году. «“Доктор Живаго” — просто вонючая фитюлька рядом с тем вредоносным действием, которое произвёл бы роман Гроссмана», — говорил Александр Кривицкий на редакционном обсуждении последнего. Уже после того, как Кожевников отнёс рукопись романа «куда надо» (скорее всего в ЦК, а не в КГБ, как принято считать), и книга, словно человек, оказалась в заточении.

«На каждом человеке лежит отблеск истории, — писал Юрий Трифонов в опубликованной в “Знамени” повести “Отблеск костра”. — Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех». По словам Натальи Ивановой, Трифонов тогда ещё был в обиде на Твардовского и свою документальную повесть об отце в «Новый мир» не понёс — отдал в «Знамя», если колебавшееся, то всегда с линией партии, и повесть успела проскочить на самом исходе оттепели. Редактировала трифоновскую повесть Нина Каданер.

Трифонов ценил редакторскую работу. Вернувшись позже в «Новый мир» к Твардовскому, он передавал рукописи через редакцию, хотя мог бы отдавать их прямо ему — тот предлагал. «Для меня было важно и существенно мнение Аси Берзер», — объяснял он. «Пройти» через эту скромную сотрудницу редакции было совсем не просто даже именитым писателям. Её знали как Асю из «Нового мира», но она пришла туда из «Знамени», где в середине пятидесятых трудилась бок о бок с Ниной Израилевной.

В годы сменившего оттепель застоя в журнале «Знамя» по большей части печатали так называемую секретарскую прозу. В семи номерах вольно расположилась «Блокада» Александра Чаковского, в десяти — последовавшая за ней его же «Победа». Редактировавшая их Ольга Васильевна Трунова заработала на этом язву желудка. На нервной почве. (У меня всегда представители этой профессии вызывали страх, с одной стороны, и сочувствие, с другой. Побаивался я редакторов как любой зависящий от них автор из, так сказать, малозначительных, а сочувствовал, поскольку понимал, каково им, людям образованным, исправлять, если не переписывать малограмотные тексты авторов особой важности.)

Само собой, видное место в журнале занимали произведения главного редактора. В 1965 году на редакторский стол Нины Каданер попал роман Кожевникова «Щит и меч», в будущем — любимая книга нашего президента. Рукопись, как рассказывала Нина своему близкому знакомому Геннадию Красухину, «приходилось переписывать. Иногда придумывать какие-то сюжетные ходы, чтобы залатать рваную ткань повествования». «Если бы всё было как в рукописи, — вторит ему племянник Нины Каданер Александр Лихтер, — никто бы не смог роман прочитать». А его запоем читала вся страна, снятый по роману фильм стал одним из самых кассовых в огромном советском прокате.

Правда, Надежда Кожевникова ответила мне на этот вопрос иначе. По её словам, Кожевников «доверял ей не редактуру, а вылавливание опечаток и грамматических ошибок». Относительно этого «вылавливания» в литературных кругах ходили легенды. По рассказу Войновича, «однажды новая машинистка, перепечатывая рукопись главного, обратилась к старой машинистке за помощью: не могу, мол, понять, что это за слово здесь написано. На что та разъяснила с усмешкой: “А этого, милочка, с непривычки никому не понять, здесь написано просто: «спенжак»”». Байка, скорее всего, ложь, но в ней намёк, который не мог возникнуть из ниоткуда.

Надежда Кожевникова помнит, что «Нину Каданер отец отличал, уважал, помогал ей и её матери, выбил им квартиру». В редакции Нину называли ходячей энциклопедией, это особенно ценилось — интернета-то не было. Каданер с утра до ночи читала книги, сидя за редакционным столом, будто примостившись в углу арки на станции метро.

«Господи! Ну почему меня все обо всём спрашивают? — жаловалась она Юрию Апенченко. — Но ведь приятно». Да уж…

В целом всё было не так уж плохо: работа в престижном журнале, встречи со знаменитостями. По словам её племянника, гремевших тогда Евтушенко и Вознесенского она называла просто Женей и Андрюшей.

К слову, вспомнился диалог, состоявшийся полвека назад во Дворце пионеров на Ленинских горах. Один из нас, юных участников литкружка, похвастался своей встречей с Андреем Вознесенским и тем, что «Андрей Андреевич» ему что-то там сказал. «Он для вас, — прервал его руководитель кружка, — никакой не “Андрей Андреевич”, а “поэт Андрей Вознесенский”». Тогда я ничего не понял — понял куда позже, узнав, что Ахматова возмущалась, когда её кто-то называл «Анной Андреевной»: «Разве мы были знакомы?».

Жизнь научила Нину обходить острые углы. В феврале 1953 года, в разгар «дела врачей», она зашла по работе к немолодой писательнице Марии Марич, автору популярнейшего в советское время романа о декабристах «Северное сияние». На столе у той лежала «Правда» со статьёй, славящей Лидию Тимашук: «сорвала маску с американских наймитов, использовавших белый халат для умерщвления советских людей». «Нина, я не доживу, но вы обязательно доживёте до того дня, когда скажут, что это грязная ложь!» Рассказывая об этом племяннику, Нина Израилевна призналась, что не только произносить, но и слушать такое было непереносимо страшно, и, сославшись на какую-то несуществующую причину, она спешно покинула квартиру Марич.

«Она была тревожный человек — алармистка, — вспоминал Юрий Апенченко, — все или почти все наши разговоры начинались и кончались вопросом: “Вы понимаете, что будет дальше?”». Тем не менее в работе она была рациональна и иронична. Однажды, вычитывая свой очерк, Маркс Тартаковский услышал от кого-то из посетителей редакции о новой арабо-израильской войне и сильно по этому поводу возбудился. Нина Израилевна тут же его скептически осадила: «Вам-то что до этого? Сядьте, успокойтесь и правьте».

«Синдром “Площади Революции”»

Известен синдром Сикстинской капеллы. Казалось бы, между построенной папой Сикстом IV в конце XV века капеллой и московской станцией метро ничего общего. Стены Сикстинской капеллы были расписаны живописцами: Боттичелли, Перуджино и Гирландайо, расписать же двадцатиметровый потолок поручили Микеланджело, прежде всего скульптору. Реальную архитектуру капеллы он преобразил с помощью иллюзионистских приёмов, вот почему свод потолка с его изгибами производит впечатление грандиозного архитектурного сооружения. Так что Микеланджело перевёл скульптуру в плоскость, а Манизер, наоборот, плоскость — в скульптуру.

Синдромом Сикстинской капеллы называют состояние, когда посетители теряют сознание от увиденного. Чтобы посмотреть на её потолок, нужно запрокинуть голову — тут-то и пережимаются позвоночные артерии и нарушается кровообращение головного мозга.

Синдром «Площади Революции» проявляется в том, что пассажиры, будто охваченные лихорадкой, бессознательно на бегу хватаются за разные места скульптур. Но это не просто навязчивые движения — совокупность симптомов обнаруженного мною синдрома куда шире. Подверженные ему люди относятся к скульптурам как к предметам культа. Они приписывают им магические свойства. Погладить петуха у «Птичницы» — это к деньгам. Можно ещё, загадав желание, покормить его изюмом, чтобы вернее сбылось. Если заглянуть за каждого из четырёх петухов на станции, можно обнаружить изюм. Есть в этом что-то языческое — кормить сушёным виноградом бессмертного идола — всё равно что принести жертву в пантеоне.

На потолок Сикстинской капеллы Микеланджело поместил пять сивилл Древнего мира — языческих пророчиц, предсказавших рождение Христа. Смысл его сюжета — в потребности человечества в спасении. На поверхности лежит аналогия с замыслом создателей «Площади Революции». Революционные матросы, рабочие, спортсмены и прочие граждане ушедшей эпохи постепенно превратились в новых языческих идолов, стоящих в языческом храме. В условиях атеистического государства вместо чудотворных икон стали поклоняться квази­религиозным объектам, своего рода тотемам.

Вера неотделима от суеверия. Впрочем, загадывание желаний в определённых местах есть везде, как и приписывание городским объектам магических свойств. В разных странах туристы любят потрогать какой-нибудь памятник, в том числе религиозный, — сакральное превращается в суеверие. В советском человеке революция жила как утопия, как мечта о спасении, только общем, а в постсоветском магическом мышлении — о частном, такая вот вера в чудо. От одного культа к другому, от старого синдрома — к новому.

И ещё приязнь к фигурам в метро в чём-то сродни постмодернизму — одни принимают его за чистую монету, для других он — часть игры с советскими смыслами. Им смешно и странно, что советская власть, уйдя в прошлое, превратилась в «советскую цивилизацию», наравне с шумерской или древнеегипет­ской. Такая вот путаница в сетях созданных нами самими символов.

Нина Каданер стала при жизни одним из них — приметой Москвы, памятником ушедшему государству и жившим в нём людям. В годы, когда одна эпоха сменяла другую, она всё ещё работала в журнале, ставшем — с приходом новых главных — одним из лучших в стране, и вместе с ним пережила время миллионных тиражей, а потом их падения.

«Зачем вы это сделали?»

Однажды в преддверии празднования Международного женского дня среди сотрудников редакции «Знамени» была распространена шуточная анкета с вопросом, что они ценят в представителях противоположного пола. «Дайте мне женщину, и я докажу, что самое ценное в женщине — это мужчина», — с присущей ему самоуверенностью ответил Кривицкий. Нина, в свою очередь, парировала: «Не было и не будет мужчины без правки женской. Править, править и править — вот что нужно делать с мужчинами».

Мужчинам она всегда нравилась. Писатели, приносившие в редакцию рукописи, оказывали Нине знаки внимания, когда ей было уже за пятьдесят. Но многих ли ей удалось «поправить»? Человек она была закрытый, никому о своей личной жизни не рассказывала. Все знали только, что живёт с мамой. В 2000 году, после смерти матери — та дожила до ста лет, — по воспоминаниям Апенченко, Каданер принялась разбирать бумаги и уничтожила множество писем, среди них — Казакова, Конецкого. «Зачем вы это сделали?» — «Не знаю. Подумала: ну кто станет их читать? Всё равно выбросят. Как ненужный хлам».

Думаю, она лукавила, прекрасно понимая ценность писем больших писателей. Видно, было в них что-то интимное.

Ольга Трунова как-то спросила коллегу, была ли та когда-либо замужем. Нина Израилевна ответила: «Три раза была», — и вдруг заплакала и вышла из комнаты. Кого она числила своими мужьями, можно только догадываться, штампа в её паспорте никогда не стояло. Вероятно, одним из них был Анатолий Маркуша — в конце пятидесятых годов член редколлегии журнала. По словам племянника Нины Каданер, Маркуша делал ей предложение, но она отказала. Человек совершенно героический, в войну летал на истребителе, после — летчик-испытатель, освоил около пятидесяти типов самолётов, затем ушёл в писатели. «А вы, собственно, кто?» — спросил его «коротенький толстенький церберчик» на вахте у входа в ЦДЛ. Свидетель этого эпизода Юрий Дружников вспоминал, как Маркуша взял вахтёра за грудки и приподнял: «Если не будешь знать писателей в лицо, приклею к стене». С тех пор при его появлении тот приподнимался на цыпочки и кланялся. Обычно «церберчик» исполнял этот номер лишь перед начальством и заведующими овощебазами, посещавшими престижный писательский ресторан, куда чужих не пускали.

Анатолий Маркуша написал чуть ли не сто книг, по большей части детских, изданных общим тиражом 15 миллионов экземпляров. Их до сих пор помнят, в сети встречаются жалобы на отсутствие переизданий и на нехватку того откровенного разговора с подростками, который Маркуша вёл в своих газетных статьях. Мне удалось найти одну из них — его диалог с «девчушкой лет шестнадцати:

— Ну, схожу я замуж, а не понравится — разведусь, что тут такого?

— Вообще-то ничего такого...

Одного только не могла учесть моя юная самоуверенная собеседница: каждый развод неизбежно увеличивает износ души. Поверьте, мне это известно не с чужих слов, а по личному, далеко не безоблачному опыту». Возможно, его опыт был связан с Ниной Каданер.

Если гадать дальше, можно предположить и другой мотив, который мог побудить её выбросить все бумаги как никому не нужный хлам. Вот, перебирая их, она натыкается на манизеровский эскиз. И дурная мысль нейдёт из головы: и это всё, и только это, всё остальное никому не нужно, ведь если что и останется от меня, то эта бронзовая девушка, вечно молодая, а я и сейчас, и тем более после моего ухода никому не буду интересна.

С каждым годом становилось всё меньше тех, кто знал, с кого ваяли «Студентку с книгой». Матвей Манизер скончался в 1966 году. Алексей Душкин — в 1977-м. Нину Каданер похоронили в её восемьдесят первый день рождения, 17 декабря 2001 года.

…Так и вижу, как стоит она на «Площади Революции» в ожидании поезда, смотрит на себя молодую в бронзе, на отражение собственной старости в зеркале туфельки, и негодует. «Встала тут и живёшь вместо меня, теперь не ты — моя копия, а я — твоя. И если кто-то когда-то узнает о моём существовании, то только в связи с тобой».