ДИСКУССИЯ

Новое литературное поколение:
 существует ли оно?

Мартовский номер журнал «Знамя» впервые в своей истории полностью отдал молодому поколению. А 17 апреля в московской библиотеке искусств имени А.П. Боголюбова редакция журнала и Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ организовали дискуссию на тему «Новое литературное поколение: существует ли оно?» Публикуем выступления участников дискуссии, а также их эссе, присланные в редакцию после проведения круглого стола.

Василий Нацентов,
поэт

Неделю я потратил только на то, чтобы, по-цветаевски говоря, найти точку, с которой можно было бы развернуть речь — как маленькое победное знамя, как оттаявшую берёзовую рощицу по обе стороны длинной балки.

Я ходил по одной и той же тропинке утром и вечером. От старой не за­крывающейся из-за снега калитки до большой полыньи на дальней излучине. По пути я встречал одних и тех же синиц и поползней, пойменную барыню и молодые ивы.

Шаг уже не скрипел — снег слежался.

История, казалось, состояла не из свершений и свержений: на обрыве, будто на волоске, был только выдох и вдох — птичий, снежный. Время существовало в двух формах — в старых «кукушечных» часах и заоконной погоде. Наверное, улыбался Гагарин и остров Крым путешествовал из страны в страну... Неизменным было одно: тянулась баржа с хлебом — до сих пор — разделяя мир на до и после войны.

И ещё бегали зайцы. Неугомонные и смешные. Неслышный узор их следов стал единственной картой, в координатах которой могла зреть моя речевая точка. Думал: какая-нибудь девочка-балерина уже поставила её белыми, как свет, пуантами где-нибудь в самом чистом поле, а я всё не могу найти.

Потому что не осмелюсь позвать балерину замуж, потому что, осмелившись, принесу на руках домой, и она растает, как снег, как не вписанный во-время образ.

Современная молодая литература (во всяком случае — интересная мне) — не столько палимпсест (что неизбежно: дыхание слова — всегда диалог), сколько квест по волнам ещё не-существующей памяти, по остывшему воздуху прош­лого, которого, по сути, мы никогда не знали. Мы его выдумали. И смотрим в своё смутное настоящее ясными (так нам хочется) глазами тех, для кого оно было светлым и неизбежным будущим.

И ничего не видим.

Только следы. Заячьи. По тонкому мартовскому насту — тихие, шаркающие: так старики, уходя, медлят — хотят задержаться на земле.

Женя Декина,
прозаик, сценарист

Естественно, разделять представителей молодого поколения на течения и даже на тематические группы пока сложно, даже не потому, что мы находимся внутри литературного процесса. Скорее потому, что молодые авторы большей частью находятся в поисках своего творческого метода и тем, их волнующих. Однако уже сейчас ясны некоторые общие тенденции, которые отличают, как мне кажется, не литераторов друг от друга, а молодых в принципе.

Современные молодые люди (и чем младше, тем явственнее проявляется тенденция) куда более рациональны, чем их предшественники. Если раньше литература считалась сферой, в которой носитель индивидуальной картины мира старался выразить своё миропонимание и осмыслить процессы, происходящие в мире, то для рождённых в девяностые литература — это способ привлечь к себе внимание, добиться успеха. Это ремесло, которое необходимо изучить: понять пожелания аудитории, способы продвижения и форматные требования жанра. Это было бы в целом неплохо и могло бы привести к повышению качества текстов, если бы не слепое следование правилам, изложенным в одних и тех же учебниках по кинодраматургии. У меня есть и филологическое образование, и кинематографическое, поэтому я хорошо понимаю разницу в подходе. Хорошее литературное произведение — это стиль, эмоция, достоверность, язык и метафора, а кино — грубое искусство: резкие драматические ситуации, искусственно обострённые конфликты, наглядность. Всё это тоже могло бы работать на качество, если бы авторы сначала попытались изобрести велосипед и только потом за недостатком выразительных средств обратились бы к изучению драматургии. Тогда бы мы имели дело с критическим осмыслением и был бы возможен поиск новых выразительных средств.

Но нет — молодой автор клепает под сценарную копирку бедным назывным языком. Оттачивать литературное мастерство автор не хочет, а писать в стол не готов. Его подход понятен: интернет предоставляет безграничные возможности для демонстрации своего продукта. И здесь явно видна другая важная поколенческая черта — моральный эксгибиционизм. Рождённые в девяностые молодые люди обожают демонстрировать себя, своё творчество, свою личную жизнь. Эта жизнь напоказ превращает литературу даже не в я-прозу, а в я-эссеистику, причём тоже довольно однообразную и зависимую от модных трендов.

Естественно, есть и исключения, но то, насколько быстро мы теряем в качестве, не может не пугать.

Ирина Любельская,
поэт

От ответа на вопрос, существует ли новое поколение литераторов, в частности, поэтов, не зависит его существование или несуществование. Я замкнутый человек-улитка. И, так как мне недоступно чувство сообщества, я ничего не могу сказать о нём: о чертах общности, об отличиях от других сообществ. Но я не сомневаюсь в существовании единиц. Так же, как и я, они, безусловно, существуют. И они интересны мне как таковые.

Эмпирический опыт одного человека, события жизни и заключения из них никак не опровергают опыта другого. Есть просто множество индивидуальных траекторий. Сопоставлять их, обобщать или разграничивать — интересно, но, кажется, бесплодно. Получится ещё один произвольный, возможно, изящный трек, субъективное метаописание наблюдателя, интерпретатора.

Нет более честного высказывания, чем саморазоблачение. И оно же вызовет больше всего упрёков в надменности, слепоте и невежестве. Оно же будет самым скандальным. И всё же я настаиваю на своём желании ограничиться именно им. Моя биография — это совокупность написанных стихов. Нет вымысла. Нет фантазии. Хотелось бы, чтобы не было лукавства.

Легко упрекнуть молодость в отсутствии жизненного травматического опыта: ударов, утрат. Это не так. Иногда невозможность писать о таком опыте не значит отсутствия этого опыта, но может значить отсутствие для него языка. Я думаю, что зрелым молодой автор становится тогда, когда находит тот язык горя, которому верит сам. Верит больше, чем любуется.

Всё, что я могу сказать и что я хочу сделать, — это передать опыт опыта. Даже если он заключается только в том, как человек смотрит в окно. «Сущность жизни состоит в передаче жизни», как написал поэт Максим Бородин. И эта передача возможна любым множеством способов. Не описать, не показать — дать буквально в руке даже такой простой опыт, как таяние снега.

Дело ещё в том, что я — не молодой человек, не ощущаю себя им. Не могу найти даже возрастную себе общность: я оказалась между поколениями. Но никогда не была отделена от тех, кто старше, — потому что это моя семья. Потому что мои родители — поколение, рождённое в самом конце войны, в 1945-м, или после, в разруху, в 1947-м: они родились поздно у своих родителей, потому и я — очень поздно. Я живу за два или три поколения; я живу всё ещё в послевоенные годы. И одновременно сейчас, единственной своею жизнью. На тех, кто моложе, я смотрю с удивлением, они мне нравятся, но я не сожалею, что я не с ними.

Я не вижу общей картины, потому что нахожусь не над ней, а внутри, моё метаописание будет категорически неполным или ложным (теорема Гёделя). Мне не слишком нравится поиск социального одобрения в социальном пафосе: да, писать о травме поколения было бы «правильно», да, о ней нужно писать. Но писать нужно не потому, что нужно. Кроме того, по устройству собственной нервной системы, психики, памяти я человек короткого внимания, человек фотографии даже, а не кино (не то что современной вездесущей и текучей визуальности), хайку, а не баллады, тактики, а не стратегии. Но ведь и не нужно быть сразу всеми инструментами в оркестре.

Молодым становишься гораздо позже собственной юности: когда становишься зрелым. Тогда же становишься и смелым, и сильным. Смелым без беспечности, уверенным без самонадеянности. Молодым и целомудренным становишься, когда становишься взрослым.

Я поэт только потому, что для меня невозможна другая форма существования. Немыслима замена. Ничто другое не стоит этих золотых яблок Гесперид.

Литература — это не только фактография, свидетельство о событиях в мире вещей, социума, личных событиях ментального, чувственного мира. Это пространство уникальных событий языка. Они могут осуществляться непредсказуемо, прихотливо, поразительно в любом времени, в инобытии исторических и социальных событий, в том измерении реальности, которое почти прозрачно, почти неосязаемо, но бесспорно. Я ощущаю растерянность перед будущим, но не в том смысле, что мне нужен был бы некий путеводитель растерянных. Это вдохновляющее состояние. Потому что у стоящего перед любой неопределённостью есть свой собственный азарт.

Майя Кучерская,
писатель, критик, литературовед

Одна американская книжка по творческому письму называется «Писать как Толстой». Это название — рекламный ход, данный для привлечения внимания. Её автор, Ричард Коэн, в прошлом знатный фехтовальщик, в настоящем писатель, отнюдь не идиот, и в своей книге он не учит писать как Толстой, он демонстрирует, как самые разные классики, не только Толстой, но и Гертруда Стайн, Диккенс, Оруэлл, Пруст, Джойс, Кафка, Софокл и Еврипид справлялись с задачами, стоящими перед всяким автором — созданием персонажа, выстраиванием событий. Живой диалог, эротическая сцена без пошлости, убедительный финал — обычные писательские дела. Рекламный ход Коэна удался, книга стала бестселлером, думаю, благодаря названию не в последнюю очередь; даже на русский её перевели. Но я сейчас о другом. Я об изменении парадигмы.

Ещё недавно такая постановка вопроса — писать как Толстой — была возможна. Желая похвалить полюбившегося автора, критик запросто мог сравнить его со Львом Николаевичем или Фёдором Михайловичем. Но чем дальше мы отодвигаемся от XX века, а значит, и XIX века, тем невероятнее становится этот вектор. По очевидной причине — писать как Толстой, а также как Тургенев, Достоевский, Гончаров и другие, уже невозможно, просто потому, что мимесис по-прежнему лежит в основе искусства, искусство всё ещё подражает жизни. А жизнь изменилась. За последние десять лет так разнообразно и глубоко, как до этого не менялась полвека.

И вот уже не нужно прятать от мамы дневник, толстую тетрадку в коленкоровом переплёте, можно просто исключить маму из «френдов» в соцсети. И писать обстоятельные письма друг другу тоже незачем, электронные письма, я имею в виду, бумажные совсем уж винтаж, потому что связь наша стала до того тотальной, что реплики в мессенджере или вотсапе почти заменили нам письма. Это другая жизнь, другой ритм, другие человеческие отношения, но главное, другой модус существования речи, русского литературного языка, того, из чего сделана литература. Мы иначе теперь говорим, у фразы иное дыхание, у разговора — интонация, по-другому устроены эллипсисы и референция в языке, лингвисты лучше всё это объяснят. Вот почему не нельзя, нет, физически невозможно писать как Толстой, если только это не сознательная стилизация.

В равной степени немыслимо сегодня и проповедовать в художественных текстах так, как когда-то это делали Толстой, Достоевский, потом и Солженицын. Это всё равно что явиться в цилиндре, с бабочкой и тростью в чилаут какого-нибудь клуба.

В лучшем случае тебя похлопают по плечу: классный прикид, братан, тебе не жарко? В худшем освищут, в смысле забанят и отфрендят. Сегодня проповедь в литературе — цилиндр, бабочка, трость. Ненавязывание своих ценностей — вот к чему потихонечку, медленно, но неизбежно движется человечество, вслед за ним и искусство. Максимум, что ты можешь, — предъявить себя как себя, никому не предлагая стать таким же.

Вот по этим рельсам, думаю, и двинется молодая литература, по крайней мере лучшие в ней. Со спокойствием и достоинством они будут скользить в полное, с пяток до макушки, обновление русского литературного языка — раз. Два — в отказ от идеологического давления на читателя, в России выстраданный ещё и её трагической историей. Лёгкость языка, отшлифованная сетевым общением, честность в выражении себя без попытки переделать других — вот облик нашего литературного завтра. Без утраты человечности. Потому что создавать эту новую словесность будут всё равно люди. Просто совсем молодые, наши дети и внуки, в сущности, младенцы, как ни смешно.

Павел Селуков,
прозаик

Признаюсь, что в какой-то момент дискуссии о новом литературном поколении мне захотелось встать, откупорить бутылку водки и расчехлить гармонь. Ну или громко сказать: «Караул устал, расходитесь!». Ощущение, что ответ на вопрос круглого стола «Знамени» прозвучит не здесь, возобладало. Собираясь в библиотеку имени Боголюбова, я думал о двух вещах: о том, что на вопрос о новом поколении в литературе должны отвечать читатели, а уж точно не сами представители этого возможного поколения, и о том, что большое видится на расстоянии. Однако, несмотря на некоторую предсказуемость дебатов, дискуссия натолкнула меня на мысли, которыми я хочу здесь поделиться. Мысли, в общем-то, немудрящие. Все они о том, почему так сложно ответить на вопрос о новом поколении в русской литературе.

Интернет, как кольт на Диком Западе, настолько разнообразил литературу и уравнял шансы, что общего ответа, ответа авторитетного и всеми принимаемого, просто не существует. Раньше мы могли прочесть только то, что выберут издатели и редакторы толстых журналов, сейчас мы можем читать кого угодно, то есть — выбирать сами. Не из предложенного профессионалами, а побродив по интернету, благодаря «сарафанному радио» или обыкновенному случаю. Более того, многие современные писатели сначала становятся популярными в интернете, как Алексей Сальников, Слава Сэ, Джон Шемякин, Александр Цыпкин или Упырь Лихой, а потом уже их произведения выходят отдельными книгами. Конечно, вопрос сертификации остаётся, однако он уже не такой острый, потому что люди сами в состоянии разобраться, хотят они это читать или нет.

Если сравнить книги с едой, то раньше мы отоваривались в гастрономах и вообще проявляли чудеса ловкости в добыче пропитания. Теперь же к нашим услугам сколько угодно супермаркетов самообслуживания, и мы достаточно поднаторели, чтобы первую свежесть отличить от второй. К сожалению некоторых и к удовольствию других, авторитеты растеряли власть: читай что хочешь, пиши что хочешь, живи как хочешь. Отныне так: то, что тебе нравится, для тебя и хорошо, а кто и что думает по этому поводу — не так уж важно. Уже давно не стыдно кого-то не читать или читать кого-то. Попытки судить, рядить и раскладывать по полочкам остались в головах людей XX века, мучительно живущих в веке XXI.

Новое поколение в русской литературе. Есть ли оно? Нет. Нет ли его? Есть. А это я? Или это он? Или это мы? Понимаете? Это как с суевериями: картами Таро, заячьей лапкой, гороскопами или кофейной гущей. Выберите ответ по сердцу, откиньтесь на подушку и наслаждайтесь. Или горюйте. Или мечтайте напропалую. Весь XX век мы носились с русской литературой как со священной коровой. Литература заменила нам этику и религию. В XXI веке корова умерла. Литература стала просто литературой. Довольно бесполезной штукой, но иногда интересной, как бросание валенка на перекрёстке или вызов Пиковой дамы под Рождество.

Денис Банников,
редактор, сценарист, студент магистерской программы «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ, координатор премии «_Литблог»

Независимо от того, где на возрастной оси располагается условный «молодой автор», думаю, можно согласиться, что в начале творческого пути писатели обычно подражают. Верно подметил американский музыкант Джерри Гарсия — сначала нужно выписать чужие слова, тогда на ум придут свои. Молодые писатели подвержены влияниям — это не новость, новость же в том, что сегодня эти влияния едва ли ограничиваются литературой.

Алексей Иванов в одном из интервью рассуждал о концепции «нового романа», ноги у которого растут из кинематографа, а если быть точнее — из современного драматического сериала. Возьмём ту же «Игру престолов». С одной стороны, действие разворачивается в фэнтезийном мире, с другой — происходящее приправлено историческим натурализмом. Примиряется то, что раньше противопоставлялось. Но кинематограф ведь не изобретение последних лет, так с чего вдруг его влияние проявляется именно сейчас, вплоть до того, что встречается противоречивый тезис: сериалы — это новые книги. Спрашивается, что стряслось со старыми книгами? Дабы ответить на этот вопрос, придётся вспомнить термин «клиповое мышление», то есть культуру жизни на пересечении инфопотоков, воспринимаемых вспышками. Казалось бы, книга едва ли стыкуется с подобным образом бытования, но паниковать не стоит — со «старыми книгами» всё в полном порядке. Метаморфозы претерпевает сама романная форма.

Проза молодых российских авторов — проза межжанровая. Ещё лучше сказать — мультижанровая. Возможно, прозвучит крамольно, но в загоне «большой литературы» молодому писателю сейчас едва ли не теснее, чем в рамках, скажем, фантастики. В каком-то смысле, пока жанровая литература служит полигоном, большая литература сама по себе становится неимоверно строгим к писателю жанром. Но есть и подвижки куда более формальные. Книга — единственная форма искусства, которая требует от потребителя вовлечения. Иными словами, чтобы литературным искусством напитаться, нужно совершить интеллектуальное усилие. И вот здесь к упомянутому «клиповому мышлению» добавляется ещё один термин — «экономика внимания».

В современном мире ключевой ресурс — время, так что писатель борется не столько за признание критиков и любовь фанатов, сколько за время потенциального читателя. При этом молодые авторы конкурируют не только с мастодонтами литературного ремесла, но и с другими видами искусства. Главный противник — кинематограф. Даже самые масштабные киноленты редко претендуют более чем на три часа вашего времени, а сериалы выгодно отличаются эпизодичностью. В подобных условиях — счастье, если читатель доберётся до аннотации неизвестного текста, не говоря уже о том, чтобы этот текст прочитать. Поэтому роман молодого автора — это роман короткий.

А ещё это роман универсальный. Произведения молодых авторов включены не только в российский, но и в общемировой контекст. Тут тебе и внепространственная насущность поднимаемых вопросов, и язык, корни которого переплетаются со всевозможным сленгом, и повсеместные отсылки к поп-культуре. Это вовсе не значит, что российская проза утрачивает идентичность — нет, речь о текстах, в которых зарубежные читатели найдут точки соприкосновения с незнакомой культурой. Совсем скоро для иностранца произведения российских писателей станут куда ближе на уровне первичного восприятия, да и попросту понятнее.

Объединяет все эти тенденции, как мне представляется, назревающее осознание того, что искусство многомерно, и различные его формы не зациклены сами на себе. Поэтому, создавая произведения искусства, авторы не занимаются каким-то надуманным зонированием, напротив, каждый творец вносит лепту в создание универсального инструментария. Кажется, молодые авторы понимают: о том, что за окном, нельзя говорить прежним языком, ведь то, что за окном, не говорит прежним языком с нами.

Денис Драгунский,
писатель

Новое поколение — это прекрасно. Новое поколение смартфонов, истребителей, роботов, безопасных бритв и, конечно, писателей.

Но писатели — живые люди, и поэтому тут возникает ряд вопросов.

Если бы меня спросили, что самое главное произошло во второй половине ХХ века, главнее атомной бомбы и легализации однополых браков, — я бы на полном серьёзе ответил: размазывание первородящих по когорте. Из-за этого плавная и ритмичная трансляция культуры — под вопросом. Из-за этого получается, что вот есть три молодых человека (три писателя, разумеется!) — двадцати двух, скажем, лет. Но одного мама родила в двадцать, другого в тридцать, а третьего и вовсе в сорок два. В результате получаются совсем разные ровесники. Их родители — в силу своего родительского возраста — вложили в своих детей очень разные ценности, модели поведения, социальные и даже литературные предпочтения. По-разному выглядят и их подростково-молодёжные бунты. Не говоря уж о том, что столица, областные центры и глубокая периферия, моногорода и деревни — это тоже три разные жизни, которые порождают три разных типа личности и, соответственно, литературы. Да и внутри столицы, внутри области и даже внутри периферии — видны пугающие социальные разрывы. Что тоже не может не отражаться на судьбах, мыслях и страстях конкретных людей-писателей, живущих по ту или по эту сторону социальной пропасти.

К чему все эти умности? К тому, что поколение нынешних, скажем, двадцатипятилетних — совсем не так гомогенно, как поколения эпохи компактных когорт. Особенно в социальном смысле. В пушкинское литературное поколение, кажется, только один настоящий плебей затесался, да и тот Борис Фёдоров. Или как поколение первых советских писателей, где, наоборот, аристократов можно было по пальцам перечесть.

Есть ещё более важная вещь.

О литературном поколении надо говорить задним числом. Молодые писатели поколения 2010-х — это не просто те, кто дебютировал в 2010-х. Нет. Это те, кто дебютировал тогда, но доработал, дописал, доиздавал хорошие книги до конца 2030-х.

Вот тогда, в конце 2030-х, то есть через поколение, — мы и назовём самых лучших из них «поколением 2010-х».

Точно так же «писателями Серебряного века» мы называем, скажем, Блока, Гиппиус, Кузмина и многих других, но не включаем туда всех, кто имел (не)счастье впервые напечататься в 1910 году.

Так что сам факт выхода первой книги, скажем, в 2018 году — вовсе не говорит о том, что перед нами представитель «литературного поколения 2010-х». Не надо торопиться. Когда придумают и запустят в серию надёжных писателей-роботов, тогда с проблемой поколений не будет проблем (пардон). Новое поколение — новая литература, и так далее, как Илон Маск распорядится.

Но пока вокруг живые люди-писатели.

Они молоды, и они хотят писать по-новому. Литература отступает перед сериалами — говорят они (или их доброжелатели). Сериалы — вот современность!

Бедняги. Всё наоборот. Девяносто пять процентов сериалов в литературном смысле — это махровая, банальная, замшелая — или, если угодно, бронзовая — традиционность, выкованная в массовой литературе XIX века. Это мелодрамы, то есть вместо сюжета — интрига, вместо характеров — амплуа, маски. «Василий узнаёт, что Наталья поняла, что Дарья от него беременна, но муж Дарьи уверен, что настоящий отец ребёенка — Макс». При этом Василий — олигарх, Наталья — его жена, Дарья — кинозвезда, её муж — генерал полиции, а Макс — известный журналист. Набор сериальных масок.

Сценарист и учитель сценаристов Александр Молчанов сказал как-то: «Если главного героя зовут Макс («Макс уселся за руль своей “Хонды”»), то я дальше не читаю: точно барахло». Почти по Шкловскому: «Роман?» — спросил редактор у вошедшего к нему человека с толстой папкой. «Роман!» «Героиня Нина?» «Нина!» — обрадовался тот. «Не подойдёт!»

При чём тут современность? По-моему, писать так, как пишется сценарий сериала, — это, наоборот, откат в литературную старомодность. Что само по себе ни хорошо, ни плохо (важно качество). Можно поднапрячься и создать достойный и интересный роман в письмах, в стиле Джейн Остен. Но всё-таки надо понимать, на каком мы свете.

И не надо в сотый раз повторять, что влияние сериалов на литературу якобы связано с «ускорением темпа и ритма современной жизни». Это типичная лесть современников самим себе. Люди путают скорость средств транспорта с темпом жизни. Даже смешно. Всё равно что путать цену с качеством, а макияж с красотой.

Ездить по стране и за границу можно гораздо быстрее, да. Но жизнь — именно жизнь, личные перемены и достижения! — течёт гораздо медленнее, обидно медленнее, чем в XIX и начале ХХ века. Мужчины до тридцати пяти лет «ищут себя» и всё никак не решаются жениться, а полтораста лет назад в этом возрасте они уже бывали крупными чиновниками, генералами, богатыми купцами, и уж точно — главами больших семей. А Иван Грозный со второй попытки взял Казань, перед этим специально построив городок Свияжск как военную базу и тренировочный полигон, и был ему всего двадцать один год… Как бы на третьем курсе.

Молодые писатели говорят: мы не хотим писать, как Лев Толстой!

Правильно не хотите. Всё равно не получится. Потому что Лев Толстой — это удивительное сочетание трёх вещей: собственно литературного, словесного дара; невероятного (чуть не сказал «молодёжного») бунтарства, желания опровергать и высмеивать всех — государство, Шекспира, церковь, Наполеона, самое жизнь; и вдобавок миссионерского жара, желания проповедовать свои идеи.

Однако почитать Льва Толстого молодым писателям полезно. Чтобы увидеть, как современно, динамично, легко он пишет.

«Конюшня была открыта.

— Эй, кто тут?

Никто не отозвался. Пётр Николаич вошёл в конюшню.

— Эй, кто тут?

Никто не отзывался. Пётр Николаич вышел из двери и крикнул громко:

— Эй, Степан.

— Яу! — откликнулся весело Степан. — Это вы, Пётр Николаич? Сейчас ребята идут.

— Что у вас конюшня отперта?

— Конюшня? Не могу знать. Эй, Прошка, давай фонарь.

Прошка прибежал с фонарём. Вошли в конюшню. Степан сразу понял.

— Это воры были, Пётр Николаич. Замок сбит.

— Врёшь?

— Свели, разбойники. Машки нет, Ястреба нет. Ястреб здесь. Пёстрого нет. Красавчика нет.

Трёх лошадей не было. Пётр Николаич ничего не сказал. Нахмурился и тяжело дышал».

Кстати, цитированная повесть Льва Толстого «Фальшивый купон» — образец сверхдинамичного и уже поэтому современно построенного сюжета.

Наталья Рубанова,
поэт, прозаик, критик

Предварить свои cлова хотелось бы цитатой из Набокова: «Я отказываюсь быть под влиянием и властью общепринятых мнений и академических традиций». Не обладая талантами и регалиями маэстро, рискну присоединиться: никаких общепринятых мнений относительно так называемых молодых писателей не будет.

Итак, главный и единственный вопрос — для чего под одной обложкой третьего номера «Знамени» собраны все эти тексты. Для «озеленения» литературного ландшафта? Для смены декораций? Но что же в этих декорациях нового и чем они так примечательны? Пройдёмся бегло по текстам — и сразу оговоримся, что их имеет смысл рассматривать лишь как потенциальную возможность (или невозможность) для продолжения литературной деятельности пишущих.

Во-первых, и это вроде бы аксиома, публикация в литжурнале должна быть сопряжена с трансляцией некоей новой эстетической идеи. Либо найден новый самородок, бриллиант, талантище, уникальный стилист… Впрочем, «нестилист» — лишь снулый ремесленник, он интереса не представляет. Предполагается, что пишущий предлагает журналу тексты, планка которых по умолчанию достаточно высока — и да, о вкусах спорят.

Мои эстетические притязания не позволили обнаружить в данном номере «Знамени» ничего сколько-то значительного (впрочем, подобное нередко случается и со «взрослыми» номерами «толстяков», и дело тут именно в эстетической составляющей, в лоббировании старого недоброго реализма). Быть может, проза Степана Гаврилова в третьем номере журнала и выше на голову прозы остальных авторов, но речь идёт исключительно о данной подборке, о мартовском номере «Знамени» за 2019 год, поэтому никаких лишних рукоплесканий Гаврилову… Да, автор старался. Мы все стараемся, в конце концов. Но дело не только в игре без ошибок, не в этом вот — «садись, четыре»…

Во-вторых, публикация в литжурнале может быть сопряжена с целью презентации нового дарования. В данном случае это фактически социальный проект с курсом на омоложение толстожурнальной среды. Установка сама по себе правильная, однако в мартовском номере невыигрышная, ибо круг авторов, мягко говоря, очень спорный. Ни стилистически, ни эмоционально, ни сколько-то информативно их тексты не поразили моё читательское, да и просто профессиональное воображение. Зачем на всё это нужно было тратить время — вопрос. Да, во мне живёт читатель скорее искушённый, однако мы и не говорим здесь о тех, кто предпочитает масслит а-ля сериальное чтиво.

Новые тексты, публикующиеся в литжурналах, должны удивлять, но увы: никакой «свежей крови», и это касается не только «молодого» номера «Знамени». Порой — стёртость интонаций, отсутствие музыки слова. Всё это лишь пробы пера: у кого-то более успешные, у кого-то — менее. Будет ли стыдно за эти тексты их авторам через двадцать лет?

Ну а про то, что называют поэзией… Хочется зарыться в томик условного Бродского. Перечитать Маяковского или Цветаеву, и это не снобизм. С Брод­ским-то не соскучишься… И не заставить себя читать вирши «хороших мальчиков и девочек», они ведь были в Липках, они старались… А на литфорумах Фонда СЭИП транслируется преимущественно эстетика реализма. Того самого, агонизирующего.

В-третьих, если допустить, что почтенное «Знамя» публикует эти тексты для того, чтобы приблизиться к современному книгоиздательскому процессу, то о’кей. Простые и простецкие вещицы сейчас в чести у масслита: главное продать товар.

В сухом остатке: ни стилистического шарма, ни информационного, ни тем более экзистенциального куража. Мне не сообщили ничего нового, меня не зацепили ничем, мне всё это неинтересно. Неинтересны и в том числе очень субъективные размышления Анастасии Мироновой о «страдающем поколении», о так называемых детях рабочих, рождённых в 1980-х. Чем им было сложнее тех, кто родился в семидесятых или шестидесятых, — большой вопрос! И почему, например, мне должно быть интересно читать про тех, кто «колется и бухает в общагах», кстати... Опять чернуха, хорошо, опять и снова: однако будет ли у этой чернухи особый стиль?.. Захочется ли вообще кому-то прочесть эти истории?..

И ещё раз о прозе: читателю сообщили пустоту в духе так называемого нового реализма: несуществующего (липкинского) направления, выдуманного когда-то Валерией Пустовой и зачем-то поддержанного Романом Сенчиным. Я писала о том в статье «Килограммы букв в развес и в розлив» лет десять назад в «Знамени».

Да, молодые авторы пока учатся: зачем же отдавать их текстам весь номер? Возможно, это просто «проект» — мода на молодых существует, и задача с помощью Фонда СЭИП решается: новые имена. Но тут уже не совсем про литературу. Делить искусство слова, как и любое искусство, по возрастному и гендерному принципу — затея заведомо провальная. А давать надежду, давать аванс не имеющему достаточного таланта автору — идея вовсе не благая.

Давным-давно Гафт сказал, и это запомнилось: «Вдохновение испытывает и посредственность». Впрочем, быть может, когда-нибудь что-то действительно нешаблонное из-под пера молодых авторов и выйдет. Может быть. И, разумеется, никто из нас не безупречен: надо учиться, надо над собой работать и не ждать авансов.

Арина Обух,
прозаик

Существует ли новое литературное поколение? Конечно, существует. Свято место пусто не бывает. И у нового поколения много голосов: они друг друга перебивают, они друг другу противоречат, но они есть.

Почему-то существование «молодой литературы» иногда вызывает ревность и раздражение у среднего поколения («Юпитер, ты сердишься…»). Впрочем, это старая, как мир, история: новое поколение прёт, как дикорастущий чертополох, молодой и дерзкий, а окультуренные растения сердятся. И снова вечное противоборство… Кстати, чертополох красиво цветёт, и этимология его названия тоже интересна — пугающий чертей.

Кто-то упрекал новое поколение в графомании. И это странно, потому что речь шла о литературе, о журнальных публикациях. Толстые журналы не печатают графоманов. Мне, например, тоже может быть не по душе то или иное прозаическое произведение, вышедшее в толстом журнале, но я всё равно понимаю, что это — литература, независимо от того, нравится она мне или нет.

Много говорилось и о «сериальности» молодой прозы. Это звучало загадочно. Может быть, потому что я не видела ни одного сериала (кроме «Оттепели» Валерия Тодоровского, которую считаю многосерийным художественным фильмом, по старинке). И ни одного «сериала» я не читала, но, возможно, мне просто повезло.

Другие жаловались на нехватку свободы.

Сужу по себе: я, например, совершенно свободна.

И считаю дурным тоном, когда прозу мешают с политикой. В этом случае муза уходит в сторону. Остаётся только политика.

Я лично за космос и за птиц.

И проблему я вижу в другом: раньше публикация в толстом журнале была событием, журналы читала вся страна. Сегодня же многие имена просто тонут — опубликованные, но неузнанные и непрочитанные.

Причина, наверное, в том, что нынче практически отсутствуют печатные издания, всецело посвящённые критике, и, в связи с этим, нет навигатора. Ориентиром для читателя остаются по-прежнему только толстые журналы, существование которых в настоящее время под угрозой.

Но именно в них мы находим сегодня интереснейших молодых авторов, со своим почерком, со своей интонацией, со своим стилем. Лично я в журналах «Знамя», «Звезда», «Дружба народов» открыла для себя прозу Анны Колесниковой, Елены Новиковой, Ольги Брейнингер, Евгения Эдина, Анны Мухиной, Евгения Сологуба, Игоря Белодеда, Владислава Городецкого, Степана Гаврилова и многих других.

Каждое поколение приходит и заявляет о себе. Вспомним хотя бы громкое поколение шестидесятников…

И мы, родившиеся в девяностых, на переломе эпох, тоже сообщаем о себе.

Считается, что мы родились в демографической яме. Тем не менее голос моего поколения из этой «ямы» звучит, и он слышен. И говорит он о вечном — о внутреннем человеке.

В общем, есть поколения, есть молодость. Всё есть. Птицы на месте, космос на месте.

«Поехали!»

Неба хватит всем.

Артём Роганов,
прозаик, журналист, литературный обозреватель

Любое поколение разнородно и характеризуется постфактум, исходя из тех представителей, которые остались в истории и сформировали образ. Поэтому я понимаю, что приведённое здесь моё впечатление — субъективный взгляд изнутри. «Снаружи» и «после» оно, конечно, будет виднее, но я убеждён, что транслировать взгляд изнутри, взгляд здесь и сейчас не менее важно. В конце концов, именно из таких «взглядов изнутри» и возникает потом полноценная картина.

Язык.Я вряд ли совру, если скажу, что проблема разницы бытовой и литературной речи важна и актуальна для молодого поколения авторов. Многие новшества устной речи, конечно, быстро меняются и быстро уходят. Сленговые слова вроде «хайповый» вчера были на слуху, а сегодня — уже пошлость. Найти тот новый язык, который действительно прижился, важная задача. «Норм» вместо «нормально» говорят в бытовой речи уже десять лет. Останется это слово в языке? Скорее всего да. Один из главных вопросов: что делать с нашей речью, которая сильно отличается от литературного языка? Что из этого стоит включать в литературный обиход, а что — просто мусор?

В письменной речи детабуизация и появление неологизмов сегодня наблюдаются даже сильнее, чем в устной, и главную роль в этом сыграл интернет. Язык общения в интернете, как бы его ни пытались искусственно корректировать — сильно детабуизированный, и он в основном письменный. Это не может не находить своё отражение в литературе. Писатели чуть постарше нас, как, например, Алёхин или Секисов из «Ил-music», Упырь Лихой из нынешнего шорт-листа «Нацбеста», это тоже уловили. Что остаётся делать нам? Мне кажется, искать баланс. То, что у предыдущего литературного поколения является контркультурой и эпатажем, у нас постепенно становится приёмом без утрирования — обычной лексикой и речевыми оборотами, которые уже не будут введены специально и не являются вызовом.

Контекст.Я замечаю много произведений, где речь идёт о насилии. И неслучайно так популярен у молодых авторов Юрий Мамлеев, а иногда ему подражают даже неосознанно. Проблема насилия педалируется с разных сторон, возможно эта тема актуализируется, потому что мы — первое поколение, почти не заставшее девяностые и будничную агрессию того времени. Из-за этого насилие становится необычным и важным явлением не только с социальной, но и с художественной точки зрения. В романе Константина Куприянова «Желание исчезнуть» насилие — главная тема. Эта тема встречается у очень разных творческих групп, от писательниц-феминисток до сетевых имидж­бордовых сторителлеров.

Хотя социально-политическая проблематика со времён новых реалистов никуда не ушла, в последнее время снова всё актуальней тема личной свободы и свободной коммуникации, отношений в условиях свободы. Яркий пример — роман Степана Гаврилова «Опыты бесприютного неба», вышедший в «Знамени». Новое литературное поколение принадлежит одному из самых индивидуалистских поколений в России. Индивидуализм миллениалы воспринимают как ценность само собой разумеющуюся. Парадоксом я бы назвал то, что на фоне этой новой тенденции чуть ли не сквозными мотивами большинства произведений выступают беспомощность и растерянность. Связано это с самим индивидуализмом или с чем-то другим? Миллениалы считаются не потерянными, но растерянными, если вспомнить исследования поколений на эту тему. Возможно, причины в истории — в кризисе 2010-х, который охватил все сферы и который застала наша молодость и юность после спокойного детства нулевых.

Алина Карпова,
студентка Литературного института

Я не верю, что существует какое-то отдельное поколение миллениалов, потому что в общечеловеческом смысле ничего не меняется. Всегда есть вещи, с которыми придётся столкнуться каждому человеку вне зависимости от того, в каких декорациях он родился и вырос. Наверное, если обобщить, об этом вся литература и всё искусство. Но если отбросить эти условности, то мы — родившиеся в середине девяностых — поколение, которое не помнит дефолт, но хорошо помнит 11 сентября. Мы ещё росли во дворах и за гаражами. Я помню, как появлялись первые телефоны с ИК-портами. Те, кто родились позже, вряд ли знают это определение. Мы танцевали под 50 Cent, покупали жвачки по рублю в тех палатках, которые теперь снесли. А школы оканчивали со смартфонами. Погружение в мир соцсетей происходило на наших глазах. Не думаю, что это как-то на нас особо повлияло. Но в каком-то смысле мы ещё принадлежим XX веку.

В плане литературного творчества наше поколение я бы назвала трусливым. Иногда молодых авторов сопровождают какая-то душевная ограниченность, страх и отсутствие желания работать с языком. Под работой с языком не стоит всерьёз иметь в виду появление феминитивов. Это явно сложнее, чем просто вставить суффикс -к-.

В литературе всё-таки невозможно «мы». Каждый сам за себя, хотя и существуют редкие исключения. Нужен не только талант, но и способность мыслить тактически и стратегически, если говорить о прозе. Никто не поможет, никто не спасёт. Рыхлая проза, рыхлый язык, страх полной свободы. Эту скованность трудно преодолевать, и если кто и останется, то только одержимые, в каком-то смысле сумасшедшие. Но бесстрашие и есть душа творчества.

Сергей Лебеденко,
журналист, писатель, студент магистерской программы «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ, автор блога «Книги жарь»

Главные вопросы в условиях рынка: сколько людей читают книги, сколько книг выпускается и какими тиражами. Ответы неутешительны: россияне по-прежнему предпочитают читать новости в соцсетях и СМИ, литературу они при этом читают всё меньше, а в целом книжный рынок вырос лишь незначительно. Казалось бы, в этих условиях ключевые фигуры книжной индустрии должны направить усилия на то, чтобы стимулировать спрос на книги, в особенности на отечественную продукцию. Создавать больше пространства для разговора о книгах в ведущих федеральных СМИ, организовывать новые литературные премии, налаживать взаимодействие между редакциями толстых журналов, молодыми, авторами, блогерами, библиотеками.

Но что происходит вместо этого?

Вместо этого критики и редакторы «старой школы» предают анафеме тех, кто ситуацию спасает: книжных блогеров и начинающих авторов. Говорят, блогерам писать о книгах нельзя: предполагается, что критик с «корочкой» филолога способен воспринимать текст незамутнённым взглядом, вот только на поверку такой стереотип оказывается ещё одним предрассудком. А учитывая, что основную информацию о книгах читатель сегодня получает в сети, то спрашивать, нужны ли нам сегодня литературные блоги — значит, уподобиться гипотетическому моряку, который в 1946 году, глядя в небо, задался бы вопросом, нужно ли нам воздухоплавание.

Молодым писателям тоже непросто. Издательства и премии обращают внимание на публикации именно в толстых журналах: отчасти в силу традиции, отчасти в силу того, что в России есть много достаточно сильных редакторов с действительно внушающим уважение опытом и интуицией профессионала. Но такое положение дел создаёт иерархию. Конечно, сегодня множество авторов существуют на платформах вне толстых журналов и премий, но в профессиональном сообществе они обычно проходят по разряду графоманов. Ключевым в оценке текста становится не то, насколько он оригинален, свеж, а то, где он опубликован. В итоге целый ряд авторов, публикующихся в сети, оказываются в свое­образной «теневой зоне». Но дело не в «графомании», а в том, что издательства не ищут новых авторов, а толстые журналы им в этом не помогают: не открываются новым подходам, стилям.

Здесь стоит отметить усилия журнала «Знамя», который публикует молодых авторов: Вячеслава Ставецкого, Арину Обух и других. Не отстаёт и «Дружба народов», на страницах которого Ольга Брейнингер запустила дискуссию о литературном блогинге.

Только этого недостаточно. Должна поменяться издательская стратегия. Нужно идти к читателю, сражаться за его внимание. Толстые журналы должны не запираться в башне из слоновой кости и призывать оттуда верных последователей, а идти навстречу новым форматам, прорывать «информационные пузыри», которыми окружён сегодня пользователь сети, и говорить о том, что читать и писать — это важно и нужно.

Рынку нужны три вещи:

1) Полифония — то есть многоголосие — когда слышны разные мнения о книгах разных людей из разных социальных слоёв.

2) Дискуссия — когда игроки книжного рынка, читатели и писатели могут обмениваться мнениями о книгах на равных и тем самым расширять поле воздействия книжной индустрии.

3) Конкуренция — когда издания конкурируют друг с другом за читателя и тем самым стремятся одновременно искать как можно более качественные тексты и слышать как можно больше голосов.

Либо можно продолжить генерировать литературные скандалы и тем самым окончательно терять интерес молодого читателя, который приходит туда, где для него создают качественный и интересный контент (что не противоречит глубине содержания), а не туда, где ему будут диктовать, что ему читать, а что нет и где «правильное» чтение, а где нет.

Будущее за литературой, и потому литература должна выбрать будущее.

Мария Закрученко,
прозаик, критик, блогер, автор телеграм-канала «Опыты чтения»

В мартовском номере «Знамени» я частично выступаю как автор. В нём — моя рецензия на книгу молодого автора журнала Арины Обух. И буквально сегодня я опубликовала в своём блоге «Опыты чтения» рецензию на роман Степана Гаврилова «Опыты бесприютного неба», также вышедшего в мартовском номере «Знамени». Так почему же «частично выступаю как автор?».

Почему я вообще начала «писать критику»? Мне было важно понять литературный процесс, услышать голос своих современников и научиться разбирать тексты и проговаривать вещи вслух для себя, потому что я сама — автор прозы. Но мне пришлось выйти за рамки собственных размышлений, завести блог и начать писать рецензии активно, потому что мою прозу не печатали.

Когда-то, много-много Липок назад, я впервые вошла в тёмный актовый зал, где на сцене собрались представители самых настоящих литературных журналов. Тех, которыми были заставлены шкафы у бабушек и дедушек, тех, что показывала учительница литературы. Чудесные артефакты, казалось, канувшие в прошлое вместе со значками-звёздочками и красными галстуками, которые мне были обещаны, но так и не вручены. Главный редактор «Знамени» Сергей Чупринин произнёс тогда фразу, которую я помню до сих пор: «Меня часто спрашивают, как опубликоваться в журнале “Знамя”. Так вот, отвечаю. Никак». В тот момент я точно решила, где хочу быть опубликованной, чтобы стать «настоящим писателем». Я готова была работать над собой, учиться, читать и писать, становиться лучшей в своём деле, достойной публикации в «Знамени». Казалось, при должном старании карьера писателя сложится сама собой: публикации в «толстяках», роман, книга… Вот только десять лет назад мир был совсем другим, и уже тогда жить по этим правилам было ненадёжно и даже глупо. От писателей нового литературного поколения мы не вправе требовать соответст­вия этим стереотипам.

Говорят, в российской литературе всё плохо. Я это заявление слышу почти так же часто, как и заявление о «похоронах литературы» вообще. И я с ним категорически не согласна. В российской прозе всё очень хорошо. На российском литературном поле поднимают голову новые цветы — цветы ярости. Это не просто блестящие авторы — это люди, которые знают, что в наше время недостаточно иметь отличный текст, надо уметь заставить обратить на него внимание.

Это проза наших современников, которых называют миллениалами. Мне больше нравится называть их «рассерженные молодые люди» — термином из пятидесятых годов XX века, описывающим творчество писателей, в прозе и в драме которых был выражен открытый гнев законами и институтами прошлого мира. Стагнируют процессы, люди, всё застыло, и невозможно дышать. Свободы полно — но ей нет выхода.

Теперь мы наблюдаем почти то же самое. После первых «сытых лет» появляются писатели, которые своим творчеством стараются изменить что-то в мире. Они ищут новые форматы, новые слова. Они пытаются сделать самое сложное — простыми словами сказать простые вещи. Герои прозы новых рассерженных «задолбались» от бездействия. И они сами, эти молодые писатели, своим творчеством не «ставят проблему» и не попытаются что-то решить. Они вырабатывают алгоритм действий, который поможет им выжить в мире. Ведь с вопросом «как жить?» мы постоянно обращаемся к литературе.

Новое литературное поколение существует. Им не нужно на это ваше разрешение. Оно уже есть, оно умеет требовать к себе внимания — и правильно делает. Оно не признаёт авторитетов, потому что авторитеты опираются на опыт устаревших традиций, чьи девальвированные ценности не нужны новому миру. Помните, в концовке романа Стругацких «Гадкие лебеди» город покидают люди, а новая поросль, молодое поколение, остаётся перекраивать руины мира, оставшиеся им в скупое наследство? То же настроение перемен я считываю в каждом хорошем современном рассказе, в каждом романе, в целом направлении young adult, расправляющем крылья в литературе.

У этого процесса есть как плюсы, так и минусы. То, что текстов стало много, — это и хорошо, и плохо. Приходится учиться вытаскивать именно качественную литературу, иначе мы все будем снесены шквалом электронной макулатуры. Повсеместно мы наблюдаем примеры, когда авторы крепких, хороших текстов годами могут проходить незамеченными, потому что их авторы слишком скромны (пример Алексея Сальникова, когда роман «Петровы в гриппе и во­круг него» попал в фокус литературного критика, и только тогда его прочли), в то время как посредственные тексты берут магазинные полки нахрапом и количеством, потому что их авторы как раз ничего не стесняются и имеют кучу подписчиков в блоге. Всё это лишает потенциального читателя (который сам уже давно стал писателем) ориентира в том, на какое чтение стоит потратить время своей жизни, время, которое не только не вернётся никогда, но и не обернётся полезным опытом.

Но современная критическая машина неповоротлива, толстые журналы уже не могут быть маяками критического процесса, а новых институтов не появилось. Существуют их зачатки, но мешают рассредоточенность, нежелание совместных процессов, общения. Как сказал Сергей Лебеденко, полифонии форматов не существует. И от этого страдают все.

Каждая эпоха судит о предыдущей не по истории, а по историям. Какими мы запомнимся будущим поколениям? Как о нас будут помнить по нашим текстам? Пока я прихожу к такому выводу, что никак. Не хотелось бы, чтобы наш век стал веком потерянности и рассредоточенности, в котором мы так и не подобрали друг к другу слов. Так дайте сказать тем, кто этого слова заслуживает.

Владимир Коркунов,
поэт, критик

Вопрос в теме дискуссии — «Новое литературное поколение: существует ли оно?» — я бы поставил несколько иначе: о появлении поколения, которое что-то меняет в литературе, о поколении как явлении, своеобразной новой точке отсчёта.

Я говорю о поколении пост-вавилонском, которое сформировалось на тех эстетических базизах, сформулированных и воплощённых предшественниками именно этого круга.

Разрыв с конвенциональностью, произошедший в девяностых, наделил ту молодую поэзию, а по наследству и нынешнюю молодую, невиданной доселе сложностью. Новые стихи тогда и новые стихи сейчас требуют от дешифровщика обильных культурных познаний — без бэкстейджа в виде Дерриды, Лиотара, Делёза (и современных философов, например, Батлер) и, разумеется, сонма предшественников, невозможно понять, дешифровать и встроить в контекст времени тексты таких неординарных поэтов как Екатерина Захаркив, Ян Выговский, Денис Ларионов, Галина Рымбу и других.

Важная тенденция, порождённая чередой личных трагедий, — вышла из хэштега #metoo. Это тема насилия и, сопряжённая с ней, — женского само(о)сознания. Пожалуй, фем-письмо — главное, что происходит сейчас в современной поэзии, главная отличительная черта нового поэтического поколения от поколений 1990-х и 2000-х. Мы говорим в первую очередь об Оксане Васякиной и Лолите Агамаловой, Елене Георгиевской и Дарье Серенко. Об уже упомянутой Галине Рымбу и Нине Александровой. Очевидно, что, хотя в полный голос авторессы-феминистки заговорили только сейчас, попытки легитимизировать фем-письмо и ЛГБТ-письмо предпринимались и ранее, но, скорее, носили статус локальных. Из недавних отмечу сборник «Ле Лю Ли» (книга лесбийской любовной лирики) 2008 года, в числе авторов которой — такие важные сегодня имена Аллы Горбуновой, Насти Денисовой и Анастасии Афанасьевой.

Флэшмоб #янебоюсьсказать принёс множество невыдуманных историй насилия над женщинами; вообще документалистика — ещё один тренд. Вновь вспомним Оксану Васякину (см. текст о малой родине «Когда мы жили в Сибири» и др.) и обратимся к Марии Малиновской, создавшей цикл документальных проектов («Каймания», «Вы люди. Я — нет» и «Причальный проезд»), где звучат голоса умалишённых, преступников, насильников и их жертв.

В последнем тексте Малиновской очевидно наложение регистров говорения. Медицинский дискурс; дискурс массмедиа, язык рекламных плакатов и анонсов; прямая речь. Множественность языков — запоздавший тренд, который только начинает активно использоваться авторами/-рками. В недавней книге художницы Лизы Неклессы происходит наложение двух регистров: на авторскую речь накладывается язык живописцев. При этом каждый поэтический текст сопровождает картина — а это уже синкретизм. В этом же аспекте — только с иной начинкой — можно рассматривать и тексты Дмитрия Герчикова.

Поэзия и математика: алгоритмический шок от соприкосновения живого и запрограммированного, попытка сделать месседж не прямолинейным — происходят в текстах Евгении Сусловой, Дмитрия Сопыряева, Никиты Сафонова и др. Разговоры с ботами становятся основой поэтики Юрия Рыдкина. Нейропоэзия — как самый юный поэт — приближает (?) тот день, когда для производства поэтического текста не будет нужен поэт-человек.

Нельзя упустить и уникальные поэтические стратегии — Андрея Черкасова, перешедшего на создание книг-концептов (см. «Домашнее хозяйство: избранное из двух колонок»). Или Вадима Банникова, который «тренирует» язык, еже­дневно создавая десятки текстов, приближая их производство к той скорости, с которой на главной странице портала mail.ru сменяются новости…

Вопрос, вынесенный в начало дискуссии, нарочито провокативен. Новое поколение сейчас есть особенно. И более того. Ритм времени, появление новых трендов и тенденций, само развитие искусства, предполагает куда более быструю смену поэтических поколений, чем поколений возрастных. Мы живём во всёубыстряющемся времени. И поэзия убыстряется вместе с нами. Обгоняя по возрасту своих создателей. Мгновенно состаривая тех, кто не уловил ритм и метр времени. И это, конечно, совсем (не только) силлабо-тонический метр.

Сергей Филатов,
президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ

Журнал «Знамя» очень своевременно собрал молодых писателей для разговора о молодой литературе, чтобы ощутить их самочувствие и место в современном литературном процессе. Всё-таки прошло 18 лет с начала проведения форумов молодых писателей «Липки», роль толстых журналов в которых очень велика. Представители редакций рецензируют работы молодых писателей, разбирают их произведения на мастер-классах, а затем публикуют лучшие произведения в журналах. Всего через форумы, школы писательского мастерства и семинары прошло более трёх тысяч молодых авторов из 83 регионов России и 24 стран СНГ и зарубежья. Многие участвовали в них по несколько раз, в дальнейшем они выпустили свои книги, но всё же первую известность получили благодаря литературным журналам.

Здесь зашёл разговор о том, что собой представляет поколение молодых писателей. Я согласен, что спорным является деление молодых писателей (и не только писателей) по возрасту — до 35 лет. Мне кажется, более правильно определять поколение по эпохам, по их характерным чертам. Например, эпоха девяностых совершенно ясная — по политическим, экономическим и социальным признакам. Эпоха после девяностых тоже ясная — по другим признакам. И это, безусловно, отражается и на жизни писателей, на их произведениях. Не может быть литературы без связи с жизнью людей, жизнью страны, жизнью мира. Эти две эпохи сильно отличаются друг от друга. Одна — эпоха надежд. Она была трудная, но была надежда на строительство нового демократического правового государства. Другая эпоха — возврата к старому, откуда мы с большим трудом и большими потерями ушли. Это годы порождаемого страха, годы тревог, годы неуверенности.

Меня зацепили два тезиса, прозвучавших в выступлениях на этом круглом столе: «мы пока мало что видим…» и «в произведениях молодых писателей (и не только) есть элемент растерянности…». Мне кажется, эти тезисы очень хорошо характеризуют всё то, что происходит в нашей стране. Особенно в нынешние годы, что, безусловно, отражается на произведениях писателей, особенно молодых. Потерян главный стержень, стержень ощущения жизни общества, его социальной, человеческой жизни. Данные проблемы имеют сегодня колоссальное значение.

Мне хотелось бы, чтобы литературная общественность, мы все и государственные мужи, задумались над главной проблемой: почему мы мало читаем? Понятно, в девяностые годы было не до чтения, потом появился интернет… Но когда выходит хорошая книга, её читают очень многие — это видно по прессе, по общению читателей, по тиражам. Значит, дело всё-таки в том, что у нас мало хороших произведений. Мало смелости у многих наших писателей писать то, о чём мы думаем, чем болеем, что нас тревожит сейчас. Преодолеть это можно не только изменив политическую ситуацию в стране, но и сломав самого себя. Конечно, это требует определённого усилия, мужества, смелости. Но люди, наши читатели, ждут слово писателя. Мы слышим много речей политиков, экономистов, журналистов. Но мы, писатели, мало даём читателям видения всего того, что происходит и что нам предстоит. Это совершенно иное чтение, которое даёт человеку силы преодолевать трудности, встречающиеся в жизни.

Я не стал обобщать всё то, о чём здесь говорилось, но мне кажется, что два тезиса, которые сегодня мельком прошли в выступлениях, составляют суть нашей сегодняшней жизни.

Хочу сказать огромное спасибо нашим литературным журналам, особенно журналу «Знамя», под знаменем которого идёт наша литературная жизнь. Традиционных литературных журналов у нас четырнадцать. Они все разные, и мы никогда не пытались сделать их одинаковыми, похожими. У каждого журнала своё лицо, свои авторы, свои читатели. И, слава Богу, что они разные. Каждый из них работает со своей группой молодых писателей — патриотов, почвенников, либералов. Журналы нынче переживают тяжёлые времена. И я хочу, чтобы меня услышала наша власть: сегодня молодая литература опирается на литературные журналы, которым нужна серьёзная помощь.