Критика: последний призыв Евгений Абдуллаев, Ольга Балла, Ольга Бугославская, Евгения Вежлян, Анна Жучкова, Борис Кутенков, Лев Оборин, Юлия Подлубнова, Валерия Пустовая, Александр Чанцев, Галина Юзефович.
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ



Критика: последний призыв


В декабре 1999 года наш журнал провёл заочный круглый стол «Критика: последний призыв»1 , в котором участвовали Николай Александров, Дмитрий Бавильский, Никита Елисеев, Татьяна Касаткина, Алексей Колобродов, Илья Кукулин, Михаил Новиков, Сергей Рейнгольд, Мария Ремизова, Ольга Славникова, Александр Уланов и Дмитрий Шеваров.

С тех пор культурная ситуация критики, о которой как о кризисной говорили уже тогда, изменилась ещё более — и не только в том отношении, что появились новые критики, а некоторые участники предыдущей дискуссии ушли из профессии ради других занятий. Тираж литературных журналов, и в 1999-м упоминавшийся как «упавший почти до предела», упал и того более, тема «конца критики», по крайней мере в традиционном её понимании, успела стать общим местом (непродуманным, как всякие общие места), из газет и глянцевых журналов, обживавшихся ею в конце девяностых, критика ушла в интернет, где породила множество новых форм разговора о книгах — иные из которых, пожалуй, вовсе уже и не критика… а как теперь проводить границу? И есть ли те, кто готов внятно и аргументированно её проводить?

Пора, поняли мы, вернуться к разговору и вовлечь в него критиков следующего поколения — тех, кто начал работать в минувшие двадцать лет.

Участникам сегодняшнего обсуждения мы задали те же три вопроса, что и два десятилетия назад:

1. Означают ли происходящие ныне перемены конец традиционной российской критики?

2. Что привело в критику лично вас?

3. Какие общие цели и задачи вы ставите перед собой и к какой аудитории обращены ваши высказывания?



Евгений Абдуллаев — поэт, прозаик, литературный критик:


1. Вопрос о конце традиционной российской критики — для меня очень личный. Даже более личный, чем вопрос, что меня в неё привело.

Я — так получилось — отношусь именно к традиционной критике. Занимаюсь тем, чем занимался русский критик и сто, и двести лет назад: пишу статьи, обзоры и рецензии, публикую в журналах. «Вы ещё не закончились?..» — «Да нет, пока как-то продолжаюсь...»

Продолжаться непросто. У каждого времени были свои сложности. Но, думаю,  никогда не приходилось слышать с такой регулярностью, что век литкритики завершился. Причём не от внешних наблюдателей, а от коллег по цеху.

«Мысль о том, что так называемая “литературная критика”, то есть экспертиза и интерпретация текущей словесности, есть самостоятельное занятие, причём едва ли не более престижное, чем её сочинение, — рудимент середины XIX века».

Валерий Шубинский (цитата из него), правда, дальше поясняет, что под «самостоятельным» занятием имеется в виду критика типа той, которую писал Белинский2 . Хотя — чем, собственно, плох Белинский? Пусть сегодня «чистых» критиков — тех, кто пишет только критику, — не так много. Но, по большому счёту, так ли важно читателю, каким критиком написана статья — «чистым» или «не очень» (ещё и поэтом, прозаиком...)? Главное — не кем, а как.

Дело не в специализации, дело в консенсусе, согласно которому «экспертиза и интерпретация текущей словесности» есть автономная, отдельная область литературного поля, и она важна не менее, чем другие её области.

И вот теперь — оказывается, это рудимент.

Притом что Шубинский — тоже, на мой взгляд, вполне традиционный литературный критик.  Регулярно публикует статьи, обзоры и рецензии. Да, ещё пишет стихи. Но в своих критических текстах выступает именно как критик, а не как решивший для чего-то помедитировать над чужими текстами поэт.

В общем, как затевают у нас в цеху очередной «шахсей-вахсей», сразу как-то неудобно становится. Нам-то для чего торопиться заявлять, что нас как бы и нет?

Помнится, в 1999-м Вячеслав Курицын тоже провозглашал, что «критики как общественные громкоговорители уже никого не интересуют», а «концептуальную статью» в толстом журнале называл «реликтовым жанром»3 . (Даже терминология самопосекновения та же: «рудимент», «реликт»...) Двадцать лет прошло — и ничего, концептуальные критические статьи в журналах продолжают выходить. Да и насчёт «общественных громкоговорителей» — тоже как посмотреть. Критика, занимающаяся только внутрилитературным обслуживанием, без прояснения социальных смыслов, — интересна ещё менее. Особенно сейчас, в 2010-е, когда вся литература стала более социально наэлектризованной.

Нет, на меня тоже иногда накатывает уныние: начинаешь верить, что усыхает литкритика и скоро, глядишь, сама отвалится. Потом — глядь, жизнь потихоньку налаживается. Посетовал шесть лет назад на страницах «Знамени», что «почти исчез жанр книги критика». И — буквально тут же, как из брандспойта: одна книга, вторая, третья... Похоже, все действующие ныне критики по книге выпустили, некоторые даже по две. И в престижных издательствах в основном — стало быть, есть спрос. Вот тебе, бабушка, и «исчезнувший жанр».

Так что кому как, а на мой взгляд — «Заседание продолжается!»


2–3. Позволю себе второй и третий вопросы объединить — люблю говорить о критике, а о себе в ней — не очень. Не из скромности — просто не хватает языка для интроспекций и саморефлексий.  «Я, я, я. Что за дикое слово!»

Поэтому — коротко. Что привело в критику? Несколько совпадений. Первую рецензию написал в 1999-м, по просьбе друга, поэта Санджара Янышева: у него тогда вышел очерк об Арто в одном ЖЗЛ-оидном сборнике. Я написал рецензию на сборник, очень претенциозную по слогу, на мой нынешний взгляд. Санджар отнёс её в «Знамя», где её, к моему, и даже, кажется, его (Санджара) удивлению, — напечатали...

Потом, в том же 1999-м, мы с ним и с Вадимом Муратхановым создали «Ташкентскую поэтическую школу». Нас стали тут же, разумеется, ругать: какая вы «школа», вы самозванцы; это критики и эксперты должны решать, школа вы или что... Пришлось отбиваться, написать развёрнутую статью, с попутным прищучиваньем оппонентов... На этот раз Санджар её отнёс в «Вопросы литературы». Статью не взяли, но Татьяна Бек написала очень дружелюбный отклик, с предложением сотрудничать... Но я всё ещё рассматривал свои литкритические опыты как «внутришкольное» дело: говорить о ташкентской поэзии, о стихах друзей-соратников... А потом — потом перешёл и на других поэтов и другие стихи. И как-то втянулся. «И заверте...»

А что касается задач и «аудитории» (третий вопрос), то над этим специально не рефлексирую. Задача, собственно, одна: понять и поделиться пониманием — и так, чтобы это было не скучно. А остальное — аудитория, реакции и прочее — уже из серии тютчевского «нам не дано предугадать...».



Ольга Балла, редактор отдела критики и библиографии журнала «Знамя»:


1. Конечно, нет. Что бы мы ни понимали под «традиционной» критикой — большие ли проблемные статьи или тексты, публицистически и пристрастно сращивающие вопросы литературы с вопросами жизни, — во всяком случае, я бы говорила, скорее, о её дополнении, об обрастании её многими новыми формами книжной и вообще «текстовой» рефлексии, — разнообразие же форм видится мне, скорее, плодотворным, расширяющим поле возможностей. Тем более что, по моему (может быть, не очень ортодоксальному) разумению, в культуре вообще ничто не кончается (трансформируется — да), раз случившись, всё остаётся в культурной памяти.


2–3. С одной стороны, привёл меня в то, что нежданно обернулось критикой, — чистый случай (я долго твердила, что я всего лишь книжный обозреватель; теперь уж не отвертеться).  Как-то раз, в 1996 году, — знакомые просили, — написала я для книжного приложения к «Независимой газете» «НГ-Ex libris» небольшой текст о книге одного учёного немца, которого уже и имени не помню, а называлась книга как-то вроде «Философия мифа». С тех пор я время от времени, очень редко, что-нибудь туда писала (и всякий раз это были книжки по гуманитарным наукам), а затем, в 2005-м, когда из «Ex libris’а» ушла сотрудница, ведшая там полосу «Концепции», работавший там в ту пору Ян Шенкман предложил вести эту полосу мне, на что я с жадной радостью согласилась. (То есть пришла я в профессию по всем меркам крайне поздно — мне шёл сороковой год.) Так моё писание обрело систематический характер, но предметом его ещё долго был почти исключительно гуманитарный нон-фикшн, а ведущей задачей — о которой третий вопрос — было и по сию минуту остаётся понимание и прояснение того, как устроена гуманитарная мысль и, так сказать, гуманитарное воображение. В общем, моя задача (моя персональная утопия) — увеличивать понимание. Прежде всего — своё собственное (написать о книге — лучший способ её прочитать и продумать), но надеяться на приращивание понимания общекультурного тоже очень хочется.

Единственное, чего я совершенно не могу понять, — это в какой момент и как меня втянуло в рефлексию (публичную, страшно сказать — профессиональную) о художественной словесности. Это произошло незаметно и бесповоротно. Не получив по недомыслию в своё время филологического образования, я не чувствовала себя вправе писать о художественном что-то помимо заметок в карманных блокнотах и долгое время упорно отказывалась от этого.

Так вот, с другой стороны, — в критику, понимаемую как письменная рефлексия о текстах, меня даже приводить было не надо, я там была всегда, почти сколько себя помню. Я вообще думаю письменно, а думать мне интереснее всего о текстах: они видятся мне одной из наиболее интенсивных форм жизни; мне интересно, как эта область жизни устроена, что её устройство позволяет понять в человеке вообще и современном в частности (да, это рефлексия антропологическая).

Высказывания мои о современной литературе и мысли видятся мне адресованными к собратьям по культурной, символической, стилистической общности, к «сопластникам», которых, предположительно, волнует то же, что и меня, а сама критика представляется занятием диалогическим — обменом репликами между понятийной и образной сферами культуры, к вящему обогащению обеих.



Ольга Бугославская, кандидат филологических наук, литературный критик:


1. Сегодня аналитическая критика действительно держится в основном на энтузиазме пишущих и интересе очень узкого круга читателей. Но есть два обстоятельства, которые располагают к оптимизму.

Во-первых, современная культура стремится к разнообразию. Действующие в ней механизмы способствуют возникновению нового, но крайне редко отменяют то, что уже есть. А пока существует интернет, будут существовать и формы презентации. Во-вторых, не все происходящие перемены ухудшают ситуацию. Современная селебрити-культура выстраивает иерархии по своим законам. И если сравнительно недавно к числу писателей-звёзд можно было отнести только авторов детективов и Виктора Пелевина, то к настоящему времени этот круг значительно расширился. В него входят и Дмитрий Быков, и Денис Драгунский, и Людмила Улицкая, и Леонид Юзефович, и Евгений Водолазкин, то есть представители той литературы, которая традиционно называется высокой. Появились и звёзды критики, самая яркая из которых — Галина Юзефович, и звезда филологии — Олег Лекманов. Елена Шубина — наиболее крупная звезда среди издателей. Есть очень известные переводчики — Ольга Варшавер, Наталья Мавлевич, Ольга Дробот. На нашем небосклоне можно отыскать и звёзд — интеллектуалов широкого профиля — Александр Архангельский, Игорь Волгин. И вопрос вовсе не в том, является ли самый известный литературовед лучшим литературоведом или самый известный переводчик — лучшим переводчиком. Суть в том, что литераторы потихонечку, не так быстро, как хотелось бы, но всё же расширяют свою аудиторию. То есть кроме негативных проявляются и позитивные тенденции. Поэтому отчаиваться я бы не стала.


2. Привела судьба, а удерживают два основных мотива. Первый — элементарное чувство справедливости. Когда я читаю какую-нибудь невероятно интересную, во всех отношениях значимую и насыщенную смыслами книгу, а потом узнаю, что она издана тиражом 1000–1500, а иной раз и 300–500 экземпляров, то понимаю, что мы живём в перевёрнутом мире. Ни один критик не вернёт магнитные полюса в исходное положение, но, может быть, совместными усилиями мы накопим груз, который когда-нибудь начнёт перевешивать. Второй мотив сугубо личный. Критика предполагает оценку, а понять, почему тебе что-то нравится, а что-то нет — значит понять себя. Составьте список ваших любимых книг, и вы получите свою моментальную фотографию. Долгая жизнь этих книг — это, выражаясь словами Бориса Клетинича, ваше личное бессмертие. А кто, как не критик, может продлить книгам жизнь?


3. Художественные произведения заслуживают не только беглого прочтения и оценки по шкале «ндра — не ндра», но и осмысления. Увлекательная в хорошем смысле статья всегда отчасти похожа либо на результат детективного расследования, либо на развязку мистического рассказа. В сложно устроенной книге чувствуешь себя как в многоэтажном доме с большим количеством квартир и комнат. Читатель-критик переходит из помещения в помещение, изучает, что за люди там живут, как расставлена мебель, как устроено освещение... И в конце концов, как и положено, добирается до запертой дверки, ключ от которой нужно найти. Ключик можно подбирать долго. В идеале критик не должен быть связан дедлайнами, поскольку, когда случится озарение и он сможет отпереть заветную дверку, никто не знает, проблема вдохновения в нашем деле стоит так же остро, как и в деле собственно сочинительства. Критик какое-то время ломает голову и мучается не меньше, чем призванный «к священной жертве» поэт. Пока из некоего трансцендентального источника не приходит послание — что-то вроде смс-ки с кодовым словом или с картой, на которой местоположение ключа отмечено крестиком. После такого сеанса связи с космосом критик наконец открывает вход в тайную комнату. И тогда оживает всё здание: повсюду зажигается яркий свет, возникает движение, во всех деталях прорисовываются фигуры, звучат отчётливые голоса… Это наилучший вариант. Самый интересный, интригующий, связанный с поиском истины и того рычага, который наполняет жизнью художественный мир. Для критика такая книга — подарок. Это может быть роман, а может — чья-нибудь биография или мемуары. Важна не столько форма, сколько мысль, идея, которая, проясняясь по мере чтения, открывает читателю что-то такое, чего он ещё не знал, не видел, не предполагал. Есть, конечно, произведения, которые все свои секреты раскрывают сразу. Вам не нужно зажигать на этой ёлке лампочки и звать Снегурочку — автор всё уже сделал сам. Во многих случаях сама открытость производит сильное впечатление. Хуже всего, когда вы открываете дверку, а за ней — ничего, или нажимаете на кнопку включателя, а лампочки не горят. Я ориентируюсь на тех читателей, которым интересно найти в уже прочитанной книге свою дверку и свой ключик от нее. Мне бы хотелось, чтобы моя статья сыграла роль бильярдного шара, который катится по столу, ударяется о другой шар и приводит его в движение. Тот покатится дальше и толкнёт следующий шар, и так далее. Эта цепочка и есть литературная жизнь.



Евгения Вежлян — поэт, критик, филолог, доцент кафедры истории русской литературы новейшего времени РГГУ:


1. Принято писать, что у традиционной критики сейчас — кризис, который проявляется двояко: во-первых, это кризис аудиторий, а во-вторых — кризис «форматов» высказывания. Причём ситуация понимается линейно: «традиционная» критика не выдерживает конкуренции с армией книжных блогеров, сдает позиции и — умирает. Это так и не так. Сети действительно сильно влияют на всю систему литературной коммуникации, делая общение автора с читателем и читателей друг с другом более непосредственным. У читателей появляется возможность говорить о книгах в обход нас, экспертов и редакторов, и высказывать собственные, не всегда обоснованные, но зато искренние и эмоционально окрашенные суждения о прочитанном. Чтение «просто читателей» перестало быть «немым» и «бесследным», каким оно было на протяжении всей своей истории, когда только читатель-эксперт имел не только право, но и возможность высказываться публично. Теперь «публичным» становится чтение, которое мы, эксперты и «ейткиперы» (термин теории коммуникации, означающий тех, кто держит контроль над информационным полем и просеивает информацию, создавая повестку дня) стигматизировали как «наивное», «непрофессиональное» и потому нуждающееся в исправлении, выправлении по единой «культурной» модели. Теперь это чтение, непосредственное, эмоциональное, берёт реванш, что многими воспринимается как нашествие варваров. Но это можно понимать и иначе. Такой эмоциональный «варвар» сидит в каждом из нас, он даёт нам чувство связности текста, нашу первичную интуицию, которая затем нами же и «окультуривается». И вот теперь у нас есть возможность узнать этого читателя поближе, вступить с ним в диалог. Кажется, что «партиципаторная» (то есть предполагающая непосредственное участие читателя) модель критики — это не конец критики экспертной, но её новое рождение, поскольку «публичное чтение» создаёт те самые заинтересованные читательские сообщества, которые и «призывают» к себе критиков как заинтересованных собеседников. Траектория взаимоотношений читателей и критиков прослеживается, на мой взгляд, такая: изгнать экспертное знание, чтобы сформировать собственный запрос на него, а потом — вернуть обратно, но на новых, более осознанных, что ли, основаниях. Что, конечно, многое меняет в самой критике — от жанрово-форматных характеристик до интонации. Это не отменяет наличия традиционной критики, но предполагает её в более академичной форме, чем сейчас «быструю» форму реакции экспертно-академического сообщества на новые литературные факты (в тыняновском смысле слова «факт»). В этом смысле преподавание новейшей литературы — это часть литературно-критической деятельности.


2. В критику меня привело желание более свободно, оперативно и, главное, — субъективно, чем это позволял академический формат, высказываться о прочитанном. Дисциплинарные и риторические рамки, которые «связывают» академическое высказывание, требуют слишком большой определённости. Критика — это более свободное пространство, где ты можешь быть кем захочешь. Можно писать из себя-поэта, можно выстраивать философский анализ, заниматься чистой феноменологией текста, можно просто фиксировать свой читательский опыт. Конечно, это касается только «толстожурнального» поля критики. В книжной журналистике всё очень жёстко, выработаны свои правила, формы. Это не самовыражение, не продолжение литературного текста средствами впечатления о нём. Но именно такой критикой я всегда хотела заниматься: через тексты о книгах что-то говорить о себе. Нужно ли это теперь? Думаю, в какой-то форме — да, нужно. Но современный кризис субъективности маргинализирует такое высказывание. Я-эссеизм девальвирован в информационном пространстве, где высказаться может каждое «Я». В том числе и в критике. Сейчас гораздо более интересен не вопрос, «что вас привело в критику», а вопрос «что вас увело из критики». Ведь многие критики, начинавшие в 1990-е и в 2000-е, ушли из профессии.

Если говорить об аудитории, то я сейчас в основном работаю в двух форматах. Если я пишу, то тексты, предназначенные, скорее, для экспертного сообщества, работаю в жанре «академического» критического высказывания. Но есть и устный формат: время от времени я провожу читательские обсуждения книжных новинок. Думаю, что это тоже форма критики. Когда мы с Елизаветой Пономарёвой начинали наш Дискуссионный читательский клуб (тогда, больше десяти лет назад, он был, кажется, единственным), то от коллег-литераторов я слышала суждения типа «это как советская читальня», или «зачем книги вообще обсуждать, вот писать — другое дело», или «зачем давать говорить людям с улицы, пусть молчат и умное читают». Было больно всё это слышать, но теперь, когда книжные обсуждения — в моде и когда у многих известных критиков есть свои книжные клубы, меня утешает мысль о том, что мы, может быть, и пробили эту стену.



Анна Жучкова, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы РУДН, литературный критик:


1. На круглом столе 1999 года Ольга Славникова, на мой взгляд, убедительно ответила на вопрос о конце критики, которая закончиться не может, так как является не профессией, а генетической программой. В той же беседе было вы­сказано мнение, что в ближайшее время традиционный для критики (со времён Чернышевского) публицистический пафос и эссеистический модус должны смениться вниманием к тексту.

Действительно, сегодня публицистический пафос вышел из моды, эссеистика стремится к слиянию с романом («Памяти памяти» Марии Степановой), а на авансцене — критика книжная и филологическая. Но внимания к тексту как не было, так и нет. Даже более — размылось представление о литературе как таковой. Галина Юзефович со стороны критики книжной, Юлия Щербинина — со стороны филологической заявили недавно, что степень «литературности» и «настоящести» книги обсуждать невозможно, иерархии нет и всё дозволено. Вот к чему пришла критика, научившаяся обходиться без текста.

Критике, желающей идти от текста, уготована сегодня роль жреческая и воспитательная, как в пушкинские времена. У нас снова нет литературы: органичной, иерархически обустроенной, отражающей дух народа. Хотя письменности и словесности при этом навалом. И роль критики — освоение на новом витке критериев литературы, которые разрабатывали Ломоносов (образование), Жуковский (вкус), Пушкин («совершенное знание правил» и «нравственные наблюдения»), Белинский (дух народа). Итогом их работы стало то, что нам предстоит обосновывать заново:

«Искусство требует, чтобы писатель был верен собственной натуре, своему таланту, своей фантазии.»

«Природа — вечный образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в природе — человек.»

«Литература всегда бывает выражением общества.»

«Искусство должно быть искусством, а потом уже оно может быть выражением духа и направления общества.»

«Поэт прежде всего — человек (личность), потом гражданин своей земли, сын своего времени.»

С пути, намеченного Белинским, критика вслед за Чернышевским свернула к публицистике и идеологии. Усилия формальной школы вернуть её «на место» и работы отдельных критиков не изменили хода вещей, который привёл к концу эона. Сегодня мы проживаем начало нового эона, и осмысление критериев «литературности» снова является зоной нашего ближайшего развития.

Утешительная мысль: засилье критики книжной, фрагментарной, не способной к обобщениям, как раз и свидетельствует о новом начале. Когда литература проходит через ноль, невозможно говорить о тенденциях. А можно лишь наблюдать и оберегать ростки нового эона, обосновывать их ценность, пропалывать сорняки. Таким путём шёл Пушкин, отстаивая значимость своих произведений и этим просвещая читателей. Так начинал Белинский, сражаясь за «Горе от ума» и «Ревизора» и формулируя законы искусства. В конце жизни Белин­ский напишет, что за двадцать лет вкус публики сформировался и от обсуждения отдельных книг можно перейти к разговору о литературе в целом.

У нас эта работа впереди: прислушиваться к пульсации литературы, отбирать отдельные тексты, аргументировать их ценность. И опираться нам не на что, кроме эстетического чувства и нравственного долга. Общественные механизмы — идеологические, политические, финансовые и номенклатурные — сегодня неактуальны. Как индивидуальные стратегии они, конечно, работают, давая какую-то известность, какой-то доход, но речь не о забеге хомячков в колесе сансары, а о том, хватит ли у критика мужества быть верным «своей натуре», не стать хомячком.


2. Два года назад я неожиданно обнаружила себя критиком. Так в одном из «Дозоров» Лукьяненко ничего не подозревающий человек вдруг просыпается магом. Его заслуги в том нет, он — зеркало, отражающее и умножающее энергию, нужную системе. По достижении системой равновесия он исчезает. Вероятно, и я стала нужна критике потому, что моя суперспособность — быть верной натуре.


3. Но если писать исходя из натуры, кому предназначается текст? Никому. И всем. Я зажгла фонарь, но не бегаю, ища человека, а забочусь о том, чтобы он не погас. Кому нравится, как выглядит мир в свете моего фонаря, подходит поближе.

Хотя есть и менее приятный ответ на этот вопрос. В жизни до критики у меня был немалый опыт преподавания: школьникам и студентам, в классах коррекции и на Рублёвке, молдаванам, аварам, тувинцам, киргизам, полковнику полиции и министру РФ. Так что моя тайная миссия — учить всех доброму, вечному, с элементами филологического анализа.

И чтобы эта миссия не захватила меня целиком, своей главной задачей как критика я вижу работу над собой как человеком.



Борис Кутенков, литературный критик, поэт, редактор отдела критики и эссеистики портала «Textura»:


1.1. «Кончается всё, чему дают кончиться... Возьмёшься продолжать, и не кончится…», как написал Пастернак Мандельштаму после прихода к власти большевиков.

Симптоматично, что этот опрос «Знамя» проводит спустя месяц после за­крытия Журнального Зала. Наступил предел, ознаменовавший какую-то новую эпоху развития современной литературы. Закрылся портал, означавший, кроме электронной библиотеки, мощный фактор социального стимулирования. И, какую бы конкуренцию ни составляли «толстякам» интернет-издания, — права Наталья Иванова, говоря о «мегажанре, пронизанном множеством взаимных ссылок в разных направлениях»; ничего подобного этому мегажанру не появилось и вряд ли появится в ближайшее время.

С другой стороны, момент этот назревал — и был предсказан усиливавшейся в последние годы фрагментацией. Именно отсутствие иллюзорного единства отражает нынешнюю культурную ситуацию как она есть: полный фейсбук. Журналы разбегутся по сайтам, воплощая принцип бытования литературы, где каждый за себя и каждый о своём.

Не думаю, однако, что произойдёт «конец» — в силу запроса людей определённого типа мышления на развёрнутое аналитическое высказывание (что может заставить отказаться от «традиционной» критики — и смещения форматов — Валерию Пустовую или Анну Жучкову, Ольгу Балла или Артёма Скворцова?). Возможно, случится некий отбор — «выживут» те авторы, для которых критика — не просто способ профессионального бытования, но жизненно необходимый способ диалога с аудиторией; не наращивание публикаций и лайков в ЖЗ — а отношение к статье как «литературе о литературе»; не «навигационное» размахивание книжечкой в видеоблоге — а пространство вдумчивого чтения. И те редакторы, для которых важно стимулирование чужих усилий в любых обстоятельствах.


1.2. Впрочем, критики, ориентированные на «быстрый» формат и оперативный отклик, уже разумно возражают на мою формулировку о «журнальноориентированности критики», используя метафору футбольного поля, в котором «всегда чего-то не хватает», «а в этот раз всё ещё хуже — нет и поля». Некоторые спорят с самим толстожурнальным экспертным статусом — и нельзя сказать, что журналы не дают для этого повода. В момент, когда я отвечаю на этот опрос, передо мной открыт пост о создании нового литературного портала. Цитирую: «он (портал) не станет учить жизни тех, кто бесплатно для него пишет, и вообще он станет являть собой объективную литературную реальность, в которой найдётся место как заслуженным мэтрам, так и малоизвестным пока ещё авторам. Иными словами, портал будет исповедовать принцип где ценны и толстые журналы, и стихиру, и липковцы, и литовцы, и лауреаты, и акробаты».

Начал было писать про единственный способ противостоять этой вне­иерархичности — держать поводья профессионализма в грядущем мраке; о размывании всей и всяческой экспертности, — и… вдруг осёкся. Понял, что это сама действительность с бритвою в руке глядит на нас из мрака — та «фейсбучная» «объективная реальность», в которой больше нет «коллективного рая» (А. Жучкова), в которой исповедуется принцип «всем сёстрам по серьгам», в которой каждый — «калиф на час» в рамках собственного поста и каждый — никто; в которой отдельный голос заглушается хором комментаторов, а картина литературы — не более чем случай частного (иногда почти подменяющего эту картину) самовыражения. Вселенная, в которой редакторская культура — атавизм, а правка журнального материала — ненужное «поучение жизни».

«Но даже если специалисты с цифрами в руках докажут, что песенка вымысла спета, я не готов ещё, мне как-то пока неохота выходить навстречу бравому победителю с хлебом-солью на вышитом полотенце» (С. Гандлевский).


2. Поначалу — оценки учителей студенческой поры (среди которых отмечу Кирилла Владимировича Ковальджи, наставника и старшего друга). Простительная жажда юношеского самовыражения довольно быстро сменилась глобальным чувством ответственности и столь же глобальной жаждой познания. К этому прибавилось актуальное и по сей день (и слава Богу, что актуальное) «шатание маятника» между собственными поэтическими практиками как совершенно отдельным (от всех прочих способов) способом коммуникации и критикой — как спектром разнообразных возможностей в широком понимании. Сейчас критика в «привычном» смысле — журнально-аналитическом и даже обозревательском — составляет примерно 10% от объёма моей литературной занятости, уступая в этом чтению лекций, книжному и журнальному редактированию, «внутреннему» рецензированию в рамках проектов «Книжная экспертиза» и «Полёт разборов», направленных на очевидный резонанс, всякий раз исключающий «писание в пустоту».

Промежуточный итог, впрочем, можно назвать «долголетием»: девять лет публикаций в ЖЗ и соседствующих изданиях; несколько сотен материалов — от совсем беспомощных (к некоторым даже попросил закрыть доступ ввиду их переоценки) до тех, за которые не стыдно. Начав с осмысления современной поэзии, однако, я довольно быстро понял, какой тавтологизм создаёт в этом контексте самоощущение поэта и соответствующая практика. А постоянная борьба с внутренними стереотипами, неизбежными в процессе профессионализации, выход за собственные рамки, как раз и побуждают не оставить дело. (Этим стереотипам и их осмыслению посвящён мой последний, вызревавший несколько лет аналитический текст, опубликованный в 2018-м в «Интерпоэзии». Если вкратце, то речь шла о двух видах читательского восприятия: основанном на безоговорочно вкусовом — и осознанном как таковое — суждении, с одной стороны, и релятивистски устраняющем позицию вкуса — с другой. Можно было бы сказать, что меня на данный момент не устраивает ни один из имеющихся в наличии языков разговора о современной поэзии. Итог — разумное самоумаление и ощущение подлинного стихотворения как чуда, восприятие которого принципиально невербализуемо.)

Профессиональный долг (простите за пафос) критика, таким образом, то и дело подменяется смежными областями — и пониманием критики уже как культуртрегерства в широком смысле. Интерес к книжному рецензированию (из которого, надо сказать, начинавшие со мной в 2009–2010 годах коллеги по семинарам ушли, за немногими исключениями) не убавился ни на каплю, но, похоже, несколько поменял дислокацию. Сейчас критика по-прежнему занимает мои мысли и время — но как способ выстраивания литературного поля, как обозревательская деятельность (последнюю, впрочем, я крайне жёстко отделяю от критики в «строгом» смысле — и даже от рецензирования), понимаемая в «навигационном» ключе (пример — моя колонка на «Годе Литературы»). Не меньше — как способ редакторского участия: инициирование и внимательная редактура чужих текстов (когда-то, в течение четырёх лет, на портале «Лиterraтура», теперь — на «Textura») — и стимулирование усилий тех священных безумцев, кто ещё не разочарован в своей деятельности и видит её первостепенной. Проще говоря, я уверен, что для пиара захватившей меня книги важнее интервью с её автором, сделанное журналистом Кутенковым, нежели рецензия критика Кутенкова. Да и спрашивать мне самому кажется более интересным, и не думаю, что совсем безосновательно: без моих письменных высказываний о книгах нынешняя социально-культурная ситуация обойдётся, а вот без разноориентированного культуртрегерского пафоса что-то сдвинется, и в не самую правильную сторону. Смысл же факультативного писания метко обозначил Лев Рубинштейн в одном из эссе нового сборника (о котором всё же собираюсь высказаться): «пишем, чтобы не разучиться писать, для тех, кто не разучился читать». Да, в основном затем, чтобы не растерять филологические мускулы, я и говорю в последние года два, чаще всего — о сборниках критики (о них — потому, что достаточно интегрирован в среду и осведомлён о личности пишущего).

Что не отменяет, впрочем, равно перфекционистского отношения к материалу своему и чужому — и азартного желания писать каждый текст как главный.


3. Как уже понятно, в спектре моих сегодняшних задач авторское критиче­ское высказывание не первостепенно: оно скорее ситуативно — и вопрос в том, чтобы совсем не сойти с «котурнов регулярности». Болезненный вопрос аудитории, решаемый каждый раз в пользу отдельного проекта и не замкнутый на «критике как тексте», позволяет самооценке находиться на правильных весах.

Что касается представлений о читателе, могу с уверенностью сказать одно: мой читатель — в провинции (прежде всего в географическом смысле). Там неудержимо что-то меняется в глазах публики, в отношении, интонациях. И даже проскальзывающее бескультурье — проявление искреннего интереса: в этом смысле вылазки из зоны комфорта в Тверь или Мурманск, Вологду или Тулу никогда не обманывали ожиданий. И старушка в Первоуральске, после моей длинной лекции о литературных изданиях и о стихах подошедшая и с сердитым взглядом ткнувшая мне пальцем под ребро со словами: «Больше оптимизма в журнальных статьях!» — милее моему сердцу (но не ребру), нежели среднестати­стический посетитель московских мероприятий с планшетом и жвачкой.



Лев Оборин — поэт, переводчик, литературный критик:


1. С одной стороны, я не совсем понимаю, о каких переменах идёт речь. Налицо появление новых векторов, причём в некоторых повестках — в частности в усилении внимания к социальному содержанию и составу литературы — русская критика идёт параллельными курсами с мировой. Изменяются формы бытования критики: в 1999 году, когда проводился прошлый опрос, никто ещё слыхом не слыхал о телеграм-каналах, о книжных блогерах и литературных подкастах. Меж тем критика в интернете уже была, и последующие двадцать лет теоретически сняли вопрос о её дистрибуции. Но всё это не означает конца традиционной критики: не умерли ни рецензии, не эссе, ни преувеличенные похвалы, ни несправедливые инвективы. С другой стороны, из общедоступности медиа часто вытекает разговор о депрофессионализации критики — вот это-де и может её погубить. Мне этот страх кажется надуманным: если взглянуть на ярчайших критиков в истории русской литературы, никто из них не был рождён в специальной критической сорочке. У кого-то был филологический бэкграунд, у кого-то не было, но всех их привела в ремесло любовь к книгам, каждым двигало небезразличие к тому, что с литературой происходит. Те, кто занимаются своим делом страстно, постоянно, внимательно, умно, — могут быть названы критиками, на какой бы платформе они ни высказывались.


2. Больше десяти лет назад Дмитрий Петрович Бак, преподававший у меня в РГГУ, предложил мне написать рецензию для «Знамени» — так с тех пор и пошло. Постоянно растущий интерес и расширяющийся горизонт чтения побудил меня в этом деле остаться.


3. На мой взгляд, важнейшие задачи критика — как можно более полно и согласованно представлять себе поле литературы, уметь видеть контекст. И хорошо бы уметь радоваться новому, хотя это невозможно назвать задачей. Посредничество критика между текстами и читателями в эпоху переизбытка информации — это показывание, привлечение внимания к чему-то, что может оказаться для него важным, и именно для того, чтобы стать таким компасом, критик зарабатывает репутацию. Кстати, писать тексты, рассчитанные на разные аудитории, — вполне осуществимая задача (мои тексты в рецензионной рубрике журнала «Воздух» отличаются стилем и фундированностью от текстов, выходящих в моём еженедельном обозрении литературных ссылок на «Горьком»). Мне важно, чтобы каждый мой текст проходил в моей голове некий тест на внятность, но получается ли это, судить не мне. И я прекрасно понимаю, что широкий кругозор критика в каждом конкретном случае, в том числе в моём, — это иллюзия. Зато тексты других критиков — и, пусть это звучит внелитературно, знание, что они за люди —  позволяют этот кругозор ещё расширить. В конце концов, из множества взглядов, не свободных от предубеждений, может и создаться модель объективности.



Юлия Подлубнова — историк литературы, литературный критик, поэт, заведующая музеем «Литературная жизнь Урала ХХ века»:


1. Стоит ли вообще оперировать понятием традиционной критики, учитывая жанрово-дискурсивное разнообразие отечественной литературно-критиче­ской мысли ХХ века? И не только отечественной, разумеется. Среди процессов последних двадцати лет можно назвать:

• размежевание толстожурнальной и книжной критики — первая по-преж­нему работает на порождение смыслов внутри литпроцесса, на его формирование в целом, вторая — на продвижение издательского продукта; друг другу они не мешают (даже коррелируют друг с другом), и качественную книжную критику не стоит недооценивать, она тоже является литературным фактом и переживёт своё время;

• становление и активизацию различных коммуникативных форм литературно-критического дискурса в интернете: это и блоги, это и группы в соцсетях, и литературный Facebook.

При этом радикальных сдвигов в критике, которые позволили бы констатировать её конец, я не вижу, как считаю нерелевантными текущей ситуации заявления об исключительно маркетинговом характере современной критики. Да, элементы продвижения тех или иных персон, проектов, брендов заметны, но существеннее участие в общем культурном производстве (или перепроизводстве, если критик не совсем понимает, что он делает). Критика — это сегмент литературного поля, с ним происходит ровно то же, что и с другими сегментами.


2. Долгое время я существовала в двух как бы параллельных пространствах литературоведения и поэзии. Как исследователь занималась большей частью историей региональной литературы. Это очень увлекательный процесс, поскольку не то чтобы пишешь историю с нуля, но очень кропотливо закрываешь лакуны — когда двенадцать лет назад я занялась литературой Урала 1920–1930-х годов, их было больше, чем реконструкций. Затем ищешь материалы в библиотеках и архивах — о поисках можно рассказывать детективные и авантюрно-приключенческие истории. Затем воссоздаёшь историко-литературные связи — интуиция, дедукция — всё идёт в ход. С поэзией получилось сложнее, поскольку имею в виду не одного, а двух поэтов: некоего условно наивного традиционалиста, память о котором я не стираю в воспитательных по отношению к самой себе целях, и того, который появился в 2010–2011 годах и оценивать которого сейчас не хочу. В любом случае, помимо двух названных, однажды образовалось ещё и третье пространство — критика. В Уральском государственном техническом университете, где я работала со студентами направления «Издатель­ское дело и редактирование», мне отдали курс «Современный литературный процесс», который потребовал погружения в процесс с головой. Сначала появилось учебное пособие по прозе первого десятилетия ХХI века, потом стала сотрудничать с журналами «Урал» и «Новые облака» в качестве рецензента, потом были московские публикации, работа обозревателем периодики на портале «Лиterraтура», премия «Урала», внимание со стороны «Знамени». В общем, как-то сложилось все само собой.


3. Основная задача — наиболее точное обозначение свойств и признаков объекта наблюдения и одновременно ревизия существующих в гуманитарных полях конструкций. Нередко меня заносит в художественность, мне нравится чередовать языки критики, но общая задача всё равно остаётся той же самой: любой конструкт априори сомнителен, его прочность, возможно, мнимая, нет ничего, что не подлежало бы проверке. При этом проверка — не тотальная деконструкция, но хирургическая коррекция.

Что касается видения литературного процесса, то в недавнем разговоре с историком литературы и издателем Андреем Устиновым я поняла, что его тезис о необходимости смещения литературной периферии в центр точно определяет мою миссию исследователя и критика. Больше интересны сегодняшние или вчерашние маргиналы, которые в будущем имеют шансы сменить литературный статус на более высокий, хотя могут и не сменить, что тоже необходимо отрефлектировать, равно как и сами механизмы перемещения в центр или застревания на обочине. Собственно, поэтому я начала с Урала и отчасти с Эстонии, продолжила всё тем же Уралом (отсюда — книга о современной уральской поэзии «Неузнаваемый воздух», 2017), поэтому же поддерживаю формирование феминистического тренда в литературе в качестве альтернативы набравшим силу консервативным проектам, поэтому же оставляю себе возможность писать о том, что является действительно ярким и выламывающимся из общей картины, как это было с никому до поры до времени не известными романами Андрея Иванова или Алексея Сальникова.

Есть определённый драйв в том, чтобы идти против течения, помня, например, что поэзия — это ворованный воздух, а настоящую литературу делают безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики.



Валерия Пустовая — кандидат филологических наук, литературный критик и эссеист, заведующая отделом критики журнала «Октябрь», автор двух книг статей и эссе:


1–3. В самом вопросе о переменах в критике «чувствую подвох, — сказал Мартин», — как говорится в не вполне детской книге Линор Горалик о волшебном слоне. Эти «происходящие ныне перемены» респонденты вольны трактовать в меру трагичности своего мышления: от перестановки в иерархии жанров критики до её полной капитуляции перед вызовами рынка, литературы и набившего руку на рецензиях в онлайн-магазинах читателя.

Поскольку я, вслед за философом Владимиром Мартыновым, склонна в любом конце искусства видеть зарождающееся начало, моя оценка критических перемен оптимистична.

Во-первых, радует, что перемены в принципе происходят: это лишь доказывает, что критика — живой жанр литературы и журналистики. Во-вторых, сами эти перемены создают в критике неисчерпаемое поле для дискуссий, фактиче­ски и подтверждающих для большого мира факт выживания занозистого цеха, так что в уходящем году я ответила на вопросы о критике двум сетевым и двум печатным изданиям, посетила круглый стол о проблемах критики и готовлюсь к другому круглому столу.

Для меня уходящий год был отмечен тремя скандальными профессиональными разбирательствами, которые зримо проявили перемены и проблемы в критике. Это полемика о документальной книге Анны Старобинец «Посмотри на него», полемика о новом романе Виктора Пелевина «Тайные виды на гору Фудзи» и фейсбучный спор о запущенных осенью на «Медузе» подкастах Анастасии Завозовой и Галины Юзефович.

В первом случае речь шла практически о капитуляции аналитического начала критики. Во втором можно было наблюдать своего рода синдром критической усталости, когда рецензенты под властью предубеждения, что ничего нового в очередном романе Пелевина не найти, не пытаются вникнуть в трансформации его стиля и образной системы. При этом в первом случае критиче­ский анализ подменяется опорой на личный житейский опыт рецензента, выражением эмоций сочувствия или отторжения от прочитанного, публицистиче­скими обобщениями о системе социальных отношений в России. А во втором — ироническим осмеянием романа с целью развлечь публику, подробным изложением его содержания, публицистической полемикой с автором по социально-политическим вопросам. Третья полемика проявила внутреннее цеховое сопротивление новой иерархии критических жанров, тем самым косвенно её утвердив: как я поняла комментарии коллег в соцсети, подкасты на «Медузе» проявили для них кризис интеллектуального начала в критике, торжество популярного, лёгкого обзора, когда наиболее на данный момент известные и читаемые литературный обозреватель и блогер демонстрируют, что относятся к своему профессиональному долгу легко, читателя учат шутя, не докучая строгим ни разбором, ни доказательством.

Параллельно с этим, что ли, парадным лицом кризиса критики я наблюдала углубление профессиональной работы, прирастание критических имён и возможностей на сайте литературных обозрений «Прочтение», а также регулярное обновление обзоров критических полемик вокруг наиболее заметных и спорных книг на сайте «Крупа СПб».

И вот, сопоставив эти две несюжетные линии года, я никак не могу сделать вывод ни о «конце» критики, ни даже о её «кризисе».

Да, мне тоже не нравится вымывание аналитического начала из рецензий ведущих, наиболее регулярно пишущих, наиболее массово читаемых авторов (случай с Пелевиным). И да, меня задел житейский тон домашнего скандала, заместивший в большинстве коллег из Большого жюри «НацБеста» и некоторых сетевых ресурсов профессиональный интерес к устройству такого вечно свежего и в России пока мало освоенного жанра, как документальный роман (случай со Старобинец). Но мне страшно понравилось спорить по этим вопросам, потому что само существование такой высокой материи, как принципиальное критическое несогласие, мгновенно поднимает и рейтинг, и статус, и уровень, и выживаемость критики. Это как в фильме «Лето» Кирилла Серебренникова Науменко мягко упрекает Цоя за слишком суровое отчаяние по поводу не так звучащей альбомной записи: он напоминает молодому коллеге по подполью, что мучиться несовершенством музыкальной записи — это высшее счастье творческого человека. Вот пусть и в критике будет побольше именно таких мучений и проблем, скажу я вам.

Сама я в критику пришла потому, что боялась жизни. А остаюсь в ней потому, что в литературе и культуре в целом я увидела один из способов не столько познания жизни — всё же личный опыт писательским, да ещё и не всегда художественно правдивым, опытом не заместишь, — сколько её осознания. Критика для меня — один из образцов осознанного чувствования жизни. Как критик я читаю, иду в театр, включаю кино потому, что хочу знать больше и точнее о том, что у современности на уме, как сейчас оживается и куда направляется человеческий мир. Меня привлекает искусство как мир интуиций, прозрений о человеке, жизни, о том, как здесь всё устроено.

Поэтому и задачей своей как критика я вижу уловление, понимание и распространение художественных интуиций, прозрений, помогающих человеку — и прежде всего мне самой — сориентироваться в жизни, её устройстве, незримых законах, управляющих человеком, его выбором, движением, выживанием как личности. Я интересуюсь искусством жизни в интерпретации искусства. Человек опирается на религию, философию, социальные установки, инстинкты — он ищет источник правды там и тут, так уж он устроен. Искусство сообщает ему правду в форме зримого вопроса, бунта чувств, переворота образа мысли. Это правда не однозначная, часто обжигающая и обезоруживающая — зато непосредственно чувствуемая, явная внутреннему взору.

Прояснять этот взор — вот, пожалуй, сверхзадача критики, которая язык интуиций литературы способна перевести на язык мысли.



Александр Чанцев — кандидат филологических наук, литературовед-японовед, критик, прозаик:


1. Думаю, критика в нынешнем её понимании если ещё не закончилась, то на последнем издыхании, умирает-окукливается, а вот вылупится ли из неё что-то новое, ещё вопрос. Возможно, кто-то сочтёт новым книжное видео- и прочее блогерство — о том, насколько оно отличается от традиционной критики, можно судить даже по именам, прозвищам, как у рэперов и других артистов, неизвестным, думаю, традиционным толсто- и прочежурнальной публике. За доказательством конца не стоит даже вспоминать похороны (пусть и громкие) Журнального Зала, но взять даже популярный ресурс: у «Сноба» в Фейсбуке 444 тысячи подписчиков, однако счётчик просмотров для рецензий и литературных текстов, если только по поводу этой книги/автора не было создано какого-либо особенного хайпа, показывает от силы несколько тысяч. Или тот же опрос «Критики: последний призыв» в «Знамени» 1999 года, продолжением которого призван быть этот виртуальный круглый стол: большая часть людей ушлаиз критики, кто-то преподаёт и занимается научной работой (Илья Кукулин), кто-то просветительствует на ТВ (Николай Александров). То есть и конец критики — явление субъективно печальное для нас, вовлечённых, интересующихся и около, как то же взросление и старость, но, возможно, необходимое, жизненное и даже важное. И хочется верить, что из тревожной куколки критики по радостной весне что-то и вылупится. Например, даже не верится, но в критику приходят, рвутся, хорошо активничают совсем молодые, поколение за нами — Кирилл Корчагин, Борис Кутенков, Алёна Бондарева, Сергей Оробий, Олег Демидов, Анна Жучкова, извините, сейчас кого-то не вспомнил.

Мне бы хотелось думать, что будущее критики в слиянии, в переходе в области высокого эссе: та же эссеистика-критика Вальтера Беньямина и Сьюзен Зонтаг издаётся, читается и всё так же упоительна, настоявшись на времени.


2. Амбивалентно пришёл в критику. В самом чистом («максималистском» — в переводе на язык взрослых) детстве ненавидел все эти предисловия к книгам, объясняющим автору и мне, что он хотел сказать, а я услышать — (возможно, ибо тогда не было эссе Чорана об Элиаде, а были советские макулатурные изводы марксизма-ленинизма), но — интересовался только и навсегда литературой.


3. Пазолини в интервью Годару для «Le Monde» говорил, что писать поэзию — иллюзия, но он продолжает этим заниматься. А в обречённом деле можно позволить себе уже всё, а там что будет. Поэтому — и, конечно, из-за сугубого недостатка времени, ведь критика — даже отдалённо не источник моего основного дохода, — я пишу только о том, о чём не написать не могу. Как не поделиться с друзьями? Потому что аудитория как раз такова — твои читатели и плюс. Следовательно, можно не церемониться — когда земля уходит из-под ног, самое время поднять планку. Рассказать-поговорить о Йоане Петру Кулиану и Владимире Казакове, биографии Стефана Георге и книге онейрических эссе Ольги Балла. Ведь эти книги задыхаются, умирают, только выйдя: тираж не на тысячи, а сотни, отсутствие рецензий, продажи не в центральных, а в специализирующихся магазинах.

И ещё никаких объяснений, скидок, переводов («ты пишешь сложно») — никого не нужно учить, человек может только захотеть научиться.

Жалею, что пришлось переключиться с большого и вдумчивого, даже академического («НЛО») формата рецензий в толстых журналах на средне-малый формат в интернет-изданиях — но, к сожалению, темпы выхода рецензий в «толстяках» в лучшем случае через несколько месяцев совершенно не соответствуют нашему времени, когда та же громкая книга вышла вчера, сегодня во всех пиратских онлайн-библиотеках, а завтра в Фейсбук будет не ступить, каждый о ней отпишется.

Кстати, в этом ещё причина смерти толстых журналов и их критики, на мой взгляд, — к сожалению, книжные редакторы — совсем не продвинутые менеджеры: застряли в форматах (это автор не нашего круга, это не для толстых журналов…), не замечают интернет-темпы времени. Да, в последнее время ситуация лучше, начали вертеться, делают почти новое, интересное и раньше трудно представимое (рубрика о фантастике в «Новом мире», тематические номера, вроде номера об Оттепели, в «Знамени», активнейшая команда и молодые авторы «Дружбы народов»…), но поезд не за горизонтом ли?

Заканчивая же последней буквой алфавита, замечу, что мне сейчас интересно читать и писать о новинках на английском — переводят до сих пор мало и вяло, наши издательские стратегии узки (коммерческий интерес у мейджоров, личный эстетическо-идеологическо-тусовочный у маленьких и независимых), а там из книжных не выйти без сильно полегчавшей карточки…

Так окончательно проиграем, но там посмотрим.



Галина Юзефович — литературный критик, преподаватель, книжный обозреватель:


1. Определённо нет, но с одной очень важной, как мне кажется, оговоркой: я не вполне понимаю, что такое «традиционная российская критика». Сегодня мы наблюдаем довольно много типов критических высказываний: какие-то из них совсем новые (такие, как критика в блогах или подкастах), какие-то в той или иной мере наследуют — хотя и не прямо воспроизводят — более старые формы, и всё это живёт, подпитывает друг друга и перекрёстно опыляется. Мне кажется, что, говоря о «традиционной российской критике», мы говорим о явлении, которое всегда было — и, даст бог, навсегда останется — зыбким, изменчивым и текучим. Заканчивается ли вода, становясь паром или льдом? Едва ли. Точно так же и критика: она никогда не была монолитной и гомогенной — такой и остаётся.

Однако если сузить понятие «традиционная российская критика» до «толстожурнальная российская критика», то тут, пожалуй, придётся признать, что этому типу критического высказывания сегодня и впрямь тяжеловато. Но это связано не с тем, что такая критика никому больше не нужна (как кажется пессимистам), а только с тем, что толстожурнальная критика сменила за последние тридцать лет свой статус — из массового чтения для более-менее образованных людей она превратилась в захватывающее интеллектуальное приключение для сравнительно немногочисленных истинных фанатов. Это значит, что теперь ей предстоит перепридумать себя, найти своё новое место, выработать методологию, поймать интонацию. Но даже и в этой — в самом деле проблемной — области работа идёт и, как показывает опыт Валерии Пустовой, Марии Галиной, Ольги Балла и многих других, динамика есть, и она сугубо положительная. Словом, я бы не спешила хоронить критику — ни «традиционную российскую», ни какую-либо ещё.


2. Ну, тут всё просто. Я, как не без иронии написала когда-то обо мне Наталья Борисовна Иванова, «органически литературоцентрична». Лет с двенадцати чтение книг, размышления о книгах и разговоры о них же составляют основное содержание моей жизни, понемногу вытеснив на периферию все прочие занятия. И странно было бы, если бы подобная увлечённость (чтоб не сказать одержимость) рано или поздно не переросла во что-то профессиональное. Словом, не то чтобы меня что-то взяло и привело в критику, — скорее уж всё получилось как в сказке: заснула в постели, проснулась — а вокруг критика.


3. Моя единственная задача, перефразируя слова Дональда Трампа, состоит в том, чтобы make reading great again. Для того, чтобы функционировать нормально, мне жизненно необходимы новые книги, новые мысли о книгах, новые собеседники. Я — извините за пафос — хочу жить в мире, где все что-то пишут, читают, про это спорят и разговаривают. Я отлично знаю, что в одни (да и в двадцать одни) руки такая задача не решается, но это же не значит, что можно совсем ничего не делать. Вот поэтому сегодня я пытаюсь одновременно работать положительным образом читателя, бродячим проповедником и чир-лидером при литературе, а ещё — в свободное от всего этого время — собственно читать и писать о прочитанном. Что же до аудитории, то мой многолетний опыт преподавания показывает: нельзя эффективно коммуницировать с человеком, с которым ты не можешь себя проассоциировать и который, соответственно, не способен соотнести с тобой себя. Иными словами, я пишу (а также пляшу, пою и бью в бубен) для людей, похожих на меня, но, возможно, чуть менее органически литературоцентричных.



1 http://magazines.russ.ru/znamia/1999/12/konfer.html

2 Шубинский В. Прощание с Виссарионом // Сайт «Текстура», сентябрь 2018 г., № 124.

(http://literratura.org/criticism/2945-valeriy-shubinskiy-proschanie-s-vissarionom.html)

3  Курицын В. Работа над цитатами: по поводу премии Аполлона Григорьева// «Неприкосновенный запас», 1999. № 3 (http://magazines.russ.ru/nz/1999/3/kuric.html)



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru