НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Пропедевтика подмигивающего энциклопедиста

Геннадий Кацов. Нью-йоркский букварь. — М. Арт Хаус Медиа, 2018.

Хотим мы того или нет, но русскоязычная нью-йоркская литература 1970–1990-х годов прошлого века — это Бродский и Довлатов, а потом уже остальные.  Их параллельные судьбы продолжают идти в ногу и поныне. Более того, они не могут не влиять на любого русскоязычного писателя, живущего в США, тем более на ньюйоркца, решившего подступиться к своему городу сразу со всех сторон и описать его от Амстердама-Нью до Яблока Большого.

Текст, чья идея, по словам автора, «сложить некий паззл, проговорив топосы Нью-Йорка в буквах-картинках», не объемен, но ладно скроен. В нем три части: сам стихо­творный букварь, историко-культуро-географические комментарии к нему и поэтиче­ские же примечания. Заключает его карта южного Манхэттена, что логично, ибо именно к этой части города относится значительная часть фрагментов предлагаемой нам головоломки. Автор — знаток Нью-Йорка, журналист, издатель, редактор, писатель и поэт, в последнем из своих воплощений снискавший внимание публики благодаря вышедшей в 2013 году книге-проекту «Словосфера».

Итак, перед нами букварь — то есть мини-энциклопедия, текст, который несет не только эмоции, но и знания, по возможности точные. Или не всегда? Здесь уже нельзя не вспомнить великих. Ведь «точность — это великая сила», — такую фразу приписал (или не приписал) Довлатов одному из своих героев, Евгению Рейну, затем добавившему, что Заболоцкий сказал: «Знаете, чем я победил советскую власть?.. Своей точностью!» На что Бродский — реальный или персонаж Довлатова — якобы заметил: «Это в том смысле, что просидел шестнадцать лет от звонка до звонка?!»

Заболоцкий провел за решеткой шесть лет, что тоже достаточно (а еще его пытали на допросах), но не об этом речь. Факты, особенно легко проверяемые, — вещь упрямая. И кто тогда ошибся или не ошибся — ведь «шестнадцать» звучит громче, чем «шесть»: Бродский-поэт, Бродский-персонаж Довлатова, Довлатов-автор или присутствовавший при разговоре Довлатов-персонаж самого себя?

Подобное часто происходит в текстах петербургско-нью-йоркских классиков. Но надо ли за ними следовать? Или, наоборот, за ними невозможно не последовать — ведь что такое творчество, как не полет фантазии? «Тьмы низких истин мне дороже...» И тогда вопрос: какой обман нас воистину возвышает? Какая фантазия? Какой, выражаясь постмодернистским языком, шифр? «Президент Вашингтон, коим названы доллар и мост...» Ну, мост — понятно, а почему доллар? «Стал Гарлем бесталанным, без свойств, как какой-нибудь Музиль...» Все-таки не Музиль, а Ульрих, его герой. Не говорим же мы: «По пятам за старухою шел с топором Достоевский»? Впрочем, если задуматься, то кто за нею в действительности крался — не сам ли Федор Михайлович?

Спасает присущая западному человеку точность. Здесь — стихи, говорит нам автор, тут я резвлюсь. А вот чуть дальше — комментарий, читайте внимательно, получайте образование. «Портрет первого президента США Джорджа Вашингтона расположен на однодолларовой купюре», «Самый известный роман [Роберта Музиля:] “Человек без свойств”». И действительно, какой может быть букварь без подробных разъяснений для неграмотных? И какая букварная статья может обойтись без эпиграфа — текста над-первого слоя, зависшего над буквенными коллажами?

Но можно копнуть даже глубже, потому что на каждую букву, помимо комментария, может появиться еще и примечание. Фантазия автора, ограниченная в центральном, собственно словарном слое жестким 14-строчным размером, здесь прорывается  во все стороны, — тут уже аллюзий меньше и комментарии не нужны. Однако вот: «Тьма происшествий: масса жертв и сплошь теракты, // Восставший ISIS (по Ортега-и-Гассету)».

Знаменитый текст Ортеги-и-Гассета (sic!) говорит не о бессмысленном бунте революционно-религиозного люмпена, а о том триумфе посредственности, в котором не всегда несправедливо обвиняют современное западное, а особенно — американское общество. Острие великого испанца было направлено на заурядного баловня судьбы, достаточно образованного буржуа (сейчас мы бы сказали — члена «золотого миллиарда», типичного ньюйоркца второго-третьего поколения), названного им seсorito satisfecho или «самодовольным недорослем». Первые две фразы книги: «Происходит явление, которое, к счастью или к несчастью, определяет современную европейскую жизнь. Этот феномен — полный захват массами общественной власти». Кажется, это сказано о трамповской Америке — и симптоматично, что философ признается (признаемся и мы), что не знает, к счастью это или к несчастью.

Как признается и наш автор, поскольку он отнюдь не satisfecho, он — ньюйоркец первого поколения, что едет «среди потоко-пассажиров», в автобусе, где рядом сидят «латиносы-товарки», «с утра работать»: «Я — эпитрамп, мой утрампбован // Надеждами багаж до края». Ведь «в трампатлантических просторах» свобода: «Коль хочешь — в выборах участвуй, // Читай хоть Библию, хоть Тору». Впрочем, Тору христиане целиком включили в Библию, поэтому человек, открывший Ветхий Завет на Пятикнижии Моисеевом, читает и Библию, и Тору.

Так что мы снова возвращаемся к вопросу о точности, нарушителей которой давно уже невозможно пересчитать. И дорога проторена лучшими — Бродский в «Мексикан­ском дивертисменте» находит какие-то пирамиды «на Тегуантепекском перешейке», которых там, ну совсем нет (потому, что реальный Теотиуакан ни в один русский стих не влезет?). Досталось и Нью-Йорку — в своих шуточных «Страданиях» Гребенщиков сообщает слушателем, что «между Бликер и Макдугал много маленьких кафе», оставляя посетителя Гринвич-Виллидж в топологическом недоумении, ибо указанные улицы суть перпендикулярны (подобной оплошности автор «Букваря» не допустил бы никогда).

Пародийная пост-букварная встреча говорящего по-украински могиканина с первооткрывателем устья Гудзона и гавани будущего Нью-Йорка смотрится задорнее и ближе к истине. Автор сам становится предприимчивым итальянцем, теряя при этом свое историческое имя «Верраццано» и становясь «Верразано» — американцем, человеком-мостом. Как хорошо гулять по Баттери-парку, оттуда видны скальпы на частоколах почти пятисотлетней давности, — ты забываешь о том, что Верраццано тоже убили злые аборигены, а индейцы почти все вымерли (пули, вирусы и алкоголь — это тоже плоды цивилизации).

Хотя времена изменились — в еще одном нью-йоркском парке, названном в честь бравого генерала, утверждавшего, «что хороший индеец — лишь мертвый индеец», его «одинок монумент, незаметен поклонников вал». Почему-то в примечаниях сей удачливый полководец на букву «Ш» (одновременно «нации честь», «владелец всех кредитов доверия» и «расист бледнолицый») оказывается героем не великой усобицы между Севером и Югом, а «Войны за независимость США» (явная описка) и «Главнокомандующим армией США» (терминологическая тонкость — речь идет о командующем американской сухопутной армией, а не о главнокомандующем, то есть президенте). Но все это мелочи перед бегом веков и сменой исторических приоритетов. Шуршат листья, шепотом шепелявя о победителе при Шенандоа, чья репутация ныне оказалась шаткой, и хоть сам он, в парадной шинели (шерстяной? — вряд ли), все равно широко шагает вперед, но теперь память о сексуальном шелапутстве и освобождении шестидесятых навечно поставила чуть поодаль, но все-таки совсем неподалеку от нашего героя «шестицветный прайд-флаг».

Теперь — последнее. Ведь все это — текст, написанный по-русски. Неужели образованный автор не смотрит на Россию из своего нью-йоркского далека? Ан нет, здесь сюрприз. Манхэттенско-бруклинский энциклопедист, конечно, иногда оборачивается на восток, но рекомендаций не дает. Он просто рад, что теперь «ничей», и готов без конца расточать «слова благодарности» «Той стране, что без крови меня отпустила, // И вот этой, что сразу меня приняла». И лишь однажды, когда в январские морозы, что «мимо нью-йоркских правил», нашему лирическому герою даже «на улицу боязно выходить», вдруг прорезается: «Зима в Нью-Йорке, как и зима в Москве», — но это только констатация факта.

Бродскому же, который в «Букваре» упоминается многократно, начиная с аннотации, в США, но и в Мексике (быть может, особенно в Мексике?) хорошо думалось о России, о «вторжении испанцев», кое «есть местный комплекс Золотой Орды». Как удобно (и поэтично) было забыть о гораздо большем комплексе «прекрасной и нищей страны», у которой высокоцивилизованный северный сосед чуть не вчера оттяпал 51% территории. Сразу порадуемся: южная граница «Букваря» проходит по Бруклину, а западная — по Гудзону. Здесь нет места ни для истории американского рабства, ни для урезавшей границы отсталых южан битвы при Сан-Хасинто, где праздновал победу Хьюстон, но не Хаустон, своей улицей обязательно режущий книгу напополам, словно один знаменитый остров — еще один непременный символ города, «знак фирмачей» и плод старинной опечатки. Кстати, о точном произношении нью-йоркского топонима автор напоминает не раз — тут вам «не “хьюстон”, как выдаст в Техасе любой гоп со смыком».

Ибо для русского писателя — нет, для всякого русского — история избирательна. Избирательно и многослойное описание Нью-Йорка, почти не выходящее за пределы Манхэттена (и потому там, в отличие от Бродского, закономерно отсутствует флашинговско-куинсевский житель Довлатов). Купит ли эту книгу seсorito satisfecho, прочтет ли? Ведь теперь за ним — большинство. Или мы пишем и печатаемся только для себя и для стремительно суживающегося круга, которому интересны комментарии и примечания к комментариям?

И что наиболее важно в как бы топобиографическом тексте: точность, ошибки (быть может, намеренные?), на которые мы должны или, наоборот, не должны обращать внимания, персонажи, выдуманные или реальные, документы, мнимые или существующие, или же авторы, одновременно являющиеся своими же персонажами? Что труднее, быть петербуржцем или ньюйоркцем, москвичом или манхэттенцем? Или, переиначивая, чье одиночество страшнее: комментатора, прозаика или все-таки поэта?

Петр Ильинский