НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Факультет ненужных ущей

Алла Горбунова. Вещи и ущи. СПб.: Лимбус-Пресс, 2017.

                                              Некий человек, давно не видавший господина К., приветствовал его

                                              следующими словами:

                                              — Вы совсем не переменились.

                                              — О, — сказал господин К. и побледнел.

                                                                                     Бертольт Брехт. Истории господина Койнера. Встреча

Представить Аллу Горбунову, выпускницу философского факультета СПбГУ, философом или историком философии было бы вполне корректно, — правда, она уже с 2005 года получила известность и признание как поэт, о чем свидетельствуют премия «Дебют» и четыре книги стихов в авторитетных московских и петербургских издательствах.

Имя Горбуновой как поэта часто упоминается в кругу петербургских поэтов — Елены Шварц, Сергея Стратановского, Дмитрия Григорьева, Арсена Мирзаева. Но не в кругу, а на перекрестьях контекстов формируется характерное, личное, особенное мироощущение поэта, описать которое и стремится его поэтический язык. И уж в бедности контекстов творчество Горбуновой упрекнуть нельзя. Ее поэтические книги — это опыты изобретения языка для осмысления мира вокруг себя.

И вот перед нами — ее пятая книга, книга прозы «Вещи и ущи», хотя слово «проза» звучит тяжеловато по отношению к этим минималистическим текстам — от полустраничной миниатюры до двух-трехстраничной новеллки.

Зверюшкины слезки

Одна зверюшка все плакала и плакала. Сидела в луже от собственных слез и плакала. Все наперебой пытались ее утешить. «Хорошая зверюшка!» «Пригожая зверюшка!» «Лучшая на свете зверюшка!» «Все будет хорошо, и они поженятся!» «Бог невинен, а мы свободны!» «Все действительное — разумно!» Но зверюшка все плакала и плакала. «Не плачь, глупая зверюшка, все равно все умрут», — сказала выхухоль. Почему-то это подействовало. Зверюшка вытерла слезы и принялась выгрызать сухие хвоинки и запутавшихся жучков из своей шерстки.

«Вещи и ущи» начинаются миниатюрой «Психоанализ в аду», а заканчиваются словом «Надежда». Тут, конечно, поднимает голову Драгомощенко: «Надежда умирает первой, последней умирает крыса». Эта невысказанная сентенция кажется незримым эпилогом книги. Рассказы иллюзорно просты, сюжетно скупы и немногословны, в них совсем нет воздуха, присущего большому роману. Однако при всей своей лаконичности жутковатые истории Аллы Горбуновой созданы из литературных и философских атомов. Горбунова сама рассказывает об «ожерелье Витгенштейна» как важной метафоре ее творчества, о разнице между прозаическим и поэтическим текстом.

«Вещи и ущи» — как раз пример книги, отбирающей свою аудиторию, начиная уже с названия. Очень хармсовский рассказ о падающих с неба автомобилях сменяется борисвиановской и аполлодоровской историей о сколопендрах. Миниатюра «Поезд-призрак» требует в качестве бэкграунда как минимум ранние рассказы Пелевина и Веничку Ерофеева. Интертекстуальный код требует знания Петрушевской, Платонова, Зошенко, Домбровского, Бабеля. И это — только некоторые имена и, заметим, только из русской литературы.

Любовно упомянутое в одном из интервью самим автором ожерелье Витгенштейна («Когда жемчужины извлекаются через прорезь, мы, еще не видя всего ожерелья, имеем представление целого, которому принадлежат эти жемчужины. В момент узнавания ожерелье, как мелодия, дано мне сразу все, но, чтобы оно осуществилось полностью, жемчужина за жемчужиной, как нота за нотой, должны появляться из прорези») призвано объяснить лапидарность, сжатость прозы Горбуновой как свернутый модус существования, разворачивание которого, словно каббалистической вселенной, означает его осуществление: «Необходимо развертывание того, что дано сразу и вдруг, чтобы оно могло осуществиться и сохранить себя». Здесь есть определенная оппозиция к пониманию смысла текста и творчества, классическая метафора которого принадлежит Прусту: дверь приоткрывается в темную комнату, и свет выхватывает из темноты один за другим предметы, находящиеся в комнате. У Горбуновой, конечно, «случай Витгенштейна». «Вещи и ущи» — это спрессованный словарик элементов описания действительности. Все это не для непросвещенного читателя и не для любителя большого романа.

Движение по тексту от рассказа к рассказу подобно движению по загадочным пространствам Босха, от одного инфернального кошмара к другому, от происшествия к анекдоту, от «страшилки» к притче, от пикантного к ужасному, от жуткого к загадочному, от загадочно прекрасного к подозрительно прекрасному. Эти странные истории, колеблющиеся между банальным и абсурдным, рассказаны безлично, с нейтральной, почти документальной интонацией, характерной для такого типа текстов, провоцирующих потребность в подкреплении собственной невероятности датами, свидетельствами очевидцев, указанием обстоятельств. Персонажи, несмотря на свой гротеск, тяготеют к типам, а сами события, несмотря на алогичность и экстраординарность, — к рутинной повседневности.

В этих обогащенных литературным геном заметках инфернального психоаналитика, обитателя изнанки мира, история может осчастливиться хэппи-эндом только в силу неудавшегося чертовски злого умысла, как в «ни пишы, шта я багиня». Правописание в аду принято соответствующее, как можно заметить из названия рассказа (да, в кавычках было как раз название рассказа). Помимо психоаналитиков, в аду пером неплохо владеют и падшие ангелы. Они ведут летописи про зверушек, обретших свое призвание в работе биоматериалом (и пишут, кстати, вполне по Кайдаловой с Калининой).

В этом инако-мире есть свои сущностные центры, один из которых, например, северный рынок «Минервал» — антипод восточному базару, символу жизни с ее роскошью, теплом и светом, глянцем и суетой. Горбунова, петербургский по происхождению автор, конечно, знает толк в семиотизации климата — инферно простирается от Петербурга и далее к северу вплоть до тайги. Как урожденная петербурженка, я имею право этот выбор широковещательно подтвердить.

Можно было бы немного политизировать современную литературу и сказать, что вся система образов, сюжетов в этом макабрическом сборнике направлена на поиск языка описания клубящейся вокруг и окрест действительности. И даже то, что в ней кажется прекрасным, — подозрительно. Но вряд ли это было бы действительно так актуально для автора, прозу которого от настоящей реальности отделяет волшебное ожерелье Витгенштейна. Характерно название одного из разделов книги: «Дороги к виселице ведут через веселые лужайки». Если в саду геометрии наступает весна, то ленты Мебиуса ползают в нем гадюками и брейгелевская виселица имеет форму невозможной фигуры. У рысенка и зайчика любовь, но рысенок слишком хорошо знает то, что знают все рыси, — каковы зайчики на вкус.

Когда читаешь эти рассказы, часто хочется повторить вслед за Елинек: «Sinn egal. Körper zwecklos» («Смысл безразличен. Тело бесцельно»). Вообще в пандан к русской словесности здесь встает, конечно, вся европейская традиция абсурда, равно как и литературы отчаяния и протеста против вульгарности, тщеславия, показушного глубокомыслия, будь то Ионеско или Брехт, Эльфрида Елинек или Томас Бернхард. К этой традиции подверстываются, отставая на полстолетия, и прозаические опыты «Вещей и ущей». Особенно оживляются в памяти миниатюры Бертольта Брехта (Geschichten vom Herrn Keuner / Истории господина Койнера) и Томаса Бернхарда (Ereignisse /События и Stimmenimitator / Имитатор голосов). Если у Брехта его герр Койнер все-таки является авторским альтер эго, владеет авторским голосом, то макабрические и невероятные «события» Бернхарда — «сто четыре свободные ассоциации и выдумки, не лишенные философского начала» — уже существуют отстраненно от своего автора.

Стойкая анекдотическая традиция, тематизирующая жизнь, безумие и смерть, нелепое и повседневное, в своем мерцательно-аритмическом бытии ожила и зазвучала теперь уже в московско-петербургских координатах.

Ирен Сушек