|
Об авторе | Олег Витальевич Дозморов (1974, Свердловск) окончил филфак и аспирантуру Уральского университета и факультет журналистики МГУ. Четыре поэтические книги изданы в Екатеринбурге и Москве. Печатался во многих журналах, переведён на несколько европейских языков. В «Знамени»: № 8 (2010); № 2 (2012); № 3 (2016); № 10 (2017); проза нон-фикшн «Премия “Мрамор”» № 2 (2006). Живет в Лондоне.
Олег Дозморов
Голос частного человека
* * *
Поэт с Урала? По-любому гопник.
О, слабые Московии сыны!
Вы заслужили разве что поджопник,
пускатели завистливой слюны.
Но не одно ли детство и пацанство
у нас? Стреляем грамотно с двух рук:
кладём все рифмы в вечное пространство
и обаятельны, как юный Микки Рурк!
* * *
На фоне очень дымного заката
(сгорел на кухне самый жирный блин)
вдруг ощутить в себе дегенерата:
ну, содрогайся, мир ведь гибнет, блин.
Но нет. Забыться в позе эмбриона
(встать завтра в шесть кириллицу толочь),
во сне увидеть ангела больного,
на демона похожего точь-в-точь.
Закат и демон, порция печали.
В лирической депрессии рождён
(назавтра мне понравится едва ли),
стих движется, как пятистопный слон.
Я выверну, я разверну к закату
заплаканное детское лицо.
Мне сколько здесь? За маму и за папу
ем кашу и варёное яйцо.
Мне сорок, и я сам себе как папа.
Подставим лупу жёлтому лучу.
Взрывать селитру, драться и не плакать,
ходить на лыжах, плавать научу.
* * *
Что там память сберечь мне старается?
Впрок строкой заготовлена «кровь»,
и завивки кольцо развивается.
Это первая снится любовь.
Стала толстой и страшной, наверное.
Может, лучше бы ты умерла.
Всё равно. Исчезает неверное
имя, и вырастают крыла.
Что б мы делали, если бы вечная
между нас пробежала дуга?
Ты прекрасна, я — тварь бессердечная,
я несчастен, и ты ни фига.
* * *
Из темноты взывая: ох, плохо мне, плохо, плохо,
кто там коммуницирует сам с собой?
Судя по децибелам, не такая уж он и кроха,
зверь какой, что ли? Да не зверь это, голубь лесной.
Ни фига себе, птиц. А кричит, как пьяный,
в райотделе милиции разделанный под орех.
Не от горькой обиды, не от сердечной раны,
а потому что гормоны и пустобрех —
тому ещё деятелю досталась лира,
почему-то подумалось вдруг в тоске.
Ах, аллегория, школьная птица мира,
долгожданный вестник с зеленью в клювике.
* * *
Угрюм, как завязавший алкоголик,
пуст, как нолик,
наполнен голосами, словно телик,
громоздк, как велик.
Душевной тяжестью томим, тщетою,
злой глухотою,
прошедшей жизнью, песенкой простою,
чего я стою?
Фонит от монитора черепушка,
воняет тушка,
растерзана индюшка, сыра стружка
лежит. Где кружка?
Читатель, друг, спаси меня. Зимою
(я вечно ною),
весною, летом, осенью златою —
ты будь со мною!
* * *
Всем передайте, что я улетаю,
что невозможно, по-детски, тоскую.
Что понимаю, то перетасую,
словно сижу и прореху латаю.
Всем передайте: умру, онемею,
тихо потом в разговоре опомнюсь,
снова невесело остекленею,
словно почувствую старую подлость.
Подлость прекрасного, вечного мира,
подлость, что сделала нас мертвецами.
Муза проклятая, старая мымра,
то с бубенцами, то раз — и с концами.
* * *
Дорогой Вася, ты спрашивал, как у меня дела.
Дела у меня вот так, отвечаю.
С утра пошёл на работу, закусив удила,
на работе выпил десять стаканов чаю.
Теперь вечер. Мозг кладётся на тумбочку спать-почивать,
за окном ж/д затихает по всей длине.
«Совершенно не хочется ничего читать», —
прокатилось и замерло в тишине.
* * *
Она входит — и музыка начинается.
Что-то цыганское, как это называется?
Скрипочка надрывается, трогает за рукав.
Dance me, говорит, to the end of love.
Что-то невозвратимое, очень непоправимое.
Клип чёрно-белый, всё милое, очень милое.
Что-то из фильмов молодости родителей,
я хотел бы, чтоб так в стихах, видите?
Танцуй со мной до конца, до самого, самого.
Я так и не понял самого главного, главного,
как это так — если музыка начинается,
всё, что не музыка, сразу же обрывается?
Танцуй со мной, пока полыхает скрипочка,
маленькая моя, кнопочка, мушка, скрепочка.
Танцуй со мной, настойчива и бесценна,
о, навсегда, на все времена, бессменно.
* * *
Что я делал весь день? Описываю. Сперва
ничего, и потом ничего, и снова.
Наконец, приблизительно полвторого,
я подумал: неужели она мертва?
Неужели её и не было никогда?
Неужели всё, что можно сказать — «неужели»?
А о чём мне тогда херувимы пели?
О чём перед совестью я говорил, что «да»?
Что мне было неведомое дано
да выскользнуло из рук, как под душем мыло?
Что меня, как взрывною волной, накрыло?
Без чего мне, как тяжкий камень, идти на дно?
* * *
Народ не с вами. И не с нами.
Народ огромный бутерброд
соорудил с семью слоями
и отправляет прямо в рот.
Народ безмолвствует и только
тихонько чавкает. Народ
расставил рюмочки на столике.
Он мудр, он всех переживёт.
* * *
Угробить, а после — воспеть,
присвоить, а там — приспособить,
в журнале о нём насмердеть
и снова посмертно угробить.
Он петлю затягивал, он
записку писал без помарок.
Какой обломился купон,
какой этим сукам подарок.
Похабник, игрок, скандалист,
пацан, изумительный бражник
в обнимку стоит, как статист,
меж недругов нежных вчерашних.
И каждый тебе психиатр
и гробокопатель на пару.
Уж лучше бы пошлый театр.
Уж лучше бы, блин, под гитару.
* * *
Есть в британской погоде занудный развес,
протестантская точная мера.
Мелкий дождь, биссектриса из низких небес.
Ну, решайся уже, теорема.
Но, однако, бывает: как вдарит, пробьёт,
как раскатит бочонки и бочки,
к неродному асфальту по-русски прибьёт
незнакомых кусточков листочки.
Тут, почуявши гул допорхнувшей весны
(уж какое там Ultima Thule),
самозванная пена четвёртой волны
сочиняет сонеты на стуле.
Тяжкозадая сволочь садится на грудь:
«Что, задохлик? Слезай с чемоданов!»
Усыпает звездами сияющий путь.
Здравствуй, опа, Георгий Иванов!
* * *
Когда ты, милый мой, на столе остывал,
через два дня в гробу согревался
после морга, я всё в это время узнал
о себе, в чём, как трус, сомневался.
Если встреча дана после смерти, я рад
умереть, расплатившись по строкам.
Как легко я вдохнул ослепительный яд,
был ужален убийственным током.
Знаю всё о себе и на то обопрусь,
но за что, опасаясь как друга,
ты оставил мне этот двусмысленный груз,
тайный знак царскосельского круга?
* * *
Заварим чай? Давай бубнить
о том, о прошлом.
Нам есть чего присочинить,
что, впрочем, пошлость.
Есть привилегия молчать,
быть хмурым, вещим,
есть — говорить и называть
словами вещи.
В стишке описывай дугу,
пожми плечами,
чтоб стали истинными вдруг
слова вещами.
Хотя зачем серьёзно так?
Всё шутка это.
И мне взаймы дал Пастернак,
заняв у Фета.
* * *
При первых звуках соразмерных музык
я рефлекторно по столу стучу,
и ухожу от морсов и закусок,
и суетливо сам себе шепчу:
«Хочу быть замечательным поэтом,
не гениальным, а таким, отдать
концы на койке дома, но при этом
в момент последний всё переиграть:
обрушатся галактики, а глазу,
как раньше никогда, пойдёт слеза.
Кто выдержал красноречиво паузу,
тому в конце плевать на тормоза».
* * *
Когда играет золото на клёнах
и прячется средь листьев и ветвей,
я вижу на карнизах и колоннах
иголочки для местных голубей,
чтоб где не надо птички не садились,
не пачкали тут статуй, ниш и стен.
И если здесь вы голубком родились,
то я вам не завидую, Мадлен.
Не ведавшая ничего о Боге,
вы чем-то провинились перед Ним
и в малой вечности, в большой тревоге,
вы тихо разговариваете с Ним.
Произошла одна из тех историй,
к которым трудно ключик подобрать.
Я тоже знаю, что такое горе:
не обойти, не спеть, не переждать.
* * *
Помнишь, мы прятались тут от дождя,
долго и молча стояли,
бунинский стих в подсознанье крутя
я, ты — в сердечной печали?
Дождь лепетал по железу машин,
в луже — оранжевый фантик,
трезвый и жадный поэзии сын
к рифме привязывал бантик.
Надо мне было сказать обо всём,
но ни о чём не решился,
только стоял, занимался стихом.
Вот и стишок завершился.
* * *
Что стихи? Дураки и дуры
пишут их. Покраснело веко.
О, какие проходит руды
голос частного человека,
чтобы выйти из подворотен,
мандельштамовских (типа) штолен,
чтобы объявить, что свободен
и желает батона, что ли.
То есть хочет, чтобы отстали
все, молчит, скрежеща зубами.
Хочет, чтобы оставили, дали
хлеб с вареньем, блины с грибами.
Чтобы музыка подыграла
тихо, сладко в радиоточке.
Чтобы липа в окне нависала,
ну и прочие все цветочки.
* * *
Так вот откуда вся эта спесь, откуда
жар снобизма, нервы, тоска, апломб.
Доктор Хаус, плиз, совершите чудо.
Растворите мне тромб.
На Урале в воде не хватает йода,
барахлит щитовидка? Играй, гормон.
Вылечите, вылечите урода,
прекратите, наконец, лирический гон.
И верлибра тихую аритмию,
и двухстопников таинственную игру,
усмирите внутреннего Иеремию,
этого жалобщика и симулянта, а то умру.
* * *
Всегда приятно обойти коллег.
Мы тут, в цеху, работаем с металлом,
кто с беспощадно-белым, кто-то — с алым.
На куртке бейджик «Дозморов Олег».
Я больше притворяюсь, чем кую,
хотя мой молоточек всем на зависть.
«Ты куй, новаторствуй!» Но я, мерзавец,
как прежде, посылаю всех к кую.
|
