Об авторе | Александр Мелихов родился в 1947 году в г. Россошь Воронежской области. Окончил матмех ЛГУ, кандидат физико-математических наук. Как прозаик, критик и публицист печатается с 1979 года. Лауреат многих литературных премий, автор более двадцати книг.

Заместитель главного редактора журнала «Нева». Живет в Санкт-Петербурге.

Александр Мелихов

Грешная и безгрешная

рассказ

У нее была действительно в кольцах узкая рука, только кольца были как будто из вороненой стали, а вместо камешков какие-то геометрические фигурки, вроде рунических знаков. Это была красивая элегантная дама, явно интеллигентная, но без гуманитарного жеманства, скорее всего, из ученых технарей: все формулировала очень четко, только тонкие бледные губы слегка кривились вправо. И вообще в ней проглядывало что-то измученное.

— Я потеряла сына семь лет назад. В первый год это было невыносимое отчаяние, а потом пришло отупение. Все делала как автомат. На третьем году попыталась найти утешение в религии. Прошла обряд крещения. Это было в пустой холодной церкви, где был только один священник и кто-то еще, кто ему помогал. Я стояла босиком на холодном полу почти час, но не чувствовала ни малейшего озноба. Потом мне рассказывали, что бывают батюшки, которые требуют раздеваться донага — от такого бы я, конечно, отказалась. Потом я приходила в церковь много раз, становилась на колени у пилона и просила помощи у Бога. Но это мне не помогало, может быть, я не умела правильно молиться. Но я себя утешала тем, что Всевышний прежде нас знает нашу нужду, значит, если он есть, он и сам знает, как мне плохо. Вместе с тем, я чувствовала, что во мне очень мало веры. Но я говорила себе, что не из-за веры же он людям помогает, он же бог любви… Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, но где-то через год моя очень сдержанная вообще-то старшая дочь со слезами сказала мне: «Мама, посмотри, на кого ты стала похожа! Ты же всех вокруг себя убиваешь. Но живые же не виноваты, что они живы!». И мне стало невыносимо стыдно. Я забыла, что вокруг люди, перестала думать о них, не понимала, что я подвергаю их истязанию. Я поняла, что я вела себя, как законченная эгоистка. Нет, я не примирилась с уходом моего сына, но мне удалось загнать свою боль так глубоко, что она перестала мешать окружающим. Я снова научилась дышать и даже улыбаться. Но чем легче мне становилось, тем и страшнее: я начала бояться потерять мою боль, ведь боль единственное, что мне от него осталось. Вот я и решила пойти к психологу, спросить: как мне сохранить мое горе, мою боль?

Что-то не очень похоже, чтобы боль ее покинула: лицо очень правильное, но подсохшее, под глазами темные круги, косынка на шее повязана по моде, но из какой-то почти траурной кисеи… И аккуратная укладка крашена в слишком уж грачиный цвет, ведь не может же быть, чтобы после таких дел в волосах не появилось ни одного седого волоса. Костюм, правда, не траурный, просто деловой.

— Очень непривычная просьба… Обычно люди хотят, чтобы их избавили от боли. Ведь все хотят быть счастливыми.

— Счастливой я уже никогда не буду. И не хочу. Если бы я сделалась счастливой, я бы чувствовала себя последней дрянью. Мой мальчик лежит в земле, а я наслаждаюсь жизнью — да кто бы я после этого была?

В темных глазах зажегся гневный огонек, но он не отступил.

— Вы были бы нормальным человеком. А сейчас вы жертва своих идеалов. Никому не приносящих никакой пользы. И притом не своих, а навязанных вам.

— Как это навязанных? Мои идеалы и есть я. Это кошки могут потерять своих деток и через три дня, извините, снова трахаться с другими котами, а мы все-таки люди!

Ишь ты, какие слова у нас стали прорываться, оскорблена…

— Кое в чем нам неплохо бы и поучиться у животных…

— Так что, это и есть ваш профессиональный совет — учиться у кошек?

— Не спешите, я еще слишком мало про вас знаю. Вы замужем? У вас есть мужчина?

— Сейчас объясню. Так получилось, что любовь всей моей жизни и муж не совпали. Наверно, поэтому и семейная жизнь у меня не заладилась. Мой Саша был старше меня на семь лет, он преподавал у нас философию на четвертом курсе, был очень ярок и нестандартен, рассказывал про Сартра, Хайдеггера… Хоть я и не все понимала. В Ленинград он перевелся из Москвы, у него там были неприятности из-за его вольностей. Он еще и хотел пожить отдельно от жены, хотя не был разведен. Между нами возникла любовь, были тайные встречи, вместе ездили на юг, были планы, мечты о совместной жизни. Но мои родители были очень правильные люди. По их поручению моя тетя, москвичка и как бы моя вторая мама, разыскала в Москве Сашину жену и поговорила с ней. Оказалось, она любит мужа, разводиться не хочет… И мама прочитала мне очень суровую проповедь: на чужом горе, и так далее. Я тоже была девушка правильная, поэтому перед распределением вышла замуж за однокурсника, он был с первого курса в меня влюблен. Считалось, всем нужно замуж, а он красивый, успешный, умница. Не хватало только одного — я его не любила. Но зато сказала ему очень правильные слова: «Гера, я пока (пока!) не люблю тебя, но я буду тебе хорошей женой». Ему бы послать меня... Впрочем, интересы у нас были общие, нам скучно не было. Друзья, походы, самиздат…. У меня до сих пор хранятся стихи Волошина и Цветаевой, третьи экземпляры. Симфонические концерты каждую неделю... Но страстной любви от меня он так и не дождался. Зато в конце концов в избытке получил ее от другой женщины. Брак, естественно, распался. А мне на много лет хватило редких встреч с моим Сашей. Он вернулся в Моск­ву, как только я вышла замуж, развелся с женой и через какое-то время женился снова. Заведовал в физтехе какой-то общественной кафедрой. Во время моих поездок в Москву мы всегда встречались, но уже совершенно платонически. И в последнюю встречу он вдруг удивил меня, безо всякого повода вдруг сказал: «Я люблю тебя». Никогда до этого этих слов я от него не слышала, да и сама ни разу не говорила. И так и не сказала. Что слова? А через некоторое время он заболел раком горла — он же свою трубочку из зубов не выпускал, сколько я его ни просила... Теперь его уже нет. А мне все время снится… И ужасно не хватает. Как мы встречаемся в метро, обнимаем друг друга и так стоим некоторое время. Я до сих пор чувствую его тепло... Вот такая история.

Весь монолог она словно бы прочла по бумажке, не поднимая глаз, но в конце умело изобразила светскую улыбку, освобождая собеседника от необходимости принимать постный вид; он же, изображая доброжелательное внимание, пытался понять, на кого она так похожа?.. Нет, ни на кого из знакомых, сейчас так и не говорят, и не смотрят… И — уфф… — наконец-то вспомнил: на Веру Фигнер. Да, народоволки — они были такие. Он их изучал, когда собирался писать дипломную работу по аутоагрессивному поведению. Но заведующий кафедрой, неизменно добродушный коммунистический инквизитор-пьяница, наложил вето, дружески пояснив: раньше бы мы тебя отчислили, а сейчас только не возьмем в аспирантуру, видишь, какое у нас новое мышление!

— Да, грустная история, — покивал он, думая о другом.

— Почему грустная, — светски возразила она, без нужды поправляя свою траурную косынку, и он заметил, что пальцы у нее не просто дрожат, а прямо прыгают, — история, напротив, оптимистичная. Скажите, как долго нежные чувства сохраняются в семье? Чаще всего на них способен только кто-то один в каждой паре. Обычно это женщина. Любит, терпит, сохраняет, надеется. И когда, наконец, вторая половина поутихнет, начнет прибаливать, нуждаться в поддержке, вот здесь и приходит время терпеливой половине. И что, это и есть любовь? Я не уверена, что с Сашей у нас было бы иначе. А так была мечта, были всегда желанные встречи. Саша и сейчас всегда со мной...

Она с вызовом глянула на него, и он понял, что надо как-то погладить ее эго.

— Вы просто святая женщина. Заметьте, для меня это не комплимент.

— Я очень грешная женщина, но…

— Но вы же интеллигентный человек, вы должны понимать, что понятие греха навязано вам религией!

— Вот и хорошо, что навязано. А то я и не знаю, во что бы я превратилась. Сейчас я грешница, но хотя бы не свинья. В общем, я все поняла. Сколько я вам должна?

Она сделалась сама любезность и взяла в руки с колен свою черную сумочку.

— Подождите, давайте посмотрим на вещи рационально. Вы же понимаете, что с рациональной точки зрения грешных и безгрешных поступков не бывает, бывают только вредные и полезные.

— С рациональной точки зрения и людей есть полезно. Бесполезных. Во время аварий пропадает столько свежего мяса...

Да, этой Вере Фигнер пальца в рот не клади. И спина распрямилась, и глаза засверкали, и голос зазвенел.

— Я понял. Если вы считаете, что я вам не помог, можете не платить.

— Нет, вы мне очень помогли. Вы помогли мне понять, что никого не надо слушать. Что и за счастье нужно бороться самой, и за горе тоже самой. И что правильно нас учил мой Саша: этика и эстетика стоят не на пользе, а на святынях. А вы хотите превратить людей в животных. Чтобы у нас не было ни музыки, ни стихов, ни любви. Так лучше нас пусть совсем не будет! Всего хорошего.

Она благодарила его и расплачивалась с такой любезностью, будто имела дело с официантом, и он понял, что совершенно бесполезно говорить ей о том, что животные не совершают ни самоубийств, ни массовых убийств и что эти ужасы совершенно несуразная цена за Бетховена и Пушкина. Было ясно, что она наглухо заперта в скафандре своих идеалов и никакой правде туда не пробиться. И дверь за собой она притворила медленно-медленно, видимо, опасаясь захлопнуть слишком сильно и тем придать серьезное значение его кощунствам.

Как же клерикалы всех заплющили этими грехами и святынями! Уж ему ли не знать, какая все это лабуда, а даже и он испытывает какую-то дурацкую робость перед этим так называемым моральным превосходством. Повесить, что ли, напротив двери плакат: ВСЯКИЙ ЧЕЛОВЕК БЕЗГРЕШЕН!

Следующая клиентка была вся в китайском ширпотребе, и личико тоже было кукольно-конвейерное. Оранжевая футболка, обтягивающая жирную грудь с проступающими сосками, на ладонь не доходила до слишком узких и коротких желтых штанишек, через пояс которых перевешивалось толстое кольцо незагорелого телесного теста со сверкающей серьгой в глубоком пупке, напоминающем ноздрю закольцованного быка.

— Нет, проблема не у меня, у моего мужа. Ну, из-за него, получается, что и у меня. Он меня ревнует ко всякой ерунде.

— Вы имеете в виду сексуальную ревность?

— Это как?

— Ну, ему не нравятся ваши сексуальные контакты.

— А, ну да. А какая еще бывает? Ревность в смысле.

— В чем люди состязаются, из-за того и ревнуют. Монахи, например, ревнуют, кто ближе к Богу. А ваш муж, как я понял, ревнует ко всем, кто вам нравится и даже не нравится. Я правильно понял?

— Ну да, ревнует к каждому столбу.

Хм, Фрейд бы усмотрел в этом фаллический символ…

— А вы ему повода не даете? Точнее, никогда не давали? А то некоторые люди настолько идеалистичны… Я хочу сказать, совершенно не терпят соперников. Особенно мужчины. Некоторым из них кажется, что если женщина, которую они любят, с кем-то переспала, то это такое оскорбление, что и пережить невозможно. Ваш муж такой?

— Ну да, типа того.

— А вы? Насколько серьезно вы относитесь к сексуальным контактам?

— В смысле?

— Ну, насколько вам трудно с кем-то переспать? Насколько это для вас важное событие? Должны вы быть влюблены в вашего партнера, или хотя бы насколько он вам должен нравиться? Много ли времени, внутренних усилий вам требуется, чтобы вступить в сексуальный контакт?

— Какие еще усилия, это работа, что ли?..

— Очень интересный ответ… Расскажите, пожалуйста, о вашем сексуальном опыте. Желательно, с самого начала.

— В смысле, с кем я трахалась? Ой, извините, сорвалось!

— Ничего, выражайтесь, как вам привычно, меня вы не смутите. Ваш естественный язык для меня тоже важен. Начните с детства.

— Ну, в детстве я про эти дела… Я вообще плохо помню детство. Начну лучше со швейного пэтэу. Ну, там были девочки очень нехорошего поведения, они мне там быстро разъяснили, что и как. Ну, там, потом я просто забеременела, не стала ходить на занятия… Но есть академическая справка с училища. Вот. И все, потом пошла в магазин продавцом. Потом работала кондуктором в трамвае. Потом пахала на дозе, потом в икее на Дыбенко…

— Простите, что значит «пахала на дозе»?

— Ну, завод деревообрабатывающий, три года там отпахала.

— Но мы отвлеклись. Можно про беременность подробнее?

— Я делала прерывание беременности на седьмом месяце. Мама заставила. Меня держали в таких строгих правилах дома, чтобы никуда не ходить, не пить, не курить, а в швейке подружка завелась такая. Зинка. Пошли, говорит, на переменке в разливуху сходим. Ну, я думаю, может, ей там надо чего, ну, пошли. А до этого только один раз на дискотеке распили в туалете бутылку шампанского на двоих. Помню, квадратик шоколадки кидаем в стакан, а он то всплывает, то опускается, и мне почему-то от этого так прикольно… И вот тут в разливуху. Пошли, а там, естественно, водка. Выпили водки, у нее были деньги, всё. Короче, я говорю, что делать? Нам уже так понравилось, сидим потихонечку, пьем, всё… А портфели на уроке тригонометрии лежат... Потом отбрехались, что она типа подвернула ногу, а я ее провожала в травмопункт. Я, может, лишнее что рассказываю?

— Нет-нет, очень интересно, продолжайте.

— Ну и стала эта подружка меня водить по всяким компаниям, такую всю из себя примерную, ничего не знающую вообще… Ну, короче, познакомилась я с одним мальчиком, и вот мы, там, начали, короче, трахаться ночью, ну, я тоже, конечно, выпила, там, всё… Он, короче, лежит на мне, Коля его звали, ну, мы с ним трахаемся, трахаемся, все хорошо… А как бы мест было мало, народу было много, мы легли на пол, эти на диван, там, третьи еще где-то под батареей... А там магнитофон был включен, такая красная лампочка маленькая горит. Потом он встал, пописать, типа, пошел. Потом, типа, пришел, и вроде что-то не то. А темно, ничего не видно. Я говорю: «Коль, ты?» Он говорит: «Я». А это оказался не Коля, блин, это уже его дружок меня того. А я-то верю. Потом я уже начинаю голову щупать — смотрю, челочка. Я думаю, так, блин, интересное кино... Ну, короче, таким путем я вот так вот и залетела. Мне кажется, от Коли, потому что я с ним больше была, вот. Короче, мне становится плохо, меня тошнит по утрам… Спасали только мандарины. В конце концов, все, думаю, пошла к Верке. Она у меня как бы, ну, в гинекологическом училась, всякое такое. Ну, она мне сразу намекнула: может, ты беременная? Ты в консультацию женскую не обращалась? Пошла туда. Там у меня берут эти мазки, все. И выясняется, что у меня оказывается еще и гонорея. То есть я уже три месяца сижу беременная, типа учусь, а у меня гонорея. Ладно. Пошла в кавэдэ. Там требуют: быстро давай все адреса, с кем спала. По идее, у меня были еще там, ну, люди, но я почему-то думала на Колю, ну, как бы я дала его адрес, там, телефон. Ему позвонили. А он, видно, бициллин себе проколол, его проверили потом — ничего не нашли. Вот. А дома я от мамы скрывала. Мне восемнадцати нет как бы, мне сразу в консультации сказали: веди маму, мы не можем делать аборт как бы без соглашения родителей. А мне бы еще чуть-чуть, и исполнится восемнадцать лет. Я, короче, тяну, сижу дома... Сижу-сижу, но с гонореей, правда, я неделю походила на уколы. Вот. А потом значит что — находит у меня мама справки в сумке. И тут все выясняется: беременна, там, уже месяц четвертый, пятый, там, не знаю. И наконец меня, ну, как бы направили на прерывание беременности, уже без мамы, мне исполнилось когда восемнадцать лет, вот. И выясняется, что у меня низкий гемоглобин. Это тоже нужно рассказывать?

— Рассказывайте все, что вам кажется интересным.

— Короче, это просто шоу. Я давай поднимать этот гемоглобин, колоть вот внутривенное железо какое-то, чё-то. Тут у меня начинается чесотка. Мне уже потом сказали, можно в трамвае подцепить. Ну ладно, пусть в трамвае. Лечу эту чесотку, вот сейчас, я насколько знаю, делают без запаха, а тогда делали серную, она вонючая, знаете, противная, у меня все белье дома пропахло, хоть выкидывай... Опять же идет время, идут недели, а уже там, считай, готовый ребенок. И вот все мне сделали, от всего вылечили, гемоглобин подняли, от чесотки вылечили это, вылеченная вся иду. В консультацию. А в это время у меня подружка родила, ходит по двору с колясочкой, а мне завидно: «Хочу ребеночка, хочу ребеночка!» — маме такая, мама уже все знает как бы. А отец еще ничего не знал. Говорю: «Мама, ну можно, я оставлю ребенка?». «Ты что, говорит, дура, что ли, у тебя была гонорея, ребенок родится слепой». Ну, всякую такую фигню начинает плести. Вот. А я смотрю в окно, а там подружечка моя с колясочкой. Ну так хочу ребеночка! Рекламу смотрю с памперсами, а у меня слезы. Потому что ну хочу ребенка, хочу!! Ну, и то сказать, мама не хочет, живем в одной комнате как бы с отцом, куда еще ребенка? Еще соседка с нами. Ну и вот, короче, в итоге — иду в консультацию. «Ой, ты так давно не появлялась, мы думали, ты уже оставить хочешь». А уже было месяцев семь где-то. Вот. Говорю: мама запрещает, не разрешает. Ну, короче, она меня направляет в больницу. На Динамо меня направляют, хотели делать кесарево сечение. Вот.

— То есть в больницу на улице Динамо?

— Ну да. А я еще, дурочка, тогда не поняла. Вот хорошо, его не сделали, потому что если б кесарево сделали — все, уже сама не родишь. Короче, в одну направляют — нету свободных мест. В другую направляют — нету. Я уже такая радостная, думаю, ну нету и нету, и хорошо, родится, и все. Тут меня на Солидарности отправляют. Там говорят: все, мы тебя берем. Ну, мне сделали стимуляцию, ну, как бы искусственные роды вызвали. Такая фигня произошла — мне не понравилось. Потому что как бы мне накололи вот эту стимуляцию и еще что-то такое типа успокаивающего, снотворного укололи, и я уснула. Я лежу в кровати, и вдруг я просыпаюсь от такой резкой боли, что вот из меня что-то вылезает. В итоге из меня этот ребенок просто пулей вылетает, аж трусы сползли. Вот такой маленький… И меня что взбесило, что вот врачи так начали говорить: вот, девочка типа родилась. Сразу вес там, рост... Вот просто травят душу. И еще с таким веселым лицом. Как будто человек вот родился, понимаешь. А они, извините меня, его умертвили во мне еще, когда приехала вот в эту больницу, для начала мне проткнули как бы пузырь, вот этот, плодный, сделали вот укол в матку, и все, ну, как бы умертвили ребенка. Вот. Мне так было противно. В общем, после этого прошло какое-то время, там, месяц с чем-то, и меня к этой Зинке все тянет и тянет. Короче, поехала к ней. Смотрю, она уже не пьет. Она уже на наркотиках сидит. Ну, такая, прихожу, у нее такая компания, а у меня еще после родов, неудобно, сиськи такие набухают… И короче, давай попробуешь уколоться. Я сначала так испугалась, но потом думаю: ладно, там был как бы легкий такой наркотик… Приучила, зараза! Ну, короче, вот так поторчали-поторчали… Многого насмотрелась там, два человека при мне просто умерли, вот от этого, от передоза. Но все равно хочется. А денег нет. Все сидят, на нас с Зинкой смотрят. Типа выручайте. Ну, Зинка мне и говорит: ну, пойдем деньги зарабатывать. Пошли. Идем-идем, машины сами тормозятся, а мы только укололись вот недавно, и Зинка такая сразу: «Ой, у меня сушняк, я не могу». Ну, действительно, сушит рот после этого, то есть в рот не взять ничего, ну, слюней нет. Я, естественно, такая добрая девушка, беру все на себя. Ну, давай я. И вот, значит, такая иномарка красивая едет, шикарная, все. Молодой человек там сидит. Надо взять в рот. Ну, сначала я взяла, потом Зинка мне помогла, потом опять я, а он не кончает и не кончает. Я говорю: «Что делать, блин? Деньги-то надо. Время-то идет. Нас люди ждут». Мы ему, конечно, об этом не говорили, это я Зинке сказала. Вот. Ну, короче, он говорит, давайте потрахаемся. Начинаем трахаться, я Зинке говорю: не надо смотреть, выходи отсюда, какие-то приличия все-таки надо соблюдать. Меня еще удивило, человек, ну, как бы симпатичный, такая вот шикарная машина... А я у него, еще в машине когда ехали, спрашиваю, говорю: ты, говорю, чего девочек снимаешь? Он говорит: «А я вообще-то еду после сауны. У меня там было очень много девушек, а я хочу еще. А дома жена ждет с детьми». Вот. И мало того, мы начинаем это самое, и он без презерватива. Я говорю: а ты не боишься вот так вот чем-то заболеть, там? Да нет, говорит, что-то я на тебя смотрю, мне кажется, ты ничем не болеешь. Понимаете, вот такая фигня. Я просто была поражена! У человека вот жена, дети. А он так вот легко!.. А, может быть, я какая-нибудь спидоноска? Но мне тогда было по барабану, мне только деньги, и все. Вот, заработали мы с ней денег, потом еще одну машину поймали. Там нам таксист какой-то попался. Вот что мне не понравилось — у него так все было там грязно! Как можно такое предлагать в рот, я вообще не знаю! Быстро кончил, правда, там, за пять минут. Это очень хорошо. Но потом мне одна цыганка нагадала по гороскопу, что если я буду такими делами заниматься, то мне голову отрежут и в мусорный ящик выбросят. Я и завязала с этими делами.

— Неужели только из-за цыганки?

— Это же была не просто цыганка, у нее был гороскоп из газеты, это же не просто как бы, а наука! И пошла я на курсы продавца-кассира, платные. Три месяца отучилась. Пошла работать продавцом. Работаю продавцом, все нормально, в овощной отдел поставили. Короче, работаю-работаю, потом меня заставляют такие вещи делать — подсовывать гнилой лук к хорошему. Я уже директору говорю: не могу, ну, не могу. Вот придет потом человек, он мне высыпет все на прилавок, скажет: что ты мне насыпала?.. И какой-то праздник, там, был, деньрождение, что ли, у кого. В общем, подвыпили, глазки горят, конец рабочего дня… Приходит такой красивый молодой человек. Купил пельменей, и я на него так смотрю — уже все, конец работы, а я такая веселенькая, так хорошо… Вот. Он такой: девушка, что у вас так глазки блестят, типа того. Ну, короче, познакомились. Его Игорь звали. Блин, такая была любовь! Он говорит: вы до скольких работаете? Я говорю: до девяти. Он так на часики: ну, уже скоро, типа. «Можно я вас у магазина подожду?» Я говорю: ждите, сейчас выйду. А он живет просто через дорогу, вот сразу дом его. Мне это так понравилось: если буду с ним жить, сразу через дорогу перешел — и уже на работе как бы. Пошла к нему в этот же день, мы с ним купили, там, пивка, посидели, выпили, все, сразу секс, в первый же день. Ну, там, еще повстречались несколько дней, все говорю: я к тебе переезжаю. Ну, он согласен, все. Переехала к нему. Это уже было — чё там было? Лето? Лето было, ну, тепло было. Но только моя собака, когда я выносила вещи, очень сильно выла. А это очень нехорошая примета. Ну вот. Так и получилось. Пожили мы с ним вот до марта-месяца, ну, выпивали иногда, но как бы все хорошо. А тут я на работе, приходит он — вообще в жопу пьяный, какие-то мне плавленые сырки раздавливает, размазывает у меня в отделе... Я говорю: ты что, обалдел, что ли, что такое? А времени до закрытия уже чуть-чуть совсем. А он: я пошел домой. Говорю: подожди, там двустороннее движение, страшно идти, говорю: я сейчас. Я уже у девчонок, бросила все, отпросилась, а он уже идет, ничего не смотрит, через машины, там, через все... Ну вот. Я его догоняю, приходим домой. Коммуналка у него, девять метров комната, трое соседей… А он просто злой, как собака, начинает по мебели колотить руками и ногами, включает музыку на всю громкость. Бабка эта стучит в стену. Я говорю: Игорь, убери музыку! А ему пофиг. «Тогда я от тебя ухожу». Начинаю вещи собирать — дезодоранчики в сумочку, все как положено, уже оделась такая… А мы еще щеночка завели, маленького такого, беленького, красивенького… А у него, короче, ремонт был в комнате, и у нас стояла большая бутылка с бензином — отмывать руки от краски. Ну вот. Я такая уже, в сапожках, а сапожки очень дорогие по тем временам, на платформе, то, что я хотела, в обтяжечку, на молнии, по колено… Я эти сапожки уже одела, все, а у меня теплые колготки, значит, одеты, юбочка на мне, кофточка, и куртка, ну, куртку я потом скинула. Я говорю: я от тебя ухожу, все, чё-то про щеночка даже и забыла, думаю, вот пусть у него живет. Вещи все собрала, все. «А никуда ты не пойдешь». У меня, конечно, было подсознательное желание, чтобы он меня остановил, все-таки я его люблю, может, протрезвеет, все опять будет хорошо… Ну вот. Никуда, говорит, ты не пойдешь. И так берет эту бутылку... С бензином. А я врубиться не могу, что он делает. А в этот день, пока я была на работе, был поставлен новый замок в дверь, импортный какой-то, я его еще не открывала. Он ставит эту бутылку около двери, зажигает спичку и кидает туда. Представляете, что творится! Просто все растекается, разгорается, бутылка плавится, бензин растекается, комнатка маленькая — ну что там, девять метров. Тут же стоит сервант, там, тут же диван… Я сразу с себя, естественно, скидываю куртку на диван, швыряю сумку, там, с этими дезодорантами, и стою так и смотрю, думаю: что делать? Пока еще не так сильно горит. Я думаю: сейчас дверь открою, выскочу, а он, видно, пересрался сам, испугался — он меня отшвыривает, и начинается все как просто в службе спасения: он меня по полу валяет, валяет, валяет… Я еще даже не горю, а он мне хуже сделал! Когда он меня уронил, у меня запачкались в бензине ноги, у меня уже начало гореть пятнами, я начала себя тушить уже сама. А в комнате лампочка, как бы свет, я уже вижу, что все закоптилось, уже темно, уже дышать становится нечем... И вот вы знаете, в этот момент я вспомнила не про маму, не про папу, я вспомнила, как выла моя собака. Думаю: неужели я больше не увижу свою собаку?.. И с этого момента я уже слышу, как взрываются мои дезодоранты в сумочке. То есть я поняла: все, это пипец просто. Я встаю в огонь, то есть если б не эти сапоги на вот этой платформе — все, у меня бы ног не было, считайте. Я б могла и в тапочках встать, у меня б ума хватило. Я встаю в огонь, дверь уже горит, видите, руки у меня тут жженые… Но еще и ноги, ноги поприличней, правда, обгорели. Я, значит, встаю в огонь, короче, а замок-то новый, ковыряюсь, а пока я там ковырялась, вот видите, что я заработала — шрамчик-то какой! Открыла я эту дверь наконец-таки. Выскочила из этой квартиры, блин. А там пожарная часть просто через дорогу. Короче, выскакиваю, у меня такая резкая боль, я уже вижу, что у меня с рук все течет, плазма или что. Я выскакиваю и сразу в ванну. А в ванной, уже все они увидели, дым из-под дверей валит, бегом ведра все наливают, соседи... А я такая под воду руки, они ведра наливают, а я туда руки. Уйди, говорят, отсюда, ты мешаешь. Я ушла, думаю, ладно, вызову себе скорую. Раз на телефон — там соседка сидит. Я говорю: «Мне позвонить в “скорую” вызвать». «Какая тут «скорая», говорит, мы тут сейчас все сгорим, вообще». А она в пожарку звонила. Не дозвониться было. Я чё, думаю, делать-то? Болит все, больно уже становится. Я дверь открыла, спускаюсь по этажам, один этаж обзвонила, кричу: пожар! А уже время позднее, никто не открывает. На втором этаже одна-единственная квартира — мне открыла женщина дверь, такая сонная вся. Я говорю: «Вы знаете, там, на третьем этаже, пожар, сейчас должны приехать пожарники, вызовите мне, пожалуйста, “скорую”». А я себя еще не видела. Знаете, говорю, мне очень холодно, у вас нет что-нибудь накинуть? От ожогов все это холодит сразу. Короче, юбка вот так ошметками, колготки просто местами выгорели, особенно вот тут вот, где сгибы ноги. Сапоги вот так разъехавшись, мои любименькие, две недели отношенные. Подошва просто оплавилась, вот столько осталось. И вот я такая хожу по лестницам, зашла к ней домой. Она на меня — я поразилась женщине — она накидывает на меня свою шубу. Я в этой шубе гляжу в зеркало в коридоре — полголовы волос нету, все опалено, лицо хуже негра, просто черное все... Я испугалась, думала, у меня лицо сгорело. Вы представляете? Я же не знала, что это сажа на меня просто села. И стою такая — тут течет, там течет. В этой шубе, блин. И жду эту «скорую». Муж такой вышел в трусах, бегает: «Что это здесь такое, проходной двор?». Типа того. Она говорит: «Вот девушке плохо, там пожар». Дочка уже проснулась… Но дочка нормальная, а муж, конечно, был злой. Мне уже неудобно, я говорю: давайте я на лестницу выйду, постою. Я вышла на лестницу, эта баба со мной вышла, ждет со мной «скорую», а муж пошел спать. Короче. Жду-жду. Я ждала, наверно, минут сорок. Уже вижу, как пожарники бегут по лестнице, и бежит один пожарник такой, у него шланг зацепился за перила, а он его, дурак, забежал наверх и дергает. Я уже своими обгорелыми руками снимаю эту шубу, отдаю тетеньке, иду вниз и вот этими руками всеми, блин, отцепляю ему шланг. Он побежал наверх: «Спасибо, спасибо!». Приезжает «скорая». Я думаю: ну все, сейчас меня на носилочки, вниз снесут. Какое там! Выходит мужик, говорит: «Пошли». Я уже никакая, мне от боли уже… Мне просто больно. Ожоги — это очень больно. Короче, я спускаюсь вниз, думаю: ну, сейчас хоть тут меня положат. Нет. Она остановилась, «скорая», черт знает где во дворе. Снег, лед, а я вся, считай, голая, у меня даже трусы обгорели пятнами, правда, там ничего не сгорело, слава богу. Ну, короче, он меня ведет черт знает куда, я уже иду, блин, мне и так холодно, а меня еще на улицу вывели! Прихожу в «скорую» вся вот так вот «ды-ды-ды-ды», сажусь, а там баба с мужиком. «Ну, говорят, давай, милая, рассказывай, что случилось». Говорю, сделайте мне поскорей укол, чтоб я уснула, а вот уж потом я буду все рассказывать. Ну и все, короче, сделали мне укол, и что-то мне так смешно стало, говорят: «У вас трусики можно срезать с вас?». Они и так все обгоревшие. Говорю, режьте, конечно, дураки, что ли? А то, блин, нет, снимайте, оставьте мне на память... В общем три месяца валялась в больнице. Может, я лишнее рассказываю?

— Да нет, потрясающая история, продолжайте.

— Ну что, я неделю пролежала без сознания в реанимации, отключилась, все. Для меня вся родня, все мои подружки, даже брат подруги один пришел — все сдавали для меня кровь. Потому что это очень больших денег стоит. Ну и вот. Потом из реанимации меня через недельку выписали, я уже очухиваюсь, а у меня две трубочки в носу. Думаю, что такое мне там надуло, мне прям больно даже, я их выдернула, естественно. «Все, Кончита очухалась». Молоко заставляли пить такое, им мышцы наращивают, для спортсменов. Мне не повернуться, не шелохнуться, я вся перебинтованная лежу, двадцать пять процентов ожогов тела, вы чё. А этого дурачка-то моего, приехала пожарная, его через лесенку вынесли. И он ко мне щеночка несет. Живого. Правда, весь черный стал, не беленький. Но неважно. А нянечка такая: «Ты что, говорит, с ума сошел? У нее руки никакие, а ты ей щеночка подаешь!». А он как в этой… в прострации. Ну вот. Он ко мне каждый день с цветами, с цветами, с цветами… Короче, помирились. Меня выписали, когда еще даже у меня мяса кусок не зажил на ноге, вот здесь вот. Я еще ходила на перевязки в поликлинику, перевязывать, вот. И опять вернулась к нему. Он закодировался, не пил, устроился в пекарню, тоже рядом с домом, — хлеб, сахар, все дома есть, масло… Потом, значит, в один прекрасный момент приходит такой и говорит: мне нужен паспорт, печенье по точкам развозить. Я поверила, нашла. Уезжает. Нету. А мне на работу надо. А я когда еще пришла в магазин после ожогов, мне говорят: «Кончита, извини, мы тебя в отдел поставить не можем, у тебя руки фиолетовые. Покупатели подумают, что ты заразная». А у нас кафе открылось в магазине, разливушка такая вот, я там мыла посуду, убирала, там… И, короче, нету Игоря. Уже поздно, вечер. Я ночью не спала, выкурила две пачки сигарет, полностью. Утром прихожу на работу никакая, говорю, извините, пожалуйста, можно я сегодня отпрошусь, схожу к нему на работу, узнаю, на работе он или как. Прихожу, плачу, слезы, все, я ж его любила, действительно, красивый мужик был, вообще! Короче, у него появилась на работе любовница, Кира, секретарша там какая-то. Так когда пришел он с работы, я ему, естественно, все высказала, и он мне в этот момент говорит, а я-то после пожара, я как бы короткую юбку летом не могу одеть — ожоги. И он мне такой говорит: «Ну, я не мог, прости. Я прямо обольстился весь. У нее такие красивые длинные загорелые ножки, она катается на роликах». Представляете? Я говорю: если бы, говорю, ты не поджег эту бутылку, у меня бы тоже были нормальные ножки! Ну, короче, как бы мы с ним помирились, он сказал, с ней встречаться не будет. И все равно я настолько вот боялась, чтобы он с ней не спал, так я в обед бегала домой, отсасывала, и тогда уже иду спокойно на работу. Больше никуда до вечера не пойдешь, занимайся, говорю, домашними делами. И все равно как-то бац — не приходит ночевать. Я иду к нему на работу, смотрю — выходит, нос в муке, все в муке, красивенький такой мальчик, весь в муке. Я стою, плачу. «Что ты сюда приперлась? Что ты устраиваешь такую истерику?». А меня там бабы начали жалеть на проходной. «Ты здесь меня позоришь», типа того. Я говорю: «В чем дело, где ты был?». Был с этой секретаршей, короче. Естественно, я разозлилась. Мало того, он не появляется и на следующий день. Вернее, нет, он пришел рано утром. Я на работу тоже забила, все, думаю, не надо. А он, оказывается, с пивком уже такой. Ему паспорт нужен был, чтобы раскодироваться. Ну и, короче, ладно, раскодировался — хрен с ним, лишь бы ничего как бы не поджигал. Вот, пожили где-то месяца два. В конце концов, такой момент. Меня на работе ставят в винный отдел. Стою одну смену — недостача, на двести с чем-то. Вторую смену стою — недостача, третью смену… Короче, у меня за три смены набегает вся моя получечка. Я уже во вторую смену когда работала — я чеки там все фиксировала, — все правильно вроде бы. Куда делись деньги — не знаю. В итоге я там месяц бесплатно работаю, увольняюсь. Мне платят мои больничные, то есть я получаю очень приличную сумму денег. Я сразу иду в магазин, затариваюсь — тушенки, картошки целые сумки притащила, чтобы что пожрать было. И, дура, покупаю бутылку водки, понимаете. Прихожу такая домой, говорю: Игорь, я водки тут купила, давай, говорю, выпьем, посидим, отметим мое увольнение с этой дебильной работы. Он садится, мы буквально по стопочке выпиваем — и у человека сносит крышу, просто сносит. Херакс мне по роже пощечину, херакс вторую — я упала на пол, начала плакать. А окошки раскрыты, сразу звонок в дверь. Соседи пришли, ниже этажом живут. Муж с женой, что, говорят, у вас тут случилось, мы боимся, вы опять здесь что-нибудь подожжете. Говорю: да все нормально, говорю, проходите, поговорите с ним, меня он ни с того ни с сего начал бить. Водка еще начатая стоит, все. И он такой сразу весь — такой спокойненький стал: ой, проходите, выпьем, там, туда-сюда… Они сели, начали выпивать с нами. Баба мне такая под шумочек говорит потихонечку: быстро собрала вещи и уходи, он тебе не нужен, он тебя не стоит. Я плачу, собираю вещи. А муж ее ему давай: да ты козел, да ты что такую девку обижаешь, она для тебя, типа того, все заботится, готовит для тебя, там, все… Короче, я потом поняла, Игорь меня приревновал к этому мужику — типа, чего он за меня заступается, ну, типа, глаз положил. А я уже вещи собрала, все, жду, ну когда же меня Игорь останавливать начнет? А он меня не останавливает, нет. И только я с вещами в коридорчик, а он раз — на кухоньку бегом. А я дверь за собой закрываю и слышу крики, вопли женские, визги вообще страшные. Короче, я уже сразу все поняла. Думаю, так нормальный человек не будет кричать. Спускаюсь вниз — сидит бабулька с дедулькой на лавочке. Я: «Вызовите, пожалуйста, милицию, там кого-то убили». Короче, он этого человека пырнул ножом, прямо в сердце, мужа. У него двое взрослых детей. Когда я шла на суд, я боялась, что меня эти дети там прибьют. Правда, ничего не было такого страшного. Вот. Он, короче, убил человека, естественно, его сразу посадили. А у него еще за меня был условно год. То есть это ему приплюсовалось. Я-то его отмазала на суде, условно дали. Вот. Сел. Я ему, правда, передачки носила. Ну, я его маму, бабушку пожалела, там все в слезах… А мне до Крестов ближе ездить. Вот. Носила передачки. Потом он мне как-то написал, такие письма писал шикарные — все, да я выйду, да эта водка мне вообще не нужна, пить не буду, вот. А если ты кого-то себе найдешь, я тебя отпущу. С днем рождения меня поздравил… А я как раз устроилась кондуктором трамвая, ну, мне билетики многие как бы отдавали, и я могла их перепродать. Тогда еще были такие отрывные, книжечкой. Короче, перепродаю, перепродаю… Мальчик подходит такой симпатичный, возвращает мне билетик, ну, думаю, продам, потом смотрю — бабах! — там телефон написан. Ну, позвонила ему в этот вечер, начали встречаться…

Саге не было конца. Он уже не слушал, лишь вглядывался в не такое уж и молоденькое личико, пытаясь разглядеть в нем хоть пятнышко порока — нет, это была сама чистота и безгрешность. И кисти рук у нее были уже не фиолетовые, а просто глянцевые. Рассказ же ее пробивался до его сознания, только если в нем начинали звучать особенно искренние, восторженные или испуганные интонации.

— …Ребята, никто не хочет, говорю, рыбки? Такая здоровая, жирная… На лестницу вынесла им эту рыбку, мы покушали, пивко попили… И что-то мне этот Леня понравился, и Витя этот уже как бы не при делах…

— …Там еще размеры такие приличные были, особенно посередине — вообще охренеть можно. Я когда увидела — испугалась, никогда таких размеров не видала…

— ...Приходит ко мне как-то Витя такой с игрушечкой, со свинкой, он знал, что я свинок люблю, а ко мне Леня должен сейчас прийти. Я говорю: «Ну, Витя, извини, ко мне сейчас Леня придет, я с ним». Он эту свинку, блин, швырнул: да ты сука такая, да ты проститутка, да как ты могла!.. Вобще чокнутый какой-то!..

— …С Борей мы поженились тоже смешно, опять Санта-Барбара получается. У меня подруга, у нее муж, Владик такой. Очень симпатичный, тоже такая фигурка, все… А мы с Борей-то трахаемся-трахаемся, я уже от него ребенка хочу, и никак, понимаете? …Я говорю: Владик, пошли завтра в центр занятости. Он говорит: пошли. Короче, я залетаю с первого раза. Естественно, Боре ничего не говорю, типа от него...

— …Началась у нас типа свадьба… такое светленькое платьице, такие рюшечки еще тут… я еще всю ночь, блин, торт пекла — я беременная, пеку торт, блин… А я не трахаюсь, ничего, боюсь — ребенок. А Боря ко мне ночью так пристал, что из меня все потекло, вот эта смазка, так мне захотелось. А у меня отец ночью плохо спит… Даже не знаю, как я, блин, не родила, сокращается же там все…

— …Давай мне, говорит, денег, мне мужикам надо за свадьбу проставиться. Доводит меня до такого состояния, что я говорю: я сейчас иду к твоим грузчикам в магазин и объясняю им русским языком: пока у тебя не будет получки, ты не проставишься. Он взбесился, короче, и говорит: если туда пойдешь, я тебя пну ногой в живот. Это фраза! А ребенок — у меня это самое ценное вообще-то. Я, извините, на свадьбе не пила ничего, я курить бросила ради ребенка…

— …И я тут ему заявляю, что ребенок не твой. Какой псих начался: битье головой об стену, руки там об стену, кулаки в кровь… Но мы все равно как бы поженились, все нормально, он ждет этого ребенка, он считал его своим, он до сих пор его считает своим…

— …Он его на ручках с роддома несет, а во дворе подруга, там, с ребеночком гуляет, с коляской. Она такая: «Можно посмотреть?». Он такой: «Не дам, сглазишь». Ребенок родился — просто лапочка, душка, не могу. Мне показывают, ну, поросеночек! У меня в детстве вместо кукол были поросята, я их очень любила. Подруга-то меня поздравила, а ребеночек-то растет копия Владика... Слушай, говорит, Кончита, тебе не кажется, что он кого-то напоминает? Я говорю: ухи лопоухие такие немножко, вроде как мои. Она говорит: нет, не ухи, а лицом. Нет, говорю, никого. Но потом мы как-то с ней очень сильно поругались на эту тему, и я ей во всем призналась…

Кругленькое милое личико светилось, — нет, уже и не безгрешностью — невинностью. Невинностью козы и зайца. Не преодолением проклятых идеалов и норм, а неведением, что они существуют. Он так долго предлагал людям учиться у животных, а, кажется, пришла пора животным учиться у людей. Он ощутил что-то вроде тоски по оскорбленной им грешнице. Сейчас он, пожалуй, поговорил бы с ней по-другому…

По-другому — а как? Может, и правда психотерапевт без веры — это всадник без головы?

— Так вы хотите Борю излечить от ревности? Это трудно, он слишком много о вас знает. Вам нужно…

— Почему Борю — Рашида, вы прослушали.

— Да-да, конечно, я оговорился. А Рашид откуда родом?

— Я же говорю: из Дагестана.

— Я знаю, что из Дагестана, я хочу сказать — из какого города?

— Понятия не имею, откуда-то из аула, с гор. Я ему объясняю: здесь цивилизация, здесь нельзя жену держать в гареме, мы здесь все свободные! А он уж два раза ножом намахивался: где была, откуда деньги?.. Его какое дело, для него же стараюсь!.. Иногда до получки не хватает, я подработаю на улице, куплю жрачки, а он не ест, говорит, не буду есть, пока не скажешь, откуда деньги. Ладно, говорю, не хочешь, не ешь, мне ребенка кормить надо, ему уже пять лет, он растет, ему питаться нужно. Но жалко же и его, дурака мусульманского, у меня у самой аппетит пропадает, когда знаешь, что он сидит голодный… Он на стройке работает, им почему-то тоже часто зарплату задерживают — квартиры народ плохо покупает или что… Может, вы с ним поговорите, чтоб он хотя бы ел?

— Кончита, послушайте меня внимательно. Очень внимательно! Вы играете с огнем. Перевоспитать его скорее всего не удастся. Может быть, когда-то вся культура переменится так, что сексуальные услуги будут считаться такой же медицинской процедурой, как, скажем, клизма. Но это будет очень нескоро, и я уже сомневаюсь, что это вообще когда-нибудь будет. Но сейчас вы подвергаете его такому напряжению, которого он может не выдержать.

— А чем таким, скажите, я их всех напрягаю?

— Видимо, мне не удастся вам объяснить, раз уж это никому не удалось до меня, но главное, поймите, что такое положение вашему мужу кажется очень унизительным, и он…

— Но чего, чего там унизительного?!. Готовлю ему, даю, когда захочет…

— Чтобы вам было понятнее, считайте, что вы оскорбляете его религию.

— Да он не такой уж и верующий, в мечеть ходит только по праздникам.

— У религии есть длительная инерция. Проще говоря, люди в Бога уже не верят, а в религиозные правила они могут верить еще очень долго. Главное, вы должны понять, что перевоспитаться он наверняка не перевоспитается, а вот убить или изувечить вас очень даже может. Он как к вашему ребенку относится?

— Как к родному, я из-за этого только с ним и живу.

— Так вот, если хотите жить и дальше, делайте все, чтобы успокоить его недоверие. Ведите предельно прозрачную для него жизнь. Или расставайтесь. Иначе я не могу ручаться за вашу безопасность.

— Хорошенькое кино… Сколько я вам должна? Ого, я намного меньше беру. Вы сказали: безопасность… А что, вы считаете, он мне сделает?

Это она спросила уже в дверях.

— Да все что угодно. Помните, вам цыганка нагадала, что, если будете заниматься этим ремеслом, вам голову отрежут?

— Ой, правда…

Она захлопнула дверь так поспешно, как будто голову ей собирался отрезать именно он.

А обрывки этой бесконечной саги еще долго всплывали из подсознания, и каждый раз во рту становилось невкусно, а губы невольно складывались в брюзг­ливую гримасу. Да, и он тоже не созрел для безгрешности. И самое удивительное, и созревать больше не желает.