НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Судьба не потерпела измены

С.Н. Ефимова. «Судьба не потерпит измены». Поэзия Константина Васильева. — М.: Совпадение, 2016.

Издание совершенно необычное. Ни о каком современном поэте до сих пор не выпускали более чем 320-страничную книгу с иллюстрациями, ссылками на все его прижизненные и посмертные издания, в том числе весьма редкие, и на архивы, а также на все критические статьи и воспоминания о нем, хотя его наследие опубликовано далеко не полностью: «По существующим подсчетам, архив поэта хранит несколько тысяч стихотворений».

После рассуждений о праве его творчества занять «свою особую нишу в контексте “метареализма” или “метаметаморфизма”» сделан вывод, что «даже тогда, когда стихи Васильева обескураживают своей классической простотой, они покоряют читателя одушевляющей их силой духа и личного переживания в диапазоне между беспросветным отчаянием и безудержной верой в высший смысл бытия». Отчаяться Константину Васильеву (1955–2001) было с чего. Прекрасно образованный, начитанный, имевший ряд солидных научных публикаций по орнитологии, он почти не работал как специалист, мало где бывал (основную часть жизни прожил в родном поселке Борисоглебский под Ростовом Ярославским, бывшим Великим, в деревенской избе), издавал только небольшие книжки стихов, причем напоследок обычно репринтным способом, и умер далеко не в старческом возрасте чуть ли не асоциальным маргиналом, написав незадолго до случайной и вместе с тем закономерной кончины свое последнее пророческое стихотворение — «Смерть-старуха в мое окно / заглянула из-под руки…». А умерев, стал местной — пока местной — гордостью. Его поэзии в Ярославле посвящаются научные конференции с двойным названием: Васильевские чтения и «Голоса русской провинции», хотя Константин, отдав в стихах должную дань малой родине, прежде всего был поэтом мироздания.

Внимание научной общественности к нему привлек никогда его не знавший, не особенно чиновный, но истинно замечательный ученый-литературовед и самоотверженный человек, проживший также не слишком долгую жизнь, потому что целиком отдавал свое большое и больное сердце другим людям, Н.Н. Пайков (1951–2010). Его памяти посвятили два сборника статей и воспоминаний многочисленные знакомые, далеко не только филологи, самые разные люди, которым он помогал, с которыми дружил, которых учил в Ярославском педагогическом университете. Не было среди них лишь тех учеников, которые в карьере опередили самокритичного учителя и возомнили себя достойнее его. Зато посвящением ему открыла свою книгу москвичка, ныне работающая в Берлине, Светлана Ефимова, знавшая Николая Николаевича, по причине молодости, очень недолго. По той же причине она совсем не могла знать Константина Васильева: когда поэт умер, Света только перешла в пятый класс. Но теперь она стала главным и чрезвычайно дотошным специалистом по его творчеству. Удача, всегда изменявшая Васильеву, воплотилась в молодую энергичную исследовательницу и, как часто бывает на Руси, спустя годы после смерти талантливого человека, в соответствии с предсказанием, сделанным в стихотворении его предпоследнего, 2000 года (на рубеже тысячелетий), не потерпела собственной измены.

В 2015 году С. Ефимова выпустила самый большой сборник произведений Васильева, не одних лишь оригинальных стихотворений, но и поэтических переводов, критиче­ских статей, эссе, отрывков из записных книжек¹ . И содержание последовавшей за ним монографии шире ее подзаголовка. В ней говорится обо всех сторонах творческой деятельности разносторонне одаренного человека, вплоть до его рисунков. Именно они, а не фотографии, как обычно бывает в книгах о литераторах, преобладают среди вклеек, и в их числе больше всего прекрасных изображений птиц, которых так хорошо знал и любил поэт-орнитолог. Об одной из них он сказал: «Мне эта птичка ближе, чем эпоха».

И еще одна особенность монографии С. Ефимовой — она построена не по хронологии, хотя периодизация творчества Васильева предложена, а по проблематике. Это творчество представлено не столько как совокупность разных произведений, сколько как единство. Сам Васильев сближал казалось бы несопоставимое. Например, в начале книги цитируется напечатанная им в 1994 году рецензия на сборник венков сонетов: «Вот почему “венок сонетов” потребовался двадцатому веку, веку революций, тюрем и лагерей; веку радиоактивного и духовного распада. Когда все вдруг рушится — поэт испытывает потребность опереться на что-то твердое, противопоставить аморфным массам вещества и слова — ясный кристалл материализованного Духа». У него есть свои венки сонетов, сонет вообще играет в васильевских стихах совершенно особую роль, связывая в глазах автора биографию и творчество. В его небогатой событиями жизни самым ярким моментом была единственная поездка за границу — в Болгарию — и возникшая там любовь к местной девушке, что побудило Константина, пока предпринимавшего лишь пробы пера, осознать себя поэтом. В частности, он написал о Болгарии довольно много сонетов. С. Ефимова считает, что и его последнее стихотворение обращено к той болгарской любви, к девушке, с которой он больше никогда не увиделся. В Болгарии прошли две счастливые недели несчастного в общем-то существования. «Четырнадцать дней и четырнадцать строк — длина сонета:

        Четырнадцать таких коротких дней
                как будто строки стройные сонета.
                Все наши золотые дни — но это
                пойму потом. Почувствую поздней.

Приведя эти строки из архива, исследовательница отмечает, что «речь идет уже не о биографическом факте, а о поэзии, о сотворении личного мифа в стихах. Наконец, о поэтическом образе судьбы, прошедшем через все творчество Константина Васильева».

В книге, сложившейся из статей, пусть и переработанных, немало повторений, но они не разрушают ее как монографию, поскольку даже повторное использование цитат в другом контексте изоморфно поэтике и самому мироощущению К. Васильева, у которого «через примирение памяти с потерями рождался важнейший образ повторения с изменением, знаменующий собой единство Времени и Вечности». При недостатке внешних впечатлений поэт просто вынужден был заменять тематическую широту глубиной содержания. Автор книги пишет: «На ограниченность круга его образов, не обедняющую, а скорее, наоборот, обогащающую, указал впервые С.И. Кормилов» — и цитирует статью 2007 года. По-видимому, Светлана не успела учесть прозвучавшее на Васильев­ских чтениях в сентябре 2015 года сообщение о более раннем устном выступлении Н.Н. Пайкова, в котором была дана типология поэзии Васильева всего лишь по шести темам, воплощенным в постоянных образах. Однако в любом случае уместно ее уточнение: «И все же в качестве констант поэтического мира Константина Васильева я бы назвала в первую очередь не сами образы, но преодолеваемые оппозиции, вокруг которых эти образы и возникают». Это могут быть «признаки (белый — черный, небесный — земной, полный — пустой) или процессы (пустеть, разрушаться)». В 1984 году Константин перевел сонет болгарина Кирилла Христова «Аз» («Я»), «предсказывающий тот путь, на котором поэт обретет гармонию, пройдя сквозь круги потерь». Хотя перевод точен — а он переводил по-разному, даже один оригинал в разных вариантах, — в предлагаемых им «формулировках Константин Васильев “проговаривается”: “куда ни ухожу — останусь здесь”. Этот парадокс духовного постоянства — его собственное открытие. Во второй строфе у Христова читаем: “Във мене са небесните простори, / слнъцата им, денят им и нощта” («Во мне небесные просторы, их солнца, день и ночь»). А у Васильева на том же месте: “Во мне опять творится мирозданье” — и тем самым человек не просто пассивно вмещает в себя мир, но еще и несет активную ответственность за него». Стоит добавить, что и мирозданье куда больше, чем даже небесные просторы. Согласно убедительному выводу С. Ефимовой, уже в 1980-е годы, по хронологическим меркам молодого человека задолго до первого сборника стихов Васильева «На круговом пути потерь» (1990), в сравнительно раннем творчестве «выросли корни всех его будущих метаний и прозрений, отвергаемых и принимаемых вопросов и ответов. Перед нами — поэт напряженной динамики и одновременно удивительного постоянства, в духе столь любимого им парадокса». В другом переводе с болгарского выделен не макро-, а микрокосм. Переводчик и тут добавил своего.

        Даль светла и легкокрыла,
                боль внезапна и остра:
                это бабочка раскрыла
                крылышки из серебра.

«Что это за внезапная боль? — задает себе вопрос исследовательница. — Откуда она вдруг взялась? Может быть, ключ к загадке в начале следующей строфы перевода? “Засияла, ослепила / изумрудная игра” — это, конечно, восторг перед светом, как и в оригинале. Но глагол “ослепила”, не имеющий соответствия у Николая Лилиева, напоминает: яркий свет после темноты режет глаза. И в этой маленькой естественной детали, обернувшейся строкой о “внезапной боли”, — очередное напоминание Константина Васильева о двойственности всего сущего». Сущего, значит, и в самом малом. Даже необязательно эстетичном. «Наконец, идея синтеза и сопричастности, воплощения всей целостности внешнего мира в мире внутреннем отразилась в образе медузы. Она живет в море и одновременно почти на 95% состоит из воды. Выброшенная на берег, медуза высыхает и погибает: “Медуза в море — и в медузе море: / не надо выбирать одно из двух…”».

С. Ефимова не обещает дать читателю полное собрание сочинений любимого поэта, понимая, что к стихотворениям высокого уровня стихов он шел довольно долго, но, видимо, не считает интересными лишь художественно совершенные произведения, а потому отводит главу анализу ранних поэм Васильева, ни одна из которых не была опубликована ни им, ни ею, ни кем-либо еще. Впрочем, судя по цитатам, в них встречались довольно приличные строки и строфы, например, в поэме «Дорога», по нашему мнению, парадоксально (но для Васильева естественно) напоминающие стихи столь разных поэтов, как Пастернак («На ранних поездах») и Твардовский («За далью — даль»), только в своем ритме:

        Поезд изогнулся гибким телом.
                Поворот — подъем — уклон — тоннель.
                Я в пути, я — между сном и делом.
                Дом — вагон на несколько недель.
                За окном — в свету, во тьме, в тумане
                Промелькнут леса, ручьи, холмы.
                Чудаки, романтики, мещане —
                Все одной дорогой едем мы.

Сформировался Васильев исключительно как поэт-лирик. Зато с каким количеством русских и зарубежных поэтов он вступал во взаимодействие! О многих из них он написал стихотворения. Одни лишь соотечественники представлены именами разных масштабов, от Державина до В. Сосноры. «Целая история русской поэзии. И едва ли будет преувеличением сказать, что при всей своей творческой самостоятельности Константин Васильев вместил в себя чуть ли не всю поэзию Золотого и Серебряного веков. Снова — время и одновременно вечность ». Главные ориентиры, однако, хорошо просматриваются: Лермонтов и Блок. Автор книги отмечает, что, начав с поэм, Васильев отдал дань классике, а потом его интерес к поэме из творческой области сместился в литературно-критическую: «делом всей жизни» называет С. Ефимова так и не законченную книгу «Россия, Блок, “Двенадцать”» (издана в Ярославле в 2010 году). Еще «28 ноября 1980 г., в день столетия со дня рождения Александра Блока, Константин Васильев написал о том, что видит вокруг себя прежнюю блоковскую Россию ». Для художника гиперболы естественны, но в интерпретации последней поэмы Блока сближение действительности начала и конца ХХ века, предпочтение вневременного конкретно-историческому с рациональной точки зрения избыточно. Анализируя книгу о «Двенадцати», С. Ефимова слишком часто солидаризируется с поэтом, который профессиональным литературоведом все-таки не был. Пожалуй, увлекается она и в главе «Диалог с Платоном: поэтическая философия», не приводя из текстов Васильева ни одного упоминания имени Платона. Очень уместна оговорка, что он «в ранних стихотворениях вдохновленный символизмом, а потом переросший его границы, в течение всего творчества находился в сложном диалоге с основными положениями Платона, которые могли быть восприняты через посредничество Серебряного века». Вот именно — могли быть. И по крайней мере в такой же степени — через посредничество постоянно упоминаемого в васильевских стихах и прозе Лермонтова, поэзию которого очень многое сближает с платонизмом. Конечно, типологическое сопоставление столь же законно, как и генетическое. Но и в главах, где Васильев сравнивается с поэтами-современниками, более убедительны параллели и отталкивания между его творчеством и поэзией К. Кедрова, Ив. Жданова, относительно близких ему по возрасту, а не Вениамина Блаженного (1921–1999), русскоязычного белорусского поэта; впрочем, пушкинские слова «странные сближения» подчеркнуто вынесены в название соответствующей главы. Сам К. Васильев сближал для себя достаточно непохожих своих предшественников. «Так в сознании Васильева соединились русский футурист Владимир Маяковский и основоположник болгарского символизма Пейо Яворов». В поэме 1980 года «Маяки», своим названием ассоциирующейся с романом Вирджинии Вулф «На маяк» (1927) и уже этим отсылающей к эпохе модернизма, кроме названных русского и болгарского модернистов «перед лирическим “я” проходят чередой поэты разных стран и эпох: рядом — Александр Пушкин, Николай Рубцов и Пабло Неруда. Они — уже среди маяков, манящих и недостижимых». А ранее в книге говорилось, что «Яворов как один из особо чтимых Васильевым поэтов гармонично дополняет собой пару “Лермонтов — Блок”». Среди «особо чтимых» были и также переводившиеся им французские символисты, и средневековый маргинал Ф. Вийон, высоко ценившийся акмеистами, и Омар Хайям с его миниатюрами-рубаи, и многие другие.

О поэтике Васильева так или иначе говорится в большинстве глав. Например, про его сдержанное отношение к метафоре, убеждение в ограниченности ее возможностей сообщается в связи со статьей «Метафора на излете» (посвященной «метаметафористам»), когда речь идет о критике и публицистике Константина; про символические для него цвета, белый и черный, про константные образы сирени и птиц, большое значение образов деревьев (хочется назвать их архетипическими, ведь «корнями дерево находится в земле, а кроной — в небесах. Более того, именно оно оказывается образцом внутренней стойкости для души лирического героя, которая, подобно дереву, должна связать собой противоположности, все сферы бытия, время и вечность») — в главе «Уйдя во тьму за светом: поэтика контраста и синтеза»; про более эпические и более лирические поэмы — естественно, в разговоре об этом незакрепившемся жанре; про традиции особенно значимых литературных направлений («От романтизма в поэзию Васильева пришло деление мира на Земное и Небесное, чувственно воспринимаемую и мистическую реальности. От символизма — стремление к прозрению единства мира через цепочки соответствий земного и мистического, через образы, соединяющие в себе две сферы бытия») — при сопоставлении К. Васильева с «метареалистами». Отдельная глава посвящена стихосложению (что уж никак не характерно для литературно-критических книг), вдобавок по всему тексту рассеяны замечания о сонетах. Правда, тут допущена неточность: упомянуты два сборника Васильева, в которых нет хорея, но нет его еще и в книжке пятистопноямбических сонетов. Другая неточность не имеет отношения к версификации, но тоже связана со счетом: « поэт смотрел в будущее, хотя и прожил меньше двух лет в двадцать первом веке». Нет, меньше одного года, ведь этот век начался в 2001 году, как первый век — в первом году, а «нулевого» не было. Стихи «И странно подумать, и дико / представить, что я — землемер» исследовательница связывает с образом землемера К. из неоконченного романа Ф. Кафки «Замок», притом забывая про ею же сообщенный биографический факт: после армии К. Васильев работал топографом.

Вообще его стихи настолько пронизаны реминисценциями, что все их отметить и прокомментировать было невозможно. Допустимо предположить, что в расчете на образованного читателя автор книги, цитируя строки «Стоит мой конь, молчит мой ворон… / Но сам я крикнул — “Никогда!”» и «Хмурое утро, утро седое», сознательно не напоминает про балладу Эдгара По «Ворон» и «Утро туманное, утро седое» Тургенева. Конечно, нужно было указать, как это и сделано, что образ «девы-птицы» у Васильева «ассоциируется с райской птицей Сирином из древнерусского искусства, напоминает о стихотворении “Дева-птица” Николая Гумилева и одновременно может быть возведен к славянской мифологии», сослаться на Иосифа Бродского, если «хочу лишь плакать я и петь» — «явная аллюзия на его стихотворение “Проплывают облака” (1961), тоже об осени»; только тогда следовало сказать и о том, что строки «Гибель хора — уже не трагедия: / просто — тьма, пустота, тишина» полемически направлены против слов из нобелевской речи Бродского о трагическом ХХ веке (с массой жертв): «В настоящей трагедии гибнет не герой — гибнет хор», — а «Несколько замечаний о «пустоте» (внутренней пустоте художника)» из записной книжки 1990 года, где эта «пустота» трактуется как пушкинская способность к «всеотзывчивости» (у Пушкина эхо, с которым сравнивается поэт, отзывается на всякий звук «в воздухе пустом», «русский денди» Стенич говорил Блоку: «Мы пустые, совсем пустые…», Ахматова у Блока же усматривала «взор пустой», «взор тяжелый — полунощника…», у Арсения Тарковского «Как раковину мир переполняя, / Шумит по-олимпийски пустота»), — дополнить ссылкой на «Прогулки с Пушкиным» Андрея Синявского/Абрама Терца, в которых слова о «пушкинской “пустоте”, понятые лишь как примитивное хамство, побудили ряд «патриотов» метать громы и молнии (правда, сходства с богами-громовержцами там отнюдь не было).

Но что отсюда следует? Что эрудита К. Васильева надо издавать с научным комментарием. Когда-нибудь это произойдет, если влиятельные литературные круги внимательно прочитают книгу Светланы Ефимовой и она убедит их в том, что пока почти неизвестный в столицах провинциальный поэт действительно этого заслуживает.

Сергей Кормилов

1 См. Сергей Кормилов. Константин Васильев «Что брать с берущей в долг души?» — Знамя, 2016, №4