НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

С другого берега Леты

Андрей Санников. Зырянские стихотворения. — Кабинетный ученый, Москва — Екатеринбург, 2016.

Андрей Санников — екатеринбургский поэт, в прошлом еще и тележурналист, автор цикла журналистских расследований, добавивших немало сложностей в его жизнь, председатель фонда «Город без наркотиков». С 2006 года Андрей Санников руководит литературным клубом «Лебядкинъ», способствуя сохранению и развитию уральской поэтической школы. Предыдущие сборники Андрея Санникова «Прерафаэлит», «Подземный дирижабль», «Луна сломалась», «Ангельские письма» отличаются мрачной, а то и депрессивной тональностью разговора о нашем апокалиптическом мире, балансирующем на краю бездны. Отсюда абсурд, царящий в стихах Санникова, его «высокое косноязычье» в сочетании с предельной искренностью интонации. Синтаксис Санникова — отсутст­вие знаков препинания, а порой и рифм — превращает стихотворения в открытые письма читателю.

«Зырянские стихотворения» заставляют посмотреть на творчество Андрея Санникова под новым углом. Каждое стихотворение «зырянского» цикла — сосредоточенная, кропотливая реставрация поверий, сказок, мифологии мышления, и читатель в этом процессе непосредственно участвует, разгадывая квест за квестом. Санников родился в Пермской области (г. Березники), окончил исторический факультет Уральского госуниверситета, участвовал в археологических экспедициях и даже (в восьмидесятых) руководил лабораторией реставрации в Перми. Хочется сказать, что Санников пишет о своей малой родине: зыряне, или коми-пермяки, — коренные жители Пермского края, откуда родом и сам автор; но я этого не скажу. В наше время «он пишет стихи о родине» звучит как-то подозрительно — за этим кроется или ура-патриотизм, или (в лучшем случае) низкопробные пародии на Есенина. Стихи Андрея Санникова ничего общего с этим не имеют — это попытка спокойно и вдумчиво разобраться в себе, увидеть людей, живущих рядом, ощутить крепкую, тысячелетнюю связь с землей и водой, небом и снегом, с душами предков и их языческими поверьями.

В каждом стихотворении Санникова природа — не пейзаж или фон, она живая, в лучших традициях поэтической натурфилософии (Заболоцкий) и зырянской мифологии. Отголоском зырянской религии здесь выступает, например, культ воды. Зыряне верят в водяных духов, река для них — врата в потусторонний (загробный) мир. В трудную минуту человек приходит к реке, опускает в нее руку, прося помощи и защиты, — и таинственные духи откликаются на мольбу:

         и из воды пойдя кругами вдруг
                потянутся к нему десятки рук
                стесняющихся теплых и печальных
                на каждом пальце в кольцах обручальных

Здесь отголосок еще одного поверья — не то ли это серебро, что зыряне бросали в реку, чтобы умилостивить водяных? И вот уже не одинок человек, и горит его костер — пока помнит он себя и своих предков, пламя это не погаснет:

        лицо им подставляет человек
                смеется плачет говорит про снег
                горит костер на низком берегу
                начнется снег костер горит в снегу

В стихотворении нет ни знаков препинания, ни заглавных букв — сплошная длинная фраза, произнесенная на одном дыхании. Речь лирического героя превращается в шаманское бормотание, поток сознания, уносящий за пределы насущного бытия.

На берегу реки поэт Санников выстраивает свою вселенную: все в ней двойственно, половинчато, все не совсем то, чем кажется. Вверху, над границей воды, — мир земной, реальный; внизу — в отражении — ирреальный, загробный. Этот образ подчеркивается необычным графическим оформлением сборника: «звездочки» находятся не над, а под каждым стихотворением, из-за чего стихи кажутся перевернутыми. Мистическое двоемирие наиболее ярко проявляется в стихотворении, состоящем всего из шести строк:

         холодно а было тепло
                (кровь хрустит как будто стекло)

         вот и наступила зима
                (ходят по Усолью дома)

         ночи или темные дни
                (в небе дыры или огни)

        * *

        *

В верхней строке каждого двустишия заключен мир реальный, в нижней — поту­сторонний — неслучайно вторая строка всюду заключена в скобки, как река — в берега. Эти скобки — мостики между реальностями. В земном мире все просто: было тепло, теперь пришел мороз. Но кровь человека от холода стынет — становится «как стекло». Кровью, кровными узами мы связаны с предками. Но хрустеть как стекло может еще и речной лед — кровь реки, которая тоже застыла. Разорвана связь между человеком и природой, человеком и его предками, невозможно больше приобщиться к таинственному, мистическому. Рано темнеет в земном мире: ночь ли, день — все смешалось, но очень важно знать, придет ли к человеку спасение. Взгляд лирического героя обращается в небо. Что есть звезды — мертвые дыры или свет, озаряющий присутствие божественной силы, тот самый огонь памяти, который способен победить снег и лед?

Поэт не дает ответа на этот вопрос, но тоска по утраченной духовной родине, по утерянной связи со своими корнями становится лейтмотивом сборника. Цивилизация приходит в счастливый некогда мирок, где человек жил в гармонии с природой и собственным прошлым, — приходит и замораживает кровь, перерубает пуповину, уничтожает память. В стихотворении «Меня родили в доме из бетона…» лирический герой вспоминает свое детство, восстанавливает по вехам путь своего взросления — то время, когда катастрофа уже нависла над его мирком. Синтаксический параллелизм и анафоры (меня родили, меня везли, меня кормили…) придает стихотворению особый завораживающий ритм:

        Меня родили в доме из бетона,
                меня везли в коляске из клеенки,
                меня кормили сахаром и воблой,
                меня носили в небо на плечах.
                В три года я увидел мотороллер,
                в четыре года я увидел мертвых,
                мне непрерывно снятся эти сны —
                мне непрерывно снятся непрерывно
                вокруг домов изрытая земля,
                вокруг домов заброшенная стройка,
                а под землей качается вода.

Ребенка окружают бытовые детали и явления, приближенные к природе: сахар, вобла, родительские плечи, небо… Но, вместе с тем, в жизнь малыша с самого рождения вторгаются чужеродные, искусственные, мертвые вещи — дом из бетона, коляска из клеенки — они пытаются заключить человека в себя как в клетку или гроб. В три года герой стихотворения впервые видит мотороллер — он так поражен, что помнит об этом спустя годы, но ведь мотороллер — это мертвая вещь. В четыре года мальчик впервые «увидел мертвых» — он поражен не меньше, но мертвые для зырян как раз и есть самые что ни на есть живые — ведь с ними есть связь. Где же ребенок мог увидеть покойников — на похоронах? Или… в разрытых экскаваторами могилах на «заброшенной стройке»? Становится понятно, почему «хроника» лирического героя обрывается на этом месте: его детство заканчивается, его мир разрушен. Пришли «цивилизованные» люди, разрыли и изуродовали священную землю, испортили священную воду, уничтожили могилы — и ушли, так и не сумев построить новый мир взамен.

Это смешение старого и нового, живого и мертвого, естественного и искусственного Санников приводит в причудливые сочетания. То, что перед нами современный поэт, выдает инверсия сравнений: не рукотворные вещи через сравнения ищут себе обоснования в природе, а наоборот:

        Далекий край, похожий на прицеп —
                вокруг него одни леса и горы.
                одни леса — и горы в них стоят,
                как будто мебель в утренней квартире

Это взгляд на мир городского человека, пусть его город и расположен у самого подножия Медной горы. Он мыслит категориями стройки: природа — дом, леса и горы — мебель... Землетрясение в горах — и не гнев богов и не буйство стихии, а — «соседи что-то сверлят спозаранку / и каменная мебель дребезжит». Данила-мастер, вся уральская традиция — такие же соседи современного поэта, унесенного временем на другой берег Леты, и он это хорошо осознает, работая с традицией.

Елена Колесниченко