Чередования. Восемь стихотворных подборок в литературных журналах 2016 года. Лев Оборин
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


ПЕРЕУЧЕТ



Лев Оборин

Чередования

Восемь стихотворных подборок в литературных журналах 2016 года


Василий Бородин. Дождевик (Новый мир, № 4)


Песенное дыхание, когда-то, в самом начале пути, неровное, подпрыгивающее — и сразу обращавшее на себя внимание, — в новых стихах Василия Бородина становится по-настоящему могучим, несмотря на то что поэт по-прежнему обращается к малому: дождику, горящему полену, огурцу в ночной теплице. Если к доктору Айболиту приходили лечиться и корова, и волчица, и прочие звери, то к Бородину приходит сказаться все живое. То, что он делает, показательно сопоставить с прозой Дениса Осокина: несмотря на то что эмоциональные регистры разнятся (у Осокина — языческий восторг, у Бородина скорее — деятельное сострадание), эти тексты примерно одного климата.


               время радости сугубой
                       день сутулый
                       вечер хилый
                       познакомьтесь: это небо москвы


               очень приятно, мы сугробы
                       очень хочется спать
                       не начинать ночной разговор:
                       утром молчание будет чище


               чище, счастливей.
                       да, это звук лопаты, скребущей снег


Будет непозволительным упрощением сказать, что перед нами идиллическая поэзия: в текстах Бородина часто возникает мощное напряжение, как правило, связанное со страшной или неуютной проблематикой, будь то война, страдание или, например, признание своего совершенства перед тем самым малым и беззащитным. Большие цитаты — пастернаковское «Я всеми ими побежден» и галичевское «побежденный своею победой» — получают неожиданное развитие в стихотворении о раздавленном дымном грибе-дождевике:


               Заблудившиеся клочки
                       Утреннего тумана, крутой овраг,
                       Рыжий от
                       Ёлочных иголок:
                       Ты бы смог снять очки
                       И вздохнуть как свой собственный враг,
                       Побеждённый тобою же?
                       Путь был долог.
                       Плачет дальнее дерево,
                       Веером бьют лучи.
                       Дымок дождевика вплывает в них, не молчи



Владимир Гандельсман. Два стихотворения (Октябрь, № 7)


Два стихотворения, вошедших в эту подборку одного из лучших современных русских поэтов, не похожи друг на друга. Первое, «Элегия сборов», — отличный пример одного из мастерских умений Гандельсмана: препарирования эмоционального и предметного сумбура, который складывается из мелочей (см. такие стихотворения, как «Часы и очки», «В яркости»). Здесь прекрасно передана лихорадочность действий человека, которому предстоит поездка, — охлопывание карманов, припоминание необходимых вещей:


               Я собираюсь. Паспорт, ключ, билет,
                       зубная щетка, мыло, полотенце.
                       Двойной (с учетом зеркала) балет,
                       томительный и, вроде заусенца,
                       тревожащее чувство: нет пути.
                       Треклятый дятел, тюкающий в темя.
                       Не то чтобы я вещь не мог найти —
                       не помню, что искать. Не выйти. Время!


На самом деле перед нами весьма нехарактерная элегия: необычен ее торопливый темп, который приходится замедлять с помощью анжамбеманов. (О том, насколько к месту у Гандельсмана даже экзотические формальные приемы, можно написать целую работу.) Чтобы сообщить стихотворению необходимую глубину, Гандельсман вводит еще один временной пласт: человеку, ищущему обыденные для нас полотенце и паспорт, соответствует воин, которого заботят совсем иные предметы: «Сандалии. Хламида. Шлем. Копье». Необходимая элегии медлительность в гандельсмановской пост-элегии трансформируется в нерешительность: «О, держит, может быть, не вещь — / страх и убогая прибитость к дому». Мелочность сборов оттенена величием античных путешествий, подобных которым уже не совершить, — вот почему в конце, после нескольких самоуничижительных определений, герой стихотворения с облегчением говорит себе:


               Поход отложен. Развяжи узлы.
                       Открой окно. Вдохни ночной прохлады.


Второе стихотворение, «С остановками», как раз демонстрирует сегодняшнее деромантизированное путешествие: вместо колесницы здесь — общественный транспорт, а взгляд говорящего выхватывает неприглядные детали, которые, в свою очередь, наводят на мысли о вещах вневременных — и благодаря этой своей валент­ности оказываются оправданными:


               Прокопчённых ремонтников труд.
                       Светофоры мерцают.
                       Тот же самый вчерашний маршрут.
                       Мать дитя порицает.


               Мать ребенка растит.
                       Разве можно прилюдно?
                       Подрастет — не простит.
                       Нищий. В шапке, затравленной скудно.


               Ты не плачь, дорогой идиот.
                       Как не плакать, когда оно давит?
                       Ничего. Кто-нибудь подойдет,
                       милосердие явит.



Станислава Могилева. «вот лодка /не переставая/…» (Волга, №№ 9–10)


«выбираюсь из плена / самоидентификации»: стихи Станиславы Могилевой будто показывают, что будет, если закольцевать спектр личного присутствия говорящего в тексте: край безличного, «наблюдательского» письма в таком случае будет совпадать с краем полной вовлеченности, которая предполагает сильное, зримое лирическое «я».


                       вот лодка /не переставая/
                       в лодке трава и цветы
                       под лодкой воды лежат спокойные:
                       не ждут, не торопят


               облако нависает над входом в лес
                       левитирует ум, погружённый в форму
                       обходится данным /поданным, подданным:
                       в них трава и цветы, как в лодке/


               укоренено: транспозиция
                       ракурса, условное обозначение
                       разговор, густо увитый тенями
                       если или когда


               прибывают лучи
                       /по земле по прямой
                       паданцы, обращение
                       поищем ещё


Поиск «паданцев света», явственно напоминающий о детском поиске упавших яблок, оказывается одновременно попыткой отыскать новый, наилучший ракурс: «я» здесь — это тоже «ум, погруженный в форму», сродни чему-то вроде духа леса. Это явно более сложная сущность, чем какое-нибудь простое геометрическое тело (и даже такое непростое, как тело человека). Возможность представить себя такой структурой требует понимания — вот почему в финалах стихов Могилевой появляются такие слова, как «поищем», «выходим из медитации», «возьми другую страницу»: здесь предполагается столь же сложная воспринимающая личность, с которой можно говорить на равных. Такому собеседнику можно поверять признания в кризисе — даже не самоидентификации, а самости: недаром в поэме «имена героев изменены», «личностные» фрагменты, которые легко представить себе в конфессиональной лирике начала 2000-х, переплетены с усложненными и умозрительными наблюдениями, тяготеющими к абстракции.



Евгений Стрелков. Стихи (Звезда, № 9)


Евгений Стрелков — не только поэт, но и эссеист, художник, ученый, автор замечательных книг, сочетающих поэзию и изобразительное искусство. Предмет его гордости и пристального исследования — история российской науки, в частности научных традиций Нижнего Новгорода, который стал для Стрелкова второй родиной. Среди результатов — очень ясная и красиво оформленная книга очерков «Фигуры разума», но у этой работы есть и поэтическое измерение. Подборка в «Звезде» замечательна прежде всего поэмой «Троицкий», которая посвящена жившему в Горьком/Нижнем радиоастроному Всеволоду Троицкому. Мне было приятно увидеть эти стихи, потому что я запомнил Троицкого по грандиозному научно-популярному фильму Павла Клушанцева «Луна»: еще молодой ученый рассказывал о своей работе по дистанционному измерению толщины лунного грунта с помощью радиотеле­скопов; телескопы стояли здесь же, в поле, у него за спиной. Это, безусловно, поэтическая картина, и стихи Стрелкова, наследующие поэтике Заболоцкого, находят для нее запоминающийся, слегка абсурдист­ский тон. Этот тон подчеркивает: и радиометрия Луны, и поиск сигналов внеземной жизни — нечто на грани реальности. Тот, для кого такая работа — повседневность, уподобляется эпическому герою:


               Двух сыновей
                       я посвятил тебе
                       божественный Орион
                       ныне оба трудятся в небе
                       забрасывая радиосети неутомимо.
                       Три полигона стоят нерушимо.
                       И каждую ночь на каждом
                       черные луны разума
                       поднимаются на тонких тросах
                       вопроса:
                       что же молчат звезды?



Илья Будницкий. Ничто не вернется (Белый ворон, № 25)


Убежденный традиционалист, Илья Будницкий в то же время — один из самых технически изощренных современных поэтов. Его горделиво пассеистический, размеренный стих вмещает разговор о времени, с которым у Будницкого сложные счеты:


                        Я не сумел сказать, что не сумел
                       В раю остановиться, оглянуться —
                       Кедровый лес мне кронами шумел,
                       И яблочко покатывалось с блюдца,
                       Казалось — всё застыло на века,
                       И сказка не имеет продолженья,
                       Как в камень уходящая река,
                       Но бесконечность требует движенья…


«Застыло на века» и «давно прошло» — главное противоречие этой ностальгии: если сказано «о прошлом помолчи, / О будущем — фантазии — ни слова», то, по логике вещей, говорить надлежит о настоящем. Элегия Будницкого так и завершается:


               Уже не рай, но всё же воздух тих,
                       И хочется на миг остановиться.


Итак, «уже не рай» — следовательно, рай все же случайно пройден, и вот мы вместе с поэтом оказываемся в каком-то похожем на него, но не идеальном месте, заброшены в это место с языком, который здесь уже покажется чужим. Тоска по потерянному раю и заставляет в другом стихотворении признаться в «хромых и убогих» мечтах:


               Вернуть назад всё то, что потерял,

               Судьбы неблагородный матерьял,
                       Оставленный на пройденной дороге.


Такое признание требует и искренности, и серьезной смелости — легко не заметить этого за звучностью стихов, легко принять эту звучность за сплошной орнамент. Однако такое прочтение будет поверхностным и ошибочным.



Роман Файзуллин. Маленький бультерьер (Витражи, № 8)


Прошлой весной молодой поэт Роман Файзуллин покончил с собой. Самоубийству предшествовала череда текстов в соцсетях, которые, как, к сожалению, часто бывает, уже постфактум замигали предвестиями ухода. Поэтические тексты, вошедшие в эту подборку в австралийском альманахе, тоже полны таких предвестий — здесь есть строки, написанные, вероятно, в черной безнадежности:


               я как Каин в одном и Авель
                       я как серый оплёванный лёд
                       даже музыка не спасает
                       и поэзия не бережёт


Стихи эти очень неровные, но перед нами не просто человеческий документ: здесь попадаются прозрения, которые завораживают, хотя не хочется даже знать, что к ним привело:


               глухие дети выпали из рук.
                       и огонёк далекий, ясный меркнет,
                       и доедает жизнь свою пастух.


Платоническая любовная лирика Файзуллина — тоже своего рода отталкивание темного лирического «я»; попытка скорее не привлечь, а отвадить. Образ девушки, которому это «я» противопоставлено, выглядит в тексте пятном света, не предназначенного говорящему. Чередование света и тьмы, откровений и банальности, энергии и усталости. Живая и очень тяжелая публикация.



Яан Каплинский. Улыбка Вегенера (Homo Legens, № 2)


В 2014 году неожиданно вышла книга русских стихов крупнейшего эстонского поэта Яана Каплинского. Она стала притоком свежего ветра: в то время как в одном конце Европы прошлое пытались реконструировать кровью и оружием («Ненависть ищет себе костюм и еще не знает / в каком облике в какой роли прийти к нам / управлять людьми самолетами ракетами / королями президентами церквями и государствами»), в другом ее конце заочно реконструировалось иное, небывалое прошлое. Сдержанное, медитативное письмо Каплинского, помноженное на дореволюционную орфографию, вдруг открыло окно в параллельную вселенную: такими могли бы быть русские стихи, такой путь они могли бы пройти, если бы не… Но дело не в альтернативной истории. При архаичности графического исполнения стихи Каплинского звучат современно: та спокойная интонация, которой полны его стихи, была хорошо знакома таким поэтам, как Тумас Транстрёмер и Аркадий Драгомощенко — авторам, в свою очередь оказавшим на нынешнее поколение молодых поэтов очень сильное влияние. И именно этот, в том числе транстрёмеровский, тон хотел привнести в русскую поэзию, в неродной язык, Каплинский — так он сам пишет в предисловии к «Белым бабочкам ночи».

Нынешняя публикация, впрочем, другая: перед нами не стихи, написанные изначально по-русски, а эстонские стихи, переведенные на русский самим автором. Однако общности интонации не скроешь, и это хороший признак: становится ясно, что она — не следствие перехода на другой язык (можно, например, опасаться экспрессии на чужом языке). Она присуща Каплинскому изначально. Вполне удачно, что поэт, несущий прохладный ветер из параллельной вселенной, рассуждает именно о множественности миров:


               Миров столько же, сколько песчинок на берегу моря,
                       больших и малых, круглых и угловатых,
                       светлых и темных, извечных и мимолетных.
                       Иные стоят на месте, иные вертятся,
                       иные одиноки, иные держатся кучей вместе;
                       и в каждом из тех больших и малых,
                       круглых и угловатых, светлых и темных,
                       извечных и мимолетных миров
                       есть моря и берега,
                       и на берегах полно песчинок, и в каждой песчинке
                       столько же миров, сколько песчинок на берегу моря,
                       больших и малых, круглых и угловатых.
                       В иных мирах Будда уже родился,
                       в иных еще нет, в иных
                       он живет и проповедует сейчас.
                       В одном из тех миров я сижу за столом
                       в чердачной комнате и одна пеночка-трещотка,
                       Phylloscopus sibilatrix, летит на окно, я вижу близко
                       желтую полоску над ее карим глазом
                       и то, как она бьется клювом
                       в оконное стекло и через миг улетает.




Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru