Евгений Водолазкин. Дом и остров, или Инструмент языка. — М.:
АСТ, редакция Елены Шубиной, 2014.
Читая, понимаешь, что Водолазкин не пропадет в любой компании, не только
филологической.
Отходы производства? Нет, скорее
доходы. Евгений Германович Водолазкин по первой и
основной профессии филолог, а потом уже прозаик (хотя знают его
прежде всего как автора романа «Лавр»). Table-talk,
байки, говоря по-русски, вокруг Пушкинского дома и его обитателей вошли в
книгу, которая читается легко и весело. Герои книги — «люди в облике ученых» и…
слова. Поскольку изначально байки рассказывались, существовали в устной
речи, то здесь присутствует симпатичный налет необязательности. В
«академической жизни», описанной автором, мелочи играют роль пузырьков
шампанского. А для серьезной науки существует совсем другой язык и стиль. Я не
читала научных работ Водолазкина и читать их пока не
намерена, не моя это область — древнерусская литература; хотя книга Дм.С. Лихачева и А.Н. Панченко о
смехе в Древней Руси стоит у меня на полке (и повлияла на мой угол зрения в
связи с творчеством Фазиля Искандера, «Смех против страха»). А в этой книге
Евгения Водолазкина живет сам автор со всей его
филологической изобретательностью и остроумием. Притом составившие ее тексты
никакой не «оживляж», пользуясь чупрининским
термином литгазетовских времен. Он такой, Евгений
Германович Водолазкин, — с чувством юмора и хитрецой.
Впрочем, оба этих качества в еще бо€льшей
степени (впрочем, у Водолазкина еще есть время
догнать) были характерны для Александра Михайловича Панченко, правильно
возникающего на первой же странице первой части («Обслуживая графа» — из
«Мелочей академической жизни»). Причем еще и в правильном месте —
ресторане. Ну действительно, не на ученом же совете!
Александр Михайлович делил получивших известность обитателей
Ленинграда—Петербурга на тех, с кем он водочку пил, — и на всех остальных.
Понятное дело, к какой категории относится Водолазкин.
Алексей Колобродов. Захар. – М., АСТ,2015
Захару Прилепину
отметили сорокалетие монографией: о писателе и человеке. Может быть, даже
скорее так: человеке и писателе.
Как-то в программе «Тем временем»
обсуждался жанр биографии, в том числе литературной. Приводили примеры: Олег Хлевнюк с новой биографией Сталина, издатель Андрей Петров
с книгами (серии ЖЗЛ), включая последнюю постоянно
занятого в этом жанре Алексея Варламова (о Шукшине; ранее о Пришвине, Грине,
Михаиле Булгакове, «красном графе»); Людмила Сараскина
о Достоевском и Солженицыне. Поминали, конечно, и Дмитрия Быкова с Пастернаком
и Окуджавой.
Любопытно, между всем прочим, было
бы отметить определившийся тренд: «новые» реалисты активно разбирают советских
писателей: Захар Прилепин выпустил том о Леониде
Леонове. О советских писателях пишут их коллеги нашего времени: думается, что
на Олешу или Бабеля их не хватит. И потом — ведь они
(даже инстинктивно) ищут свое литературное родство, а с мастерами типа Олеши или Бабеля их мало что связывет.
И теперь — выпущена книга о Прилепине самом. Не «биография»
(«время которой еще не пришло», как сказано в издательской аннотации), но уже —
«литературный портрет» на 510 страниц. Полностью апологетический.
Чего бы ни написал герой , чего бы ни сделал («съездил» — мне очень нравится глагол
— «на войну, построил дом, воспитывает четырех детей»), он вызывает восхищение.
Алексей Колобродов
– оруженосец Прилепина: он готов своему герою и
«материалы» для новой книги, как снаряды, подносить; сбегать по поручениям;
«отбить» от него все возможные критические атаки, запылившийся от инвектив
мундир почистить (впрочем, к Захару Прилепину не
очень-то и пристает — он «тефлоновый», несмотря ни на какие демарши). Вместе с Прилепиным он полюбил и «суровых и
веселых ребят-нацболов», и «мощно выстрелившего»
Александра Проханова, и «прибавивших красного» к
урокам Мамлеева Михаила Елизарова с Андреем Рубановым.
Что же на самом деле открыл
«главный в России писатель», Колобродовым
формулируется так : «совершил левый поворот» в
массовом сознании». И — самое главное: Прилепин
«вернул мне мою русскую литературу», которая есть… «неотъемлемая часть моей
Родины, работы и понимания себя».
На самом деле феномен Захара Прилепина безусловно заслуживает
внимательного рассмотрения и анализа — тем более, теперь точно знаем, кого
благодарить и за поворот, и за то, где и в каком положении (состоянии)
оказались и приватизированная идеологией «родина», и соответствующая
«литература».
Ирина Врубель-Голубкина. Разговоры в зеркале. — М.: Новое
литературное обозрение, 2014.
Если просто перечислить тех, беседы
с кем провела (сначала в журнале «Зеркало»), а потом собрала в книгу Ирина
Врубель-Голубкина, список получится длинным (25
художников, поэтов, прозаиков, исследователей) и внушительным (достаточно
сказать, что открывается он Николаем Ивановичем Харджиевым
и Эммой Григорьевной Герштейн). Второй русский авангард. Те, за кем не только
прошлое, но и настоящее и к кому ревниво относятся представители неавангардных, классических трендов в современной прозе и
поэзии. Правда, вроде бы есть фигуры бесспорные, вокруг которых сложился
консенсус всеобщего признания. Но все-таки есть незримая граница, есть
разделение: это — наши, а там — ваши. Мне лично
интереснее всего, как на самом деле все совмещается. По крайней мере в «Знамени» нет такой четкой границы — если это
Всеволод Некрасов или Саша Соколов, или тем более Михаил Эпштейн, то не в нашем
садике… нет, в нашем садике их ждали, и ждут, и печатали/ют. Но, конечно, не
так активно, как в «Зеркале». Между тем в составе (и для развития) современной
поэзии необычайно важно присутствие Станислава Красовицкого
и Геннадия Айги. Но мирное сосуществование (без
выяснения, кто кого круче) пока получается не очень. Вернее, совсем не
получается. Историей советского государства ущемленный второй авангард,
несмотря на усилия таких исследователей, как Олег Юрьев, никак не займет (в
глазах традиционалистов) полагающегося ему места.
Ирину Врубель-Голубкину
это не останавливает — наоборот, стимулирует. Важно объяснить — устами
«опрашиваемых» — и разрешить проблему: почему изобразительный (первый) авангард
с огромным успехом шествует по миру (только что целый год отмечали столетие
«Черного квадрата»), почему Малевич и Кандин-----
с-кий — это наша гордость, а от художников и поэтов
второго авангарда, Михаила Гробмана, Валентина Хромова, Павла Пепперштейна,
Геннадия Айги приверженцы классиче-ской поэтики, в
том числе и из мало публикуемых при советской власти, открещиваются и
отплевываются. Собственно, ничего толком не зная. Не представляя себе ни суммы
ими наработанного, ни их судеб. Таким тоже адресована
эта книга. Очень познавательная. Учебник и путеводитель по авангардному проекту
нескольких поколений.
Николай Заболоцкий.
Метаморфозы. Составление и комментарии И.Е. Лощилова.
— М.: ОГИ, 2014.
Николай Алексеевич сам себе
репутацию испортил, не пропустив вперед Ахматову — курица не птица и т.д. Место
поэта в первой пятерке ХХ века до сих пор не утверждено… это посмертная месть
ААА? Все может быть.
И. Лощилов
составил книгу так, что читатель сможет сам обстоятельно пройти путь
Заболоцкого-поэта, прочитав сначала «Столбцы» 1929 года, стихи и поэмы
1918–1939 годов, стихи 1946–1958 годов, а потом — читая, сопоставить редакцию
«Столбцов»-1958 с первоначальной. И другие поздние
редакции стихов и поэмы «Торжество земледелия». И еще, потом, — критику,
написанную Заболоцким, прозу его и «Сто писем 1938–1944 года», впервые в
книжном издании.
Эту толстую книгу я читала,
перечитывая давно знакомое, положив рядом на письменный стол другую — собрание
статей о Заболоцком в издании «Pro et contra» 2010 года. Там самое
большое место занимают отрицательные статьи, разгромные рецензии, пламенные
публичные доносы коллег-современников («фашист» и все такое). Из-за чего Заболоцкий («кулацкий поэт») не только сел (см.
душераздирающую «Историю моего заключения» — помню ужас, с каким я читала ее в
перестроечной «Даугаве»), — но и потом, освободившись, стал уничтожать
черновики, наброски, законченные произведения, а также искажать, исправлять
свои ранние стихи. И в дальнейшем, в своем «Литературном завещании»,
потребовал печатать только последние редакции.
В том и состоит ценность этой книги
(дополненная ценностью антологии «Pro et contra»): каждый
заинтересованный человек может сам пройти духовный, поэтический и реальный путь
поэта. Чтобы понять, как после легендарной реплики лагерного
начальника («Что, Заболоцкий стихи пишет?.. Ну то-то») Заболоцкий — да, исправлял,
но ведь и открыл совершенно новую для себя (как выход из тупика) поэтику… Но что же получается: если сломлена воля поэта, но
неокончательно, так и конец авангарду?
Шенг Схейен. Дягилев. «Русские сезоны» навсегда. Пер. с нидерландского Н. Возненко и С. Князьковой. — М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2014.
«Это чудище, этот священный монстр,
этот русский принц, которого жизнь устраивала, только если в ней происходили
чудеса» — Жан Кокто о Сергее Дягилеве. Книгу можно не только читать, но и
разглядывать: много неизвестных иллюстраций. Весь путь Дягилева — от рождения,
через все перипетии жизни и до кончины. Вот — организатор, куратор, потрясающий
менеджер. Понявший, в чем состоит его истинный талант.
Не авангардист — но и не
консерватор. Чуткий и к классике, и к модернизму. Не
«за» и «против», а — «да» и «да». Сегодня у нас вряд ли найдется крупная,
авторитетная личность (куратор), которой внятно всё (противоречащие друг другу
тренды) и которая способна парадоксально их сочетать.
Почему — Шенг
Схейен? Да потому, что эмигрант Дягилев со своей
труппой был человеком мирового масштаба — и за ним шла (и продолжает идти)
всемирная отзывчивость.
В Монако рядом с театром и
знаменитым казино стоит бюст Сергея Дягилева. Гражданин Перми, словами
Бродского. Таинственный, «обходительный, но страшный» (Эрик Сати), он
«очаровывает и сводит с ума одновременно» (Анри Матисс). Из породы тех, кого
потеряла (и продолжает терять) Россия.
Тюнде Сабо. Родословная
«Сонечки». Генетический фон повести Л. Улицкой. — Славистические тетради
филологических исследований. — Szomba theleg, 2015.
Наука филология собственной
персоной: серьезное исследование венгерской русистки Тюнде
Сабо, доцента кафедры русского языка и литературы университет-ск-ого центра при
Западно-Венгерском университете.
На родине русского языка и
литературы, в любезном отечестве, «Сонечка», опубликованная впервые в «Новом
мире», была прочитана простодушно — как реалистическое повествование с ярким
беллетристическим сюжетом и героиней, явно «поселенной» в русской словесности
(неслучайно она работает в библиотеке). Тюнде Сабо раскрывает метафорический и метафизические контексты, возведя
«происхождение» повести и к Сонечке Мармеладовой из «Преступления и наказания»,
и к Сонечке Голлидэй из повествования о голодной
театральной Москве Марины Цветаевой… Тюнде Сабо
проводит нить и к «Белым ночам», и к концепции Владимира Соловьева о Софии (в
связи с этим поминаются К. Мочульский, В. Топоров, П. Флоренский, А. Лосев и
другие). Более того: контекст плавно
расширяется и восходит к Ветхому (Рахиль и Лия, история Иакова) и к Новому
Завету (эпизод воскрешения Лазаря — через «посреднический» в данном случае
текст Достоевского, чтение Сонечки Раскольникову).
На конференции в Дебреценском университете я слышала одну из глав этой
книги, представленной Тюнде Сабо в качестве доклада.
И в своем комментарии кое-что оспорила (связь с «Русской красавицей» Виктора
Ерофеева для меня сомнительна) и кое-что добавила (рассказ Татьяны Толстой
«Соня», опубликованный еще в 1986 году). Не может быть, чтобы если даже только
имя, оно в «близлежащих» литературных текстах остается — как звук — «на долгий
срок». Нам остается… «Вот, собственно и все, что можно сказать о Соне. Жил
человек — и нет его. Одно имя осталось», — Соня у Т. Толстой совсем
бездетная, некрасивая, одинокая, с драматиче-ской судьбой,
растворяющаяся в блокадном Ленинграде… Но — жертвенная, жертвенная, вот в чем
дело. И что их соединяет, Соню Улицкой и Соню Толстой.
Андрей Аствацатуров. Осень в карманах: роман в рассказах. — М.:
АСТ, редакция Елены Шубиной, 2015.
Это, конечно, никакой не «роман».
Ни даже с допущением — «в рассказах». Нет ничего, что структурировало бы эти
байки, собранные вместе, под переплетом. Но есть кто — это автор, по самохарактеристике интеллигент в очках. Доцент
Санкт-Петербургского университета. Именно «он» (то есть «я», повествование — от
первого лица) и объединяет рассказы в книгу. Этот «он» (то есть «я») остается
равным самому себе все повествование — начиная с детства в Комарово (первая
часть книги) и заканчивая острыми впечатлениями о себе и друзьях в иноземных
пейзажах и интерьерах.
Но этого — совсем немало.
Тем более если «он» (то есть «я») —
такая легкомысленная, обаятельная, слегка раздолбанная личность, вроде Вуди Аллена по-питерски (ну по
крайней мере здесь «он», то есть «я», так представлен).
Каждый коренной москвич носит в
душе тайную (или явную) любовь к Петербургу, и я не исключение. Поэтому мне не
только приятно прошвырнуться по городу на Неве не туристическим, а «местным»
манером, но и побывать «внутри» настоящего, коренного, потомственного питерца,
а еще в бонус — его друзей и близких.
Да и потом общие дела —
университет, студенты, библиотеки. Филология, наука наук для
тех, кто понимает — а «он», то есть «я», еще и потомственный филолог… Веселый,
радостный, несмотря на климат. Впрочем, и от плохого климата есть польза
— он выгоняет из города толпы туристов. Или хоть как-то их ограничивает.
Вот так на этот раз и замкнулся
круг моего «Гутенберга» — с филолога — писателя —
питерца начавшись и представителем той же породы завершившись: любопытно, что послероманье Водолазкина и Аствацатурова устремилось к мозаике — рассказам, новеллам,
байкам, моделирующим авторский сказ.
Явный тренд, развивающийся — и
развиваемый филологами (в том числе и бывшими) в фейсбуке.
