Битва под Уленшпигелем

 

Об авторе | Павел Маркович Нерлер (р. 1952), поэт и филолог, председатель Мандель-штамовского общества, член Русского Пен-клуба и Союза писателей Москвы. Редактор изданий О.Э. Мандельштама, Б.К. Лившица и др., автор книг «Осип Мандельштам в Гейдельберге» (1994), «“С гурьбой и гуртом…”. Хроника последнего года жизни О.Э.Ман-дельштама» (1995), «Слово и “дело” Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений» (2010), «Осип Мандельштам и Америка» (2012) и многих других публикаций о биографии и поэтике О.Э. Мандельштама и его современников. Автор поэтических книг «Ботанический сад» (1998) и «Високосные круги» (2013). Как географ и историк выступает под фамилией Полян.

 

 

1

История эта как бы обрамлена двумя мандельштамовскими «прозами». Очерк «Жак родился и умер», написанный в июне 1926 года и впервые опубликованный в вечернем выпуске «Красной газеты» 3 июля 1926-го — как бы ее пролог, а «Четвертая проза» — эпилог и кульминация.

В прологе — этой беспримесной рефлексии на состояние переводного дела в СССР, возмущенной, но и почти без «оргвыводов», — сказано уже почти все. «Кто он, этот Жак?» — вопрошает Мандельштам, прежде чем припечатать этим именем — «Жак» — все те же потоки переводной халтуры, к которым он вернется позднее.

А ведь так было не всегда! Было и то время, «…когда перевод иностранной книги на русский язык являлся событием — честью для чужеземного автора и праздником для читателя. Было время, когда равные переводили равных, состязаясь в блеске языка, когда перевод был прививкой чужого плода и здоровой гимнастикой духовных мышц. Добрый гений русских переводчиков — Жуковский, и Пушкин — принимали переводы всерьез. <…> Высшая награда для переводчика — это усвоение переведенной им вещи русской литературой. Много ли можем мы назвать таких примеров после Бальмонта, Брюсова и русских “Эмалей и камей” Теофиля Готье?»

Нынче же, то есть в середине 1920-х гг. (хотя кажется, что это и про сейчас сказано), — «…перевод иностранных авторов таким, каким он был, захлестнувши и опустошивши целый период в истории русской книги, густой саранчой опустившийся на поля слова и мысли, был, конечно, “переводом”, т. е. изводом неслыханной массы труда, энергии, времени, упорства, бумаги и живой человеческой крови. <…> По линии наименьшего сопротивления — на лабазные весы магазинов пудами везут “дешевый мозг”»².

Эта халтура, эта саранча — этот «Жак», который «родился и умер», — не так уж и безобиден: «Все книги, плохие и хорошие, — сестры, и от соседства с “Жаком” страдает сестра его — русская книга. Через “Жака” просвечивает какая-то мерзкая чичиковская рожа, кто-то показывает кукиш и гнусной фистулой спрашивает: “Что, брат, скучно жить в России? Мы тебе покажем, как разговаривают господа в лионском экспрессе, как бедная девушка страдает оттого, что у нее всего сто тысяч франков. Мы тебя окатим таким сигарным дымом и поднесем такого ликерцу, что позабудешь думать о заграничном паспорте!”».

А вот и «оргвывод», к коему пришел Мандельштам в 1926 году: «Взыскательной и строгой сестрой должна подойти русская литература к литературе Запада и без лицемерной разборчивости, но с величайшим, пусть оскорбительным для западных писателей недоверием выбрать хлеб среди камней».

Да здравствует лучшая в мире цензура — цензура по признаку качества!..

 

2

Этот «Жак», а точнее переводческая, ради куска хлеба и лечения жены, поденщина, состоявшая в том числе и в преодолении уровня «Жака» в конкретных работах, для самого Мандельштама оказался опасен вдвойне и двояко. Во-первых, тем что перекрывал воздух и ход собственным, непереводным стихам. А во-вторых, тем, что подспудно готовил, а в один нехороший день загнал поэта в самую настоящую западню.

3 мая 1927 года, то есть спустя 10 месяцев после первопубликации очерка «Жак родился и умер», О.Э. Мандельштам и издательство «Земля и фабрика» (ЗИФ) за-ключили договор об издании книги Шарля де-Костера (так!) «Тиль Уленшпигель». Согласно договору в задачи Мандельштама входил не перевод, а редактирование (источники редактируемого текста в договоре оговорены не были)³. Готовая рукопись должна была быть представлена к 10 июля 1927 года⁴.

Но, судя по письму к М.А. Зенкевичу, срок этот выдержан не был, хотя и отставание было еще не катастрофичным: «Я увожу с собой Уленшпиг<еля>. В среду высылаю его спешной почтой на твое имя в “ЗИФ” обратно <...> С Ул<еншпигелем> не подведу. Сам понимаю. <...> Еще раз: не беспокойся об Уленшпиг<еле>. Будет в четверг»⁵.

Письмо не датировано, но фраза «Проездом через Москву увидимся без счет, хворобы и Лены-конструктивистки»⁶ дает основания предполагать, что рукопись везется не в Детское Село, а подальше, раз личная встреча планировалась на Москву. Если предположение верно, то датировка письма (а следовательно, и сдачи «Улен-шпигеля» в издательство) навряд ли падает на последние дни издательского дедлайна, а приходится едва ли не на позднюю осень 1927 года, когда Мандельштам с женой — в тяжелейшем материальном положении — возвращались с юга: они были в Сухуме, Армавире (где в это время жил и работал Шура Мандельштам) и Ялте⁷. Такая задержка по крайней мере уменьшает недоумение по поводу выхода «Тиля» в свет только в сентябре 1928 года: если бы рукопись была сдана в июле 1927 года, как это предусматривал договор, то неужели производство занимало 14 месяцев?!

Срыв срока сдачи тем более вероятен, что лето 1927 года было у Мандельштама как никогда переполненным. На первом месте — впервые за несколько лет — стояло «свое»: «Египетская марка»!⁸ «Осип Мандельштам в Лицее и пишет повесть, так странно перекликающуюся с Гоголем “Портрета”...» — писал Д.С. Усов Е.А. Архипову 15 июля 1927 года⁹.

Нелишне заметить, что 18 августа 1927 года Мандельштам заключил с Ленин-градским отделением Госиздата еще один договор — на издание «Стихотворений»¹⁰, не говоря уже об ушедшей в производство в апреле книге статей «О поэзии» и работе еще над одним переводом — «Набоба» Альфонса Додэ¹¹.

Все это я перечислил лишь для того, чтобы показать, с какой сумятицей и с каким нервным напряжением была сопряжена работа над прозой Шарля де Костера. Надежда Яковлевна добавляет к этому еще и яростную, зато успешную хлопоту по отмене казни пяти банковских служащих, но это уже в 1928 году!..¹²

 

 

3

И вот в конце сентября 1928 года¹³ эта злополучная книга — с предисловием профессора П.С. Когана¹⁴, рисунками Алексея Кравченко и тиражом в 4000 экземпляров — выходит в свет.

На титуле, увы, стояло то, что действительности не соответствовало и чему есть оправдания, но нет извинения:

«ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА»!

На самом же деле труд Мандельштама заключался в редактировании (стили-стической обработке) уже имевшихся переводов, причем не одного, а контаминации из двух! Начало (около 2 печатных листов) было взято из перевода Горнфельда, все остальное — из перевода Карякина.

Самое время представить переводчиков.

Василий Никитич Карякин (1872—1938) искренне считал себя переводчиком, ведь кроме «Тиля» из-под его пера вышло еще несколько переводных книг. «Тиля» же он издал дважды, и оба раза в 1916 году: один раз — книжкой¹⁵, а другой — брошюрками в трех выпусках «Нивы»¹⁶. Перевод «Тиля» привел Карякина на самый пик его писательской карьеры, поскольку именно за сей труд его как переводчика, «художественно работающего над словом», избрали в члены Союза русских писателей, предложение о чем, в присутствии самого А.И. Свирского, внес сам М.О. Гершензон.

В 1928 году Карякин жил в Москве, на Спиридоновке, работал в Московском коммунальном музее (позднее — Музей истории Москвы) и преподавал русский язык на рабфаке Института им. М.В. Ломоносова. Оценив свой ущерб в 1550 рублей, он подал в губернский суд иск к издательству «ЗИФ», которое призвало в соответчики и Мандельштама, и проиграл¹⁷.

Аркадий Георгиевич Горнфельд (1867—1941) — русско-еврейский критик и литературовед, тяготевший к проблематике психологии творчества. Крымчанин, он учился в университетах Харькова и Берлина. В Петербурге — с 1893 года, с 1904 по 1918-й — член редакции и активнейший автор народнического «Русского богатства».

В 1920-е гг. жил на улице Некрасова (бывшей Бассейной). С детства инвалид (карлик и горбун с больными ногами), он редко выходил из дому, а в 1920-е годы и вовсе не выходил. Мандельштам упоминает единственную встречу, но произошла она не в доме Синани, с которым были близки оба, а в каком-то журнальчике. Им скорее всего был «Еженедельный журнал для всех», где — в бытность редакторства все того же Нарбута! — печатались оба.

Свой перевод Уленшпигеля Горнфельд впервые опубликовал еще в 1915 году — в первых шести выпусках «Русских записок» и под псевдонимом Ю.Б. Коршан, так смутившим впоследствии Карякина, но не Заславского (см. ниже). Книжная версия впервые была напечатана издательством «Всемирная литература» — в двух томах — в 1919 году¹⁸. В 1925 году издательство «Молодая гвардия» и в 1926-м журнал «Гудок» уже перепечатывали его перевод — один к одному и без спросу: оба раза Горнфельд судился и оба раза выиграл в суде¹⁹. Но в 1929²⁰, 1930²¹, 1935 и 1938 гг. — и во многом благодаря описываемому скандалу — этот же перевод переиздавался вновь. Так что ко времени смерти Мандельштама в горнфельдовской прихожей красовалась не одно, а сразу несколько неперелицованных «пальто» — и материально Горнфельд внакладе не остался.

 

 

4

Что же делал и что сделал с этими двумя посредственными переводами Мандельштам?

Отредактировал и создал на их основе нечто третье, изрядно оторвавшееся от своих первоисточников.

Называлась такая процедура «редактирование и обработка» — и, кроме небрежности с титулом, зифовское издание «Тиля» ничем не отличалось от преобладающей практики выпуска переводной литературы того времени.

Точно таким же образом и тот же «ЗИФ» выпустил в 1928 году 13-томное Собрание романов Вальтера Скотта под общей редакцией А.Н. Горлина, Б.К. Лившица и О.Э. Мандельштама, в котором Мандельштам, например, был редактором и обработчиком восьми томов. Не лишено интереса, что критико-биографический очерк о Вальтере Скотте, открывающий всю серию, написал… Горнфельд: этот очерк предварял первый том собрания с романом «Веверлей», вышедшем, кстати, «в переводе и обработке» А.Н. Горлина двумя месяцами позже «Тиля»²².

Это «третье», по мнению большинства, было заведомо более читабельным, но, по мнению Горнфельда, — недобросовестным и никуда не годным. И не только из-за привлечения чужих переводов без спросу и даже без упоминания авторов, но и из-за незнакомства редактора-обработчика с оригиналом и редактирования карякинского перевода с помощью горнфельдовского.

Так что же все-таки — худое или доброе — совершил писатель Мандельштам с текстом де Костера, обрабатывая и редактируя переводы Горнфельда и Карякина?

Вот несколько суждений о работе Мандельштама, принадлежащих независимым экспертам.

А.В. Федоров: «Большинство переводов (как старых, так и новых), вышедших в течение последних лет, — переводы редактированные. Целесообразность и плодотворность принципа редактуры, широко применяемого сейчас, — вне сомнения. <…>

Какой бы радикальный характер ни имела переделка, редактор все же вынужден считаться со свойствами перерабатываемого материала, поскольку старый перевод, хотя бы и в измененном виде, кладется в основу. Случаи полной творческой переработки — редки.

Подобный случай представляет собою изданный ЗИФом перевод «Тиля Улен-шпигеля» де Костера в переработке О. Мандельштама. Здесь мы видим контаминацию двух ранее вышедших переводов этого романа, отбор наиболее удачных вариантов, проверку одного перевода посредством другого, и своеобразие подлинника, действительно, найдено (может быть, угадано) сквозь словесную чащу двух переводов. Блестящие результаты, достигнутые Мандельштамом, не случайны, конечно, в плоскости работы самого Мандельштама — крупнейшего художника слова и автора превосходных переводов, и лишь с точки зрения практики редактуры удача эта, пожалуй, случайна, как слишком индивидуальная»²³.

Исследовав и сличив все три перевода, В.М. Шор счел, что мандельштамовская обработка двух переводов «Тиля Уленшпигеля» является «...выражением определенной стадии в развитии русского прозаического перевода — промежуточной между стадиями, представленными переводами А.Г. Горнфельда и Н.М. Любимова. Далеко не точный, не ориентирующийся на народный язык, а следовательно — и на стилистику оригинала, этот вариант перевода отличается вместе с тем отсутствовавшей и у Карякина, и у Горнфельда языковой живостью, выразительностью лексиче-ских средств, четкостью синтаксических конструкций... Примеры достаточно иллюстрируют тенденцию Мандельштама как редактора: оживить перевод, освободить его от тягучести и однотонности. Мандельштам не поднимается до уровня мастерства, достигнутого в этом переводе Н.М. Любимовым, но он идет в сходном направлении, добиваясь художественной выразительности текста»²⁴.

Третий эксперт — Олег Лекманов, посвятивший немало страниц аналитиче-скому сличению горнфельдовской и мандельштамовской версий «Тиля Уленшпигеля», гораздо суровее к обработчику и редактору:

«Главный вывод, напрашивающийся из сопоставительного анализа горнфельдовского перевода с мандельштамовской перелицовкой, следующий: как бы мы сегодня ни оценивали проделанную Мандельштамом работу, назвать ее откровенной халтурой нельзя. Густая правка, которой в процессе переделки подвергся горнфельдовский текст, была спровоцирована необходимостью решать вполне конкретные редакторские задачи. Две самые очевидные среди них, — это тотальное упрощение и сокращение “слишком грузного текста” Горнфельда <…> с целью сделать его максимально доступным для восприятия “широкого читателя”. А также идеологическое причесывание текста, вымарывание из него фрагментов, “несозвучных” советской эпохе»²⁵.

Но все эксперты сходятся в одном: в контексте задач, поставленных перед Мандельштамом издательством, отредактированная им версия самостоятельна (текст перелопачен практически весь), эффективна (текст сокращен и освобожден от политически нежелательных двусмысленностей) и привлекательна для читателя (текст облегчен, и читается легко — «Уленшпигель-лайт-энд-шорт»). Другое дело, что сами эти задачи не слишком кошерны, ибо никак не считались ни с авторской волей де Костера, ни с авторской волей его реальных переводчиков.

 

 

5

Мандельштам прекрасно сознавал, что ложное указание его имени на месте имени переводчика, не будучи дезавуированным, содержит в себе массу угроз. И забил тревогу сразу же после того, как узнал о казусе.

Из Крыма, где он находился, он послал Горнфельду телеграмму (увы, не сохранившуюся), в которой приносил извинения и предлагал компенсацию²⁶. По его настоянию и издательство вскоре подтвердило его слова, впрочем, не принеся никому никаких извинений и даже теперь не назвав имен пострадавших переводчиков.

Осип Мандельштам для Горнфельда — «талантливый, но безпутный человечек, умница, свинья, мелкий жулик»²⁷. Эта пятерка эпитетов выдает как знакомство с творчеством самого Мандельштама и признание его класса («талантливый», «умница»), так и крайнее раздражение в его адрес, сложившееся задолго до этой истории. Источник раздражения прямо называет А.Б. Дерман, друг и конфидент Горнфельда: «Какой надменно-аристократический тон, когда он трактует о разных там Михайловских, и какая простенькая, вульгарная вороватость. Это не случайное совпадение, — и в том и в другом случае это преломление ницшеанства сквозь призму русского поросенка»²⁸.

Тут имеются в виду иронические характеристики, данные Мандельштамом Н.К. Михайловскому в «Шуме времени» (в главках «Эрфуртская программа» и, особенно, «Семья Синани»). Но Михайловский был центральной фигурой всего круга «Русского богатства», к которому прочно принадлежал и Горнфельд! Так что мандельшта-мовские «наезды» в глазах этого круга смотрелись актами неслыханного кощунства и святотатства.

Но больше всего Горнфельда задевало другое: та уничижительная «критика» его переводческой работы, которую он вдруг обнаружил при сличении версий «Уленшпигеля» — своей и мандельштамовской. От того, что он и Мандельштама поймал на ошибках, «мозоль» не проходила.

Как литератор с 40-летним стажем он понимал, что мандельштамовская версия в итоге лучше. Разве не об этом — его же слова в публичном письме: «Хочу ли я сказать, что среди поправок нет ни одной приемлемой? Конечно нет: Мандельштам писатель опытный»?²⁹ Но в особенности — эти, в письме частном: «А если бы он (О. Мандель-штам. — П.Н.), дурак, перевел добросовестно, то мне бы моего перевода уж никак не пристроить!»³⁰

И сколько бы Горнфельд ни «жалел» Мандельштама, называя его даже «не плохим» и «ценным» человеком³¹, больше всего ему хотелось посчитаться с обидчиком и максимально его ославить. Но после двух своих открытых писем — опубликованной «Переводческой стряпни» и неопубликованного (написанного в последней декаде 1928 года) — он избрал для этого преядовитейшую тактику: «жалеть» Мандельштама, но бить, бить — но чужими руками³².Так, отказываясь присоединяться к Карякину в качестве истца, он тем не менее подает ему сигналы о том, как тому грамотнее всего действовать против издательства и Мандельштама³³.

 

 

6

Но попробуем далее временно воздержаться от комментариев и эмоций. Пускай выговорятся сами документы — письма, статьи, телеграммы, наброски, даже финансовые расчеты — благо все это вполне выразительные голоса. Они легко распределились по четырем отчетливым частям, каждая заняла по 3—4 месяца.

Первая часть (фаза) — с октября 1928 года по январь 1929-го. Это реакция Горнфельда на выход своего «оброчного мужика» (Уленшпигеля), переделанного этим выскочкой Мандельштамом. И еще реакция Мандельштама на реакцию Горнфельда, а также Карякина, присоединившегося к дуэту с большим опозданием. Мандельштам тут в основном защищается.

Тем не менее Горнфельд опубликовал 28 ноября в той же газете свое «Письмо в редакцию» под заглавием «Переводческая стряпня», где, лишенный теперь возможности обвинить Мандельштама в плагиате, упрекает его и издательство в сокрытии имени настоящего переводчика, а главное — возражает против самого метода механического соединения двух разных переводов, а также их неквалифицированной, на его взгляд, переработки.

12 декабря 1928 года Мандельштам выступил с ответным письмом в «Вечерней Москве». Ответив на брошенные обвинения и показав существо своей работы над исходными текстами, он писал:

«А теперь, когда извинения давно уже произнесены, — отбросив всякое миндальничанье, я, русский поэт и литератор, подъявший за 20 лет гору самостоятельного труда, спрашиваю литературного критика Горнфельда, как мог он унизиться до своей фразы о «шубе»? Мой ложный шаг — следовало настоять на том, чтобы издательство своевременно договорилось с переводчиками — и вина Горнфельда, извратившего в печати весь мой писательский облик,— несоизмеримы. Избранный им путь нецелесообразен и мелочен. В нем такое равнодушие к литератору и младшему современнику, такое пренебрежение к его труду, такое омертвение социальной и товарищеской связи, на которой держится литература, что становится страшно за писателя и человека.

Дурным порядкам и навыкам нужно свертывать шею, но это не значит, что писатели должны свертывать шею друг другу».

На что Горнфельд ответил письмом, — правда, не опубликованным, но разошедшимся в списках и представленным в суд и на слушания Комиссии ФОСП, — где говорилось: «Но Мандельштам до такой степени потерял чувство действительности, что, совершив по отношению ко мне некоторые поступки, в которых ему пришлось потом «приносить извинения», меня винит в том, что я нарушил его покой. Я не хотел и не хочу от него ничего; ни его извинений, ни его посещений, ни его волнений... Если скандал и произошел, то это очень хорошо: “явочному порядку” положен некоторый предел. Это должен приветствовать и Мандельштам: это избавит его от сходных “ложных шагов” и неизбежно связанных с ними нарушений его покоя»³⁴ .

Тем не менее, как явствует из ответа Горнфельда на запрос Всероссийского Союза писателей в связи с обращением в него В.И. Карякина, сам Горнфельд в это время добивался «только гласности и суда общественного мнения и потому совершенно удовлетворен той оглаской, которую получило дело»³⁵ . Ну, и еще отступного от издательства.

Мы видим на первой фазе у Горнфельда реакцию на выход своего «оброчного мужика» Уленшпигеля, переделанного этой выскочкой Мандельштамом, что особенно оскорбительно для 60-летнего литератора, сполна хлебнувшего при этом причитающихся каждому литератору «мук слова». А какова реакция Мандельштама на реакцию Горнфельда, а также Карякина?

 

 

7

Во второй части свои отношения выясняют Мандельштам (или, точнее, Мандельштам и Бенедикт Лившиц) и новый директор ЗИФа Ионов, разорвавший с обоими договоры.

Илья Ионович Ионов (Бернштейн) (1887—1942) — фигура примечательная. Никудышный революционный поэт, бывший шлиссельбуржец и партийный деятель, издательский работник, свояк Г.Е. Зиновьева. С 1918 года — на руководящих должностях в больших советских издательствах: в 1918—1923 гг. — в издательстве Петросовета и в Петрогосиздате, в 1924—1926 — в Ленгизе (Ленотгизе). В результате конфликта с заведующим ГИЗом Г. И. Бройдо в марте 1926 года был отстранен от должности и переведен в Москву. В 1926—1928 гг. — в США, где занимался закупками хлопка. В 1928—1930 гг. руководил издательствами «Земля и Фабрика» и, одновременно, в 1928—1932 гг., «Academia».

На «Academia»³⁶ он и споткнулся. Защитить от него это культурное издательство и вообще советскую издательскую жизнь однажды у Сталина попросил даже Горький. 25 января 1932 года он написал вождю из Сорренто: «Прилагая копию письма моего Илье Ионову, я очень прошу Вас обратить внимание на вреднейшую склоку, затеянную этим ненормальным человеком и способную совершенно разрушить издательство “Академия”. Ионов любит книгу, это, на мой взгляд, единственное его достоинство, но он недостаточно грамотен для того, чтоб руководить таким культурным делом. Я знаю его с 18-го года, наблюдал в течение трех лет, он и тогда вызывал у меня впечатление человека психически неуравновешенного, крайне — “барски” — грубого в отношениях с людьми и не способного к большой ответственной работе. Затем мне показалось, что поездка в Америку несколько излечила его, но я ошибся, — Америка только развила в нем заносчивость, самомнение и мещанскую — “хозяйскую” — грубость. Он совершенно не выносит людей умнее и грамотнее его и по натуре своей — неизлечимый индивидуалист в самом плохом смысле этого слова»³⁷.

Просьба Горького была уважена, и с апреля 1932 года Ионов — руководитель акционерного общества «Международная книга». В 1937 году арестован, спустя пять лет умер в Севлаге.

Когда в начале 1929 года Ионов приехал из Москвы в Ленинград принимать у Нарбута дела «ЗИФа», с ним встретился Бенедикт Лившиц (Мандельштам с женой в это время был в Киеве). Е.К. Лившиц, вдова Лившица, вспоминала: «К Ионову Лившиц взял меня. Ионов остановился в “Европейской”. Лившиц зашел в номер один. Потом рассказал, что Ионов поздоровался с ним по-английски³⁸. Бенедикт Конст<антинович> ответил: I do not speak English. — Как же вы тогда переводите с англий-ского? Договор был разорван»³⁹.

Отлучение от издательской кормушки до крайности затруднило материальное обеспечение их существования. И когда стало ясно, что консенсус с Ионовым недостижим, Мандельштам решился на «серьезную борьбу», но уже не за реанимацию договоров и возвращение к кормушке⁴⁰, сколько за системную реорганизацию всего переводческого дела. Он писал отцу из Киева: «…Я — обвинитель. Я требую <…> достойного применения своих знаний и способностей. <…> Мне обеспечена поддерж-ка лучшей части советской литературы. Я это знаю. Я первый поднимаю вопрос о безобразиях в переводном деле — вопрос громадной общественной важности — и, поверь, я хорошо вооружен»⁴¹.

В этой части Мандельштам — жертва, но он не защищающаяся, а наседающая сторона: кульминацией чего стал выход в «Известиях» его статьи «Потоки халтуры» 7 апреля 1929 года, еще через три месяца как бы продолженной статьей «О переводах», более всего напоминающей арьергардные бои, зато напечатанной не где-нибудь, а в рапповском «На литературном посту».

В. Мусатов, конечно же, прав, когда пишет о Мандельштаме: «Теперь он сам, а не Горнфельд становится жертвой издательской беспринципности»⁴², но он не прав, когда объясняет конфликт одними лишь мстительностью, мелочностью и властолюбием Ионова. Мандельштам, защищающийся от горнфельдовского обвинения в плагиате, порожденного оплошностью издательства, еще как-то понятен и приемлем⁴³, но Мандельштам, раскрывающий «рецепты» издательской «кухни» и выносящий из избы весь сор, — нет. И уж тем более неприемлем Мандельштам, требующий изменить систему, производящую этот прибыльный сор, — он вреден, он опасен, его нужно нейтрализовать! И Ионов, как многолетний представитель головки издательского сообщества, то есть той самой сориентированной на профит системы, на которую замахнулся Мандельштам, не мог не видеть в нем опасного бунтаря и антагониста. Просто, будучи адресатом мандельштамовского письма или писем, он узнал об этой угрозе первым, еще зимой 1929 года, а все остальные — весной, в апреле, со страниц «Известий».

У личного конфликта двух литераторов, и впрямь вцепившихся — на радость мещан — друг другу в волосы, вдруг обозначилась перспектива перерасти в общественный конфликт. Но не в мандельштамовском смысле («свернуть шею дурным порядкам!»), а в другом: свернуть шею самому Мандельштаму!

Во всем этом коренился нешуточный для Мандельштама потенциал опасности. Было как бы заряжено и повешено на стенку ружье, которое обязательно еще выст-релит.

 

 

8

Задачу по приведению этой угрозы в исполнение взяли на себя два многоопытных человека — Семен Канатчиков (заказчик) и Давид Заславский (киллер). В том, как это у них получалось или не получалось, — главная интрига третьей части «Битвы под Уленшпигелем».

Эта фаза длилась с мая по июль 1929 года. Мандельштама вынудили вновь перейти к защите, причем оборонялся он от куда более опасного и опытного врага — фельетониста-«правдиста» Давида Заславского, попытавшегося — и не без успеха — заполучить себе в союзники и Горнфельда и превратить фельетонную критику Мандельштама в его травлю.

Направляющей рукой, а одновременно главным редактором печатного органа, где происходила травля, и председателем писательского суда (конфликтной комиссии) был Семен Иванович Канатчиков (1879—1940) — старый большевик, удостоенный Лениным разговора и приставленный Сталиным к литературе (хотя все его писания, — в 1938-м изъятые из библиотек, — это рассказы о партийной молодо-сти: «История одного уклона», «Как рождалась Октябрьская революция», «Из истории моего бытия», «Рождение колхоза»).

В его послужном списке встретим и НКВД РСФСР (1919, член коллегии), и Малый Совнарком, и комуниверситеты в Москве и Питере. В 1924 году он планирует в журналистику и печать — на самый верх: в 1924-м — заведующий отделом печати ЦК РКП(б), в 1925—1926 годах — заведующий отделом истории партии ЦК ВКП(б), при этом в 1925 году возглавлял еще и Государственный институт журналистики. В 1926—1928 годах — корреспондент ТАСС в Чехословакии. Делегат XIV съезда ВКП(б), где выступил с содокладом к докладу И. Вардина об идеологическом фронте и задачах литературы, в котором нападал на А. Воронского, Канатчиков в 1925—1927 гг. — участник «Ленинград-ской» и объединенной оппозиции, но затем с оппозицией порвал.

С 1928 года он на литературной работе: в 1928—1929 гг. — редактор журналов «Красная новь» и «Пролетарская революция», в 1929—1930-м — ответственный редактор (первый в их длинном ряду!) «Литературной газеты»⁴⁴, главный редактор ГИХЛ. На посту главного в «Литературке» Канатчиков продержался до сентября 1930 года. Конец жизни — трагический: арестован в 1937-м, расстрелян в 1940 году.

Первый номер «Литературной газеты» вышел 22 апреля 1929 года. Понятно, что содержание первого и нескольких последующих номеров формировалось заранее и что статьи заказывались, очевидно, главным редактором. Уже в первых двух номерах появляются подборки различных заметок, посвященных вопросам перевода, поднятым Мандельштамом в «Известиях». Казалось бы, впереди плодотворная дискуссия по этому больному и важному вопросу. Но не тут-то было: в третьем — за 7 мая — номере появляется фельетон «О скромном плагиате и развязной халтуре» — этот, по выражению Е.Б. и Е.В. Пастернаков, «…классический образец неуязвимой инсинуации» и «ловкой шулер-ской передержки»⁴⁵. Это, конечно, лишь случайное совпадение, но Заславский, тщательно фиксировавший все свои доходы, получил за него сакраментальную тридцатку!

Вот логические ходы, или «шаги», фельетониста. Сначала — описание элементарного плагиата, кончившегося привлечением виновного в Киеве к уголовной ответственности. Далее: в отличие от разоблаченного «плагиатора» развязная деятельность литератора, редактирующего чужое переводное произведение, судебно не наказуема, хотя, в изложении Заславского, — это не только «развязная халтура», но и точно такой же плагиат. Кто же (следующий шаг) осуждает развязную халтуру? Это делает халтурщик Мандельштам, требующий в своей статье суда над халтурщиками. В третьей части фельетона Заславский, с помощью цитат из Горнфельда, характеризует Мандельштама как пример той самой недобросовестности, что осуждает сам Мандельштам. В концовке фельетона — воображаемый суд Мандельштама-критика над Мандельштамом-редактором. В итоге критика Мандельштамом переводного дела выворачивается наизнанку и обращается на него самого.

Этот фельетон развернул дискуссию совершенно в другую сторону — в сторону самого Мандельштама — и положил начало тому, что стороны по заслугам называли «Делом»: «делом об Уленшпигеле» — Горнфельд и «делом Дрейфуса» — Мандельштам.

В следующем, четвертом, номере «Литературной газеты» (13 мая) были помещены письма в редакцию, во-первых, самого Мандельштама, где, в частности, говорится: «Опубликование же всякого рода заведомо ложных, неполных, неточных или подтасованных сведений, а также порочащих человека немотивированных сопоставлений называется клеветой в печати. Так называется поступок со мной гр. Заславского...». Там же — письмо к защиту Мандельштама, подписанное пятнадцатью известными писателями: К. Зелинским, В. Ивановым, Н. Адуевым, Б. Пильняком, М. Казаковым, И. Сельвинским, А. Фадеевым, Б. Пастернаком, В. Катаевым, К. Фединым, Ю. Олешей, М. Зощенко, Л. Леоновым, Л. Авербахом и Э. Багрицким.

Канатчиков хотел завершить дискуссию уже готовым ответом Заславского (его продажное перо и так «муками слова» не страдало, а тут он просто-напросто перепечатал «Переводческую стряпню» А.Г. Горнфельда). Но после протестов писателей этот ответ был перенесен на пятый номер, вышедший 20 мая.

Далее следовала заметка «От редакции», поставившая жирную точку во всем этом «деле». Но прежде всего на начатой Мандельштамом, подхваченной другими переводчиками, но так и не развернувшейся дискуссии о переводческом ремесле. Дискуссия, правда, успела породить комиссию («бюро») из переводчиков и издательских работников (Сандомирский, Эфрос, Зенкевич, Мандельштам, Ярхо, Ромм и Мориц). Но после фельетона Заславского бюро это признаков жизни уже не подавало. Вторая комиссия (нет, «бюро») была создана ФОСП 21 мая — в составе Эфроса, Зелинского и Белы Иллеша — для проработки вопроса об урегулировании переводческого дела. О достигнутых ею результатах пишущему эти строки ничего не известно.

Так что издательское начальство снова могло расслабиться и спокойно вернуться к своим некошерным схемам.

А подыгравший им Канатчиков — к своим. Сообщая о передаче самого «дела» в Примирительно-конфликтную комиссию ФОСП, редактор «Литературки» скромно умолчал о том, что он и сам вошел в ее состав⁴⁶. Комиссия заняла сначала примирительную, а потом враждебную по отношению к Мандельштаму позицию.

Канатчиков между тем остановил уже написанное и подписанное письмо в защиту Мандельштама группы других писателей — ленинградских: для этого оказалось достаточно намекнуть подписантам, что на это очень косо посмотрят в ЦК. Так Мандельштама отрезали от его защитников, а его «дело» стало быстро перерождаться из личного конфликта в общественную травлю⁴⁷.

В своей статье, посвященной 80-летию «Литературки», Ольга Быстрова совершенно напрасно начинает историю ее дискуссий с полемики по поводу детской литературы — обвинения в адрес Детского отдела ГИЗ и конкретно против С. Маршака ⁴⁸. Дискуссия была острой, но все же не переросла в травлю, особенно после того, как за Маршака заступился Горький (на страницах «Правды»).

Именно дискуссия о Мандельштаме, подменившая собой дискуссию о переводе⁴⁹, стала подлинным дебютом этого многообещающего жанра — полудискуссии-полутравли — в «Литературной газете».

Подтверждения перспективности жанра не заставили себя долго ждать. Тот же 1929 год характеризуется раздуванием инцидентов с Б. Пильняком и Е. Замятиным, напечатавшими свои произведения («Красное дерево» и «Мы») за границей.

Следует заметить, что травли писателями писателей тогда еще были в диковинку, а вот в науке, в образовании, в музейном деле травли — своего рода чистки для беспартийных попутчиков — стали самым обычным делом. Круче всего было в экономике — отказ от НЭПа и возвращение на социалистические рельсы требовали здесь уже не проработок, а крови. Поэтому раньше всего от травли к жесточайшим репрессиям перешли в промышленности (Шахтинское дело, позднее Промпартия и т.д.) и сельском хозяйстве (раскулачивание как тотальная атака на крестьянство).

 

 

9

Чтение писем Заславского Горнфельду выявляет нечто чрезвычайно их объединяющее и умилительное: это жалость к Мандельштаму. Заславскому померещился мандельштамовский некролог, и он, бедный, целых полчаса после этого не мог прийти в себя.

Но Заславский профессионал, и сопли ему не к лицу. Поэтому 5 июля он наносит следующий удар по цели: в «Правде» — его новая статья против Мандельштама («Жучки и негры»), где описывалась эксплуатация одних писателей («негров») другими («жучками»). Избегая называть Мандельштама по имени, он обвинил его в принадлежности к «жучкам». Разумеется, ни словом он не обмолвился о самых верх-них этажах этого вертикального уродства — о монструозных «жуках», каковыми являются сами крупные издательства, заточенные под ту самую дешевку и халтуру, от обсуждения которых он, Заславский, их так ловко избавил.

Давид Иосифович Заславский (1880—1966) — в прошлом политический активист и член ЦК Бунда, одинаково пламенный публицист «Киевской мыcли», меньшевистской — столь ненавистной Ленину — газеты «День» и большевистской «Правды». Сюда он пришел совсем незадолго до травли Мандельштама — в 1928 году. Пришел беспартийным — но в 1934 году обзавелся и красной корочкой. На лацкане его пиджака постепенно обживались ордена, в том числе два ордена Ленина.

Что ж, по заслугам! Он был крупным специалистом по травлям, к тому же инициатором и энтузиастом: среди его жертв — Мандельштам, Шостакович и Пастернак. «Я превосходно понимаю, как надо писать, — исповедовался он Шкапской. — <…> Любой вопрос советской современности кажется мне в миллион раз более важным, в миллион раз более заслуживающим внимания, чем огорчения крохотных людей о том, что я “погубил свою душу”…»⁵⁰.

Некоторой особенностью литературной травли конца 1920-х — начала 1930-х была их публичность и остающаяся у травимого возможность защищаться, что резко отличало ее от сворной и односторонней — «все на одного!» — травли образца середины 1930-х или конца 1950-х гг., когда тот же Заславский по команде «фас!» травил, соответственно, Шостаковича, Пастернака и Эйзенштейна. Так что Мандельштаму, можно сказать, «повезло».

Бросается в глаза, что все, кого Заславский завербовал к себе в сторонники, морщатся и испытывают при этом некоторое замешательство и рвотный рефлекс. Дерман — Горнфельду: «По существу очень верно, но лучше бы кто другой написал» (11 мая). Горнфельд — Дерману, 15 мая: «Хуже всего, что придется делать общее дело с З<аславским>». Дерман — Горнфельду, 15 мая: «Жалко, что не кто-нибудь другой написал о Манд<ельштаме>, а то с этим не хочется входить в сношения. Будь бы кто-то другой, я бы позвонил и сказал, что могу дать кое-какие пояснения», Ничто так не говорит об устойчивости нерукопожатной репутации Заславского, как эта инстинктивная гримаса.

Да он и сам соглашался с оценкой других: да, ренегат! Но это не важно, потому что ренегатство — это всегда краски прошлого и из прошлого, а он, Заславский, флюгер и хамелеон, он живет сейчас, он востребованный боец, — отчего и принимает окрас современности, какою бы она ни была.

Принципиальная «флюгерность» Заславского проявилась позднее даже в такой теме, как Холокост. Нет, неслучайно именно он оказался адептом столь «популярного» среди антисемитов тезиса о самоответственности евреев за Катастрофу:

«А несомненно то, что погибшие составляли самую неустойчивую, наименее достойную часть советского еврейства, — часть, всего более лишенную и личного и национального достоинства. Еврей, который по тем или иным причинам остался при немцах и не покончил с собой, сам приговорил себя к смерти. И если он еще к тому же из личных выгод оставил при себе детей, обрекши и их на смерть, он предатель»⁵¹.

И десятки тысяч безвинно убитых евреев — в сволочных его мыслях и на кончике поганого его пера — это все получившие по заслугам трусы, гешефтмахеры и предатели!

Если бы партия затребовала фельетончик на эту тему и с таким душком — написал бы. А так — ограничился записями в дневнике…

Вот уж поистине не ренегат, а подонок — настоящий, вечный, с самой что ни на есть большой буквы!..

 

 

10

В этой битве под Уленшпигелем есть один очень поучительный момент — ее перерождение из сугубо частного конфликта в литературно-общественную травлю, а под конец и чуть ли не в политический процесс. Причем видно, как со временем политическое набирает силу и нагнетается.

Неприметные признаки этого рассыпаны в различных «документах дела». Вот 25 мая Заславский бросает Горнфельду: «После бурь внутриредакционных и внередакционных (даже весьма вне)…»⁵². Что это за внередакционные бури такие? В каких таких кабинетах побывал Заславский в поисках направления ветра?

А 4 июня он же бросает Горнфельду еще одну идеологическую кость: «…Работа Мандельштама сводилась именно к кастрации социально-революционной стороны “Тиля”, как по содержанию (выброшены песни Тиля и целый ряд глав), так и со стороны стиля: грубовато-революционный язык Тиля заменен бесстильной манной кашей Мандельштама».

Но мы уже читали у Лекманова, что на самом деле Мандельштам по ходу своей редактуры, отчасти и идеологической, делал прямо противоположное — прививал национально-религиозному «дичку» восстания гезов только что не пролетарскую «розу».

Горнфельд остался к этому равнодушен, но тезис о «кастрации социально-революционной стороны» вполне мог иметь успех, например, у части старых революционеров. Не с этим ли связано появление имени В. Фигнер в рядах партии противников Мандельштама, о чем Лукницкому рассказывал Пяст?⁵³ 

О том, что не все так просто в этом поединке, догадывался и Пастернак, писавший Цветаевой 30 мая 1929 года: «Теперь против него поднята действительно недостойная травля, и как всё у нас сейчас, под ложным, разумеется, предлогом. Т.е. официальные журналисты, являющиеся спицами левейшего колеса, нападая на него, сами м.б. не знают, что в своем движеньи увлекаются приводною тягой правого. Им и в голову не приходит, что они наказывают его за статью в “Известиях”, что это, иными словами, действия всяких старушек, от “Известий” находящихся за тысячи верст. Это очень путаное дело»⁵⁴.

Спустя две недели, 14 июня, Пастернак пишет в связи с Мандельштамом (на этот раз Тихонову) о том, «…как трудно временами становится читать газеты (кампания по “разоблачению бывших людей” и пр. и пр.)». Это очень важная обмолвка.

Одно и то же событие, один и тот же поступок, одно и то же слово серьезно меняют свой смысл в зависимости от времени его произнесения или совершения. И может статься, что те, кто настаивает на чем-то одном и своем, идут вовсе не вдоль моря, по щиколотку в соленых брызгах, а поперек, с каждым шагом уходя все дальше на глубину и погружаясь во все более и более рискованные слои.

Так, в феврале 1930 года Мандельштаму пришлось отвечать уже не на вопросы о разнице между переводами, а о том, что он делал в Феодосии при белых.

 

 

11

Созданная ФОСП (руководитель — Канатчиков) еще 12—13 мая 1929 года «Комиссия для разбора обвинений, предъявленных Мандельштаму Литгазетой» работала над своим заключением более полугода — вплоть до декабря.

Инициатором ее создания была редакция «Литературной газеты» (ответственный редактор — Канатчиков). Ее первый состав: юрист Николаев, писатели Богданов, В. Львов-Рогачевский и под председательством… Канатчикова!

Первое действие комиссии: письмо Горнфельду с запросом об отношении к «Делу». Тот, по обыкновению, повторил свои обвинения и отошел в сторону: мол, ничего личного!

Комиссия же в мае приняла классическое Соломоново решение: неправы все — и издательство, и Мандельштам, но он не один такой, он был в мейнстриме; не прав и Заславский, допустивший неподобающий тон. На этом инцидент объявляется исчерпанным, все свободны.

Но 10 июня деятельность комиссии была возобновлена, и ее решения приняли достаточно ясный антимандельштамовский характер, осуждающей тот самый «мейн-стрим», но исключительно в его лице. Заславский же был, конечно, резок, но справедлив.

Параллельно в Московском губсуде шел процесс Карякина против «ЗИФа», к которому ионовское издательство привлекло уже Мандельштама — в качестве соответчика. 11 июня суд рассмотрел, но не удовлетворил иск В. Н. Карякина на том основании, что мандельштамовская обработка «является совершенно самостоятельным произведением»⁵⁵. Миссию информирования общественности об этом процессе взяли на себя другие газеты — «Комсомольская правда» и «Вечерняя Москва».

А 5 августа — ввиду наличия формальных моментов, дающих повод к пересмотру, — была создана новая комиссия ФОСП в составе Селивановского, Габриловича, Павленко и Богданова (то есть уже без Канатчикова).

Результаты ее работы до нас не дошли.

Зато дошла реакция Мандельштама — «Открытое письмо советским писателям» и «Четвертая проза».

 

 

12

Четвертая часть (фаза), вобравшая в себя осень 1929 и зиму 1930 годов, — быть может, самая проигрышная для Мандельштама-«сутяжника», но явно победительная для Мандельштама-поэта. Завершающие ее наброски писем Мандельштама советским писателям — писем-пощечин — не что иное, как подступы к «Четвертой прозе». Сама же «Четвертая проза» настолько сама просилась в эту «четвертую часть», что три главки из нее, в которых упоминаются Горнфельд, в нее и попали.

Но в феврале 1930 года ему предстояло пройти через горнило куда более серьезной, нежели все фосповские, комиссии — скорее всего, райкомовской комиссии о чистках.

А в концовке письма от февраля-марта 1930 года: «Я один. Ich bin arm. Все непо-правимо. Разрыв — богатство».

 

Из «Открытого письма советским писателям»: «Какой извращенный иезуитизм, какую даже не чиновничью, а поповскую жестокость надо иметь, чтобы после года дикой травли, пахнущей кровью, вырезать у человека год жизни с мясом и нервами, объявить его “морально ответственным” и даже ни словом не обмолвиться по существу дела... Я ухожу из Федерации советских писателей, я запрещаю себе отныне быть писателем, потому что я морально ответствен за то, что делаете вы».

На паях с армянскими впечатлениями 1930 года, эта проза послужила отличным трамплином к возвращенью осенью самого главного, что только может быть у поэта, — его стихов! В этом смысле и Горнфельд, и Ионов, и Канатчиков, и Заславский оказались невольными ассистентами того непредсказуемого сценария и повитухами того волнующего процесса, что вернул Мандельштаму его поэтический голос.

Но вот что интересно: из этой квадриги в «Четвертой прозе» помянут один лишь Горнфельд, названный к тому же в сердцах убийцей, киллером! За что, почему?!

Да потому что Горнфельд — единственный из всех, в ком Мандельштам, при всем различии и даже незнакомстве, признает и товарища по цеху, и старшего современника! И единственный, кого он еще может хотя бы упрекнуть, — в отсутствии солидарности и товарищеской связи, например. Единственный, кого он может еще ненавидеть — за мелочность, за котурны морального превосходства, за то, например, что оказался заодно с теми, кого Мандельштам и ненавидеть не может, а только презирать! С Канатчиковым, с Ионовым, с Заславским!..

Благодаря ему, Дантесу с Бассейной, еще не написанная концовка «Волка» — «…И меня только равный убьет!» — приобрела дополнительный — и скорее комический — смысл.

В отрыве же от этого, сами по себе, упоминания и характеристики Горнфельда в «Четвертой прозе» вполне могут восприниматься как ничем не мотивированные личные выпады и оскорбления заслуженного и больного литератора.

Ефим Эткинд однажды даже вступился за его честь: «Если бы мне пришлось писать комментарий к этим строкам, я бы прежде всего сказал читателям: автор “Четвертой прозы” пребывал в состоянии клинически болезненного раздражения; он несправедливо оскорбляет литератора, самоотверженно трудившегося всю свою невыносимую жизнь и бывшего — в отличие от Мандельштама — прекрасным и добросовестным переводчиком; книга же “Муки слова” (1906, 1927) — труд замечательный, и последнее, что можно сказать о ее авторе, — это что он “рожден с каиновой печатью литературного убийцы на лбу”. В данном случае Мандельштам написал просто нелепость — злоба ослепила его. Почему комментаторы не заступились за Горнфельда? Не потому ли, что великий Мандельштам не может быть низким, а злодей Горнфельд — всегда злодей?»⁵⁶ 

Раздражен ли Мандельштам в «Четвертой прозе»? — О да, несомненно, еще как!

Но ослепила ли его злоба? — Нет, но скорее сводящее скулы отчаяние от себялюбивой слепоты и пошлой мелочности того, кто толкает собрата по литературе — мнимого вора своей «шубы» — навстречу реальной травле, запрету на профессию и смертной тоске. Мандельштам и тут прибег к своему излюбленному прозаическому приему — усилительной оптике «сквозь птичий глаз»⁵⁷, но Аркадий Горнфельд («литературный убийца»), как и Дмитрий Благой («лицейская сволочь») попались ему отнюдь не просто так, не под горячую руку.

Осип Эмильевич сразу же уловил, что вся эта шубейно-буржуазная порядочность Горнфедьда в этой истории — лишь маскировка его литераторской (здесь переводческой) спеси и, как отчетливо видно из переписки, меркантильного интереса. Неумение встать над этим — или хотя бы выбраться из-под этого — и привело Горнфельда в объятья всей этой многоголовой гнуси и лицейской сволочи…

Кутаясь в полы своего ненаглядного «пальто», Аркадий Горнфельд дал своему самолюбию перерасти в тот слепой конформизм и послушный сервилизм, собственно, и ставшие орудиями инкриминируемого ему «убийства».

Ну а от Канатчикова, Ионова и Заславского не осталось ничего, кроме пары строчек в комментариях к «Четвертой прозе»…⁵⁸ 

 

P.S. В сугубо практическом плане у этой истории все же оказалось еще одно — и довольно неожиданное — последствие. Это открытие в июле 1930 года в Москве Института иностранных языков. В полном соответствии с концовкой статьи «Потоки халтуры»⁵⁹.

 

P.Р.S. Все письма публикуются с сохранением орфографии и пунктуации оригинала.

Пролог

Мандельштам за работой
(1926—1927)

Вторая половина 1927 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — М.А. ЗЕНКЕВИЧУ

 

Дорогой Миша!

Не дождался ты нас. Очень жалко, что не простились. Привет Ал<ександре> Ник<олаевне>!

_______________________________________________________________________________

Я увожу с собой Уленшпиг<еля>. В среду высылаю его спешной почтой на твое имя в «Зиф» обратно.

Целую тебя.

Проездом через Москву увидимся без суеты, хворобы и Лены-конструктиви-стки.

До свиданья.

С Ул<еншпигелем> не подведу. Сам понимаю.

Твой Осип

Еще раз: не беспокойся об Уленшп<игеле>! Будет в четверг.

 

ГЛМ. Ф. 247. Оп. 1. Роф 6146/2.

Часть первая

Горнфельд против Мандельштама
(Октябрь 1928 — январь 1929)

18 октября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ⁶⁰ 

 

Дорогая Рая! <…>

У меня две новости. 1. Хорошая: в Москве хотят издать сборник моих статей «На Западе», т. II⁶¹. Уже получил согласие, но по нынешним временам — пока деньги не будут получены, все сомнительно. 2. Дурная, или вернее — юмористическая: вышел «Уленшпигель» в переводе якобы О. Мандельштама (поэта), но на самом деле краденный у меня и у другого переводчика. Мандельштам — талантливый, но безпутный человечек, умница, свинья, мелкий жулик — бомбардирует телеграммами⁶², моля о пощаде (я могу посадить его на скамью подсудимых), но я пока суров и хочу наказать за свинство и его издательство («Земля и фабрика»)

(РНБ. Ф. 211. Д. 266. Л. 24)

 

20 октября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб. 20.Х.28

Дорогой Абрам Борисович,

<...> В «Земле и Фабрике» вышел «Уленшпигель» в пер<еводе> О. Мандельштама. Два листа украдены у меня, 20 — у перевода Карякина. Теперь великий поэт вдруг понял, что влопался, клянчит, извиняется, пишет оправдательные письма в редакции. Придется, очевидно, судиться (не с ним — Господь с ним), но с «З. и Ф.», — которая приглашала меня в сотрудники, отложила мои предложения и заказала М<андельшта>му «переделать и проредактировать» — чужие переводы. До свидания. <...> Ваш АГ.

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 20. Л. 26)

 

23 октября 1928 г.

А.Б. ДЕРМАН⁶³ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

<...> А относительно Уленшпигеля как не сказать, что это Ваш оброчный мужик! Жаль, что Мандельштам не стянул у Вас всего целиком. Хорош гусь! Какой надменно-аристократический тон, когда он трактует о разных там Михайловских и какая простенькая, вульгарная вороватость. Это не случайное совпадение, — и в том и в другом случае это преломление ницшеанства сквозь призму русского поросенка.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 27об. Автограф)

 

24 октября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб. 20.Х.28

Дорогой Абрам Борисович, от души благодарю Вас за желание посвятить мне Вашу книгу и за чувства, в этом отражающиеся. Принимаю охотно, — но имею одно практическое возражение; не отвергайте его без основательного раздумья. Думаю, что нам полезно обоим не афишировать нашу личную приязнь, мы лучше сможем поддерживать друг друга в доспехе — неправильно будет называть его маской — объективности и нелицеприятия.

А поддержка будет нужна. Взять хотя бы эту глупую историю с Ос<ипом> Манд<ельштамом>. Надо ведь выступить с обличением, он же, труся и извиваясь, то обещает написать все объясняющее и покаянное письмо, то отказывается, то, просит принять его (на это я не пошел), то, узнав, что я назвал его жуликом, приходит в ярость и разражается такой филиппикой: «А во всем виноват Горн<фельд>. Да, — он принадлежит к “старым”, которые меня не признали. Если бы своевременно он понял и выяснил, кто такой Мандельштам, мне не пришлось бы прибегать для пропитания к таким способам». Я не должен объяснять Вам, сколько здесь не только лжи и наглости, но и простого невежества. А ведь он и в печати это скажет, и уже просит общих друзей обратить мое внимание на то, что полемика (?!) между ним и мною только «обрадует чернь».

Fоnt de bruit⁶⁴ — по поводу украденных двух листов перевода!

<...> Мне тяжело, когда я не знаю, что делать. Но здесь — в этом пустяке с Манд<ельштамом> — ведь все ясно. И я ведь не связал своего бытия с переводом де Костера.

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 20. Л. 27—27 об.)

 

25 октября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб., 25.Х.28

<...> Продолжение моей истории с Мандельштамом узнаете от Сл<авы>
Бор<исовны>⁶⁵ и поймете, почему я очень обрадовался Вашему правильному суждению.

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 20. Л. 29 об)

 

28 октября 1928 г.

А.Б. ДЕРМАН — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Слава Бор<исовна> прочла мне по телефону мандельштамовскую эпопею. Наслать на Вас Горлина⁶⁶, — какой благородный выход из благородного положения! Боже мой, Боже мой, да ведь это гнуснейший из шантажей, это от Бесов Достоевского!

<...> В ЗИФе — междуцарствие. Был Нарбут, но — его убрали и из партии исключили⁶⁷. Читали?

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 30—30об. Автограф)

 

28 октября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

<…> С «Уленшпигелем» не старая история, а совсем новая: из него выкрал часть Мандельштам — не мой приятель⁶⁸, а известный поэт. Но и мой приятель меня огорчает: клонит на сторону того, хотя он ему не родственник, а только поклонник. Но тот свинтус струсил, мечется, при этом наглит и надувает меня. А у меня нет ни времени, ни сил заниматься этим делом вплотную... <…>

(РНБ. Ф. 211. Д. 266. Л. 25—25об.)

 

13 ноября 1928 г.

А. ВЕНЕДИКТОВ⁶⁹ — В РЕДАКЦИЮ

«КРАСНОЙ ГАЗЕТЫ» (ВЕЧЕРНИЙ ВЫПУСК)

 

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

В титульный лист «Легенды о Тиле Уленшпигеле» в издании «ЗИФа» вкралась ошибка: напечатано «перевод с французского О. Мандельштама» — в то время, как должно было стоять: «перевод с французского в обработке и под редакцией О.Э. Мандельштама».

Член правления «ЗИФа» А. Венедиктов

(Красная газета. Вечерний выпуск. Л., 1928, 13 ноября)

 

19 ноября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

<…> Сегодня отправил в газету ядовитое письмо об украденном у меня переводе Уленшпигеля. Если напечатают — что мне кажется сомнительным — то пришлю: оно веселое. <…>

(РНБ. Ф. 211. Д. 266. Л. 28)

 

22 ноября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб., 22.ХI.28

<...> Мое письмо о Мандельштаме и ЗИФ’е, очень веселое и убедительное, конечно, не напечатано Вечерней Красной. Хочу послать его куда-нибудь в Москву. Неужто заткнут мне рот по такому частному и личному делу?

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 33—33об.)

 

27 ноября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

Дорогая Рая! Думал, что сегодня смогу послать тебе оттиск письма в редакцию о жулике-Мандельштаме, но письмо оттягивается, требуют сокращений, а мне жалко: очень юмористическая выходит фигурка. Но лишь бы напечатали — а то ведь все теперь полно всяких влияний и местных соображений. <…>

(РНБ. Ф. 211. Д. 266. Л. 29)

 

28 ноября 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — В РЕДАКЦИЮ «КРАСНОЙ ГАЗЕТЫ»⁷⁰ 

 

От А. Горнфельда. Ленинград,

ул. Некрасова 58, тел 136-40

 

ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ СТРЯПНЯ

(Письмо в редакцию).

 

В № 313 «Вечерней Красной газеты» напечатано письмо Правления «Земли и Фабрики» о том, что перевод выпущенного этим издательством романа де Костера «Тиль Уленшпигель» ошибочно приписан на обложке О. Мандельштаму, которому принадлежит только редакция и обработка перевода. Письмо это вполне своевременно: оно снимает с известного поэта возможное в таком случае обвинение в плагиате. Не все, однако, стало ясным. Издательство не сочло нужным сообщить имя настоящего переводчика изданного им романа, а О. Мандельштам не собрался объяснить, от кого собственно получено им право распоряжаться чужим переводом.

Дело в том, что перевод, изданный «Землей и Фабрикой», сделан не по французскому тексту, а составлен из двух переводов: моего, изданного «Всемирной Литературой» (1920) и В. Карякина (Москва, 1916). [Издательство поступило очень хорошо освободив поэта от ответственности за самовольную перепечатку, караемую нашим законом. Но дело не в юридической стороне дела, в которой пусть разбираются органы более подходящие, а в литературной. Ибо результаты обработки, которой подверглись эти два разные перевода, достойны внимания общественного мнения.]

Редактора не смущает то, что из механического соединения двух разных переводов с их разным стилем, разным подходом, разным словарем, могла получиться лишь мешанина, негодная для передачи большого и своеобразного писателя. Французского подлинника Мандельштам не видел. Поэтому он обрабатывал чужие переводы отчасти по вольной догадке, отчасти посредством вдохновенного комбинирования двух различных текстов. Для начала взят мой перевод. Редактирует его О. Мандельштам способом нехитрым: если у Горнфельда сказано «затрубила труба», то Мандельштам исправляет: «прозвучала фанфара», если у Горнфельда и, конечно, в подлиннике говорится «пол качается», то Мандельштам исправляет «пол трещит». Если мать протянула младенцу «свои прекрасные природой данные чаши», то Мандельштам исправляет: «груди налитые чудесным соком жизни», хотя в подлиннике груди не названы, а о «чудесном соке жизни» нет ни слова.

В таком роде эти поправки, явно продиктованные только необходимостью что-нибудь изменить. Хочу ли я сказать, что среди поправок нет ни одной приемлемой? Конечно нет: Мандельштам писатель опытный. Но когда, бродя по толчку, я нахожу там, хотя и в переделанном виде пальто, вчера унесенное из моей прихожей, я вправе заявить: А ведь пальто-то краденое⁷¹.

После нескольких листов мой перевод сменяется переводом Карякина. Так как О. Мандельштам видит, что этот перевод кишит неправильностями и нелепостями, очевидными и человеку, французского текста не знающему, то О. Мандельштам погружается в исправление ошибок Карякина при помощи моего перевода: этот способ редактирования посредством заимствования кажется ему правильным и достойным. Он верит мне больше, чем Карякину: я очень тронут этим доверием, но хотел бы, чтобы оно проявлялось в чем-либо более подходящем. Однако дело это трудное — исправлять Карякина, зная меньше, чем Карякин. Поэтому, несмотря на сотни заимствований у меня, карякинских курьезов и безграмотностей осталось много, а к ним присоединились еще мандельштамовские. Осталась «милая Валлония», потому что Карякин принял vallon (долина) за несуществующую страну Валлонию, остался город Экс (Aix) там, где речь идет об Ахене, [остались зубры там, где говорится о козулях, осталось «забейте мне рот гнилыми грушами» там, где говорится о poire d’angoisse — орудии пытки; осталось: «смолили невода» там, где сказано «чинили», осталось «романское вино» там, где дело идет о романее — вине бургундском, осталось «велели приготовить» (лодку) там, где говорится, что ее конфисковали (буквально: «взяли именем его величества»)], остались «бархатные шоры» там, где речь идет о попоне — и так далее в большом количестве.

Но всего забавнее редактор там, где он при разногласии «обрабатываемых» текстов, все-таки не знает, кому поверить. Например, у Горнфельда переведено: «чулки», у Карякина — по ошибке — юбки. Мандельштам колеблется и сочиняет: «торчащие крахмальные чепцы». У Горнфельда говорится о раздвоенных лапах (дьявола), Карякин, не поняв текста, переводит «мохнатые». Мандельштам на всякий случай соединяет: «мохнатые с раздвоенными копытами». У Горнфельда: «Когда Север поцелуется с Западом»; Карякин ошибся и вместо севера сказал: восток. Мандельштам недоумевает и предлагает свой компромисс: «когда сочетается северо-запад (?) с востоком». Компромисс этот особенно бессмыслен потому, что в дальнейшем объяснено, что в этой аллегории север означает Голландию, а запад — Бельгию, которая расположена не на северо-запад, а на юго-запад от Голландии. [У Горнфельда говорится: «богохульные полумесяцы»; Карякин, принявший croissant за крейсер, перевел «крейсирующие богохульники». Мандельштам, не зная что делать с полумесяцами (бунтари-гезы их носили на шляпах), сочинил: «богохульники матросы». Карякин, не сообразив, что cette gucude в данном тексте значит «эта дрянь», перевел: «что нужно от меня этой гезянке (?)». Мандельштама смутила эта незнакомка, но, не зная, что соответствует ей в подлиннике, он написал: «чего тебе нужно, старуха», хотя это не старуха и говоривший к ней не обращался. И когда Мандельштам находит у Карякина, который спутал quatre vingt и vingt quatre «восемьдесят дней», а у Горнфельда двадцать четыре, то он отважно виляя, вычисляет плохонькую среднюю арифметическую и переводит: «сорок дней».]

Но довольно курьезов и довольно Мандельштама. Речь идет не о Горнфельде, которого не убудет от мелкого озорства, не о Мандельштаме, которому ради высот его поэзии надлежит разрешить и низкую прозу. Речь идет о [русском] читателе. Ведь случай с «Уленшпигелем» не единственный: он, можно сказать, типичный. [В противоположность многим, я думаю, что за последнее десятилетие качество переводов у нас в общем не понизилось, а скорее — несмотря даже на общепринятую порчу языка — скорее повысилось. Но наряду с этим вошла в обычай совершенно бесцеремонная обработка издаваемых иностранных писателей, — особенно по старым переводам. Пред лицом необходимости — а такая необходимость у нас есть — с известной обработкой можно мириться, когда пред нами писатель второстепенный или когда текст приходится сократить или изменить по соображениям, вполне защитимым с точки зрения общественной пользы, — например, для детского чтения. Но у нас делается другое.]

По мотивам, не имеющим в виду никаких кроме карманных интересов, в практику вошло пачками бросать на рынок старые переводы классиков в совершенно неподходящем виде. Их сочинения, необходимые для широкого круга читателей, издаются с обширными сокращениями, в переводах не только не исправленных и сверенных наново с подлинником, но сплошь и рядом ухудшенных. Ни «Земля и Фабрика», ни О. Мандельштам не предуведомили читателя, что он, приобретая новое издание «Уленшпигеля», получает перевод не только составленный из двух разных переводов, но и сокращенный на одну пятую. А ведь Де-Костер классик и как классик трактуется в предисловии П.С. Когана — и читатель вправе знать, что классическую книгу он получает в урезанном виде. Пора положить предел этим рыночным приемам. Они отравляют вкус читателя, они становятся стеной между ним и подлинным творчеством писателя, они деморализуют злополучных переводчиков [, которых издательские требования в условиях исступленной конкуренции принуждают к любой непристойной халтуре. Пора покончить с этой общераспространенной практикой. Если с ней не сможет справиться общественное мнение, то пусть бы на нее обратил внимание хоть недавно образованный в Наркомате Просвещения орган по руководству литературой, в задачи которого, по положению, входит также надзор за качеством литературной продукции. В других ее областях это дело трудное, но в области безобразий, вроде вышеописанного, пожалуй, достижимое.]

(«Красная газета». Веч. выпуск. Л., 1928. № 328, 28 ноября. С. 4)

 

11 декабря 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб. II.XII.28

<...> Но мои новости тоже будут деловые: почти продал издание «Уленшпигеля», продешевил, но буду доволен, если все пройдет гладко. «Земля и Фабрика» как будто не собирается платить, а между тем, если мне придется судиться, то тут с несомненностью выяснится, что Мандельштам не просто редактировал, а продал чужие переводы. Так шельмовать его я не хотел бы. — Взялся редактировать собрание сочинений... Кугеля⁷².

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 20. Л. 36об.)

 

12 декабря 1928 г.

А.Б. ДЕРМАН — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Письмо о Мандельштаме получил и нахожу, что он<о> выше всякой критики. Отвечал ли он что-нибудь? Очень интересно.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 32. Автограф, с опиской в дате: 12.XI.1928).

 

<Начало декабря 1928 г.>

Вс. ИВАНОВ и Ю. ОЛЕША — В РЕДАКЦИЮ «КРАСНОЙ ГАЗЕТЫ»

 

В номере 328 «Вечернего выпуска «Красной Газеты» появилось письмо А. Горнфельда, в котором последний, обвиняя писателя О.Э. Мандельштама в обработке его, Горнфельда, перевода «Уленшпигеля» Шарля де Костера без предварительного разрешения переводчика — позволяет себе ряд недопустимых выпадов по адресу известного двадцатилетней работой писателя.

Легкомысленно было со стороны редакции «Красной Газеты» и А. Горнфельда печатать письмо, порочащее безупречное имя О. Мандельштама. Мы протестуем против бульварных приемов А. Горнфельда и напоминаем ему, что для разбирательства подобного рода конфликтов, стоящих в прямой связи с практикой издательств, существует такая авторитетная организация как Федерация Писателей.

Всеволод Иванов Юрий Олеша

(РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 1. Д. 1. Л. 20. Машинопись с подписями.

На л. 21 — тот же текст рукой Ю.И. Олеши, без даты и с припиской:

«Это я писал — Олеша». Письмо не было опубликовано)

 

 

12 декабря 1928 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — В РЕДАКЦИЮ «ВЕЧЕРНЕЙ МОСКВЫ»

 

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

 

«Когда, бродя по толчку, я узнаю хотя бы в переделанном виде, мое пальто, вчера висевшее у меня в прихожей, я вправе сказать:
“А ведь пальто-то краденое”».

А. Горнфельд

 

Мне приходится выступать в непривычной для меня роли — отчитываться по обвинению в использовании чужого литературного материала. Дело идет о письме критика Горнфельда в № 328 «Красной Вечерней Газеты» по поводу моей обработки старых переводов «Уленшпигеля», заказанной мне издательством ЗиФ.

К столкновению с Горнфельдом меня привела дурная практика издательств, выпускающих в явочном порядке и анонимно десятки отредактированных и обработанных переводов, причем соглашение между издательством и переводчиком достигается неизменно задним числом.

Несмотря на это, считая себя морально ответственным перед товарищем по переводной работе, я, по выходе книги, первый известил ничего не подозревавшего Горнфельда и заявил [Горнфельд с садизмом, достойным Передонова, казнит исконным подстрочником мой вольный, но живой пересказ сложного и трудноусвояемого автора], что отвечаю за его гонорар всем своим литературным заработком. [Горн-фельд об этом почему-то умалчивает.]

Ответом его явилось письмо в редакцию «Красной Вечерней Газеты».

Оставляя на совести Горнфельда тон и выводы его письма с попытками изобразить дело в уголовном разрезе и с упоминаниями о «толчках» и «шубах», отвечу почтенному критику-рецензенту по существу.

Позволю себе заговорить с Горнфельдом на несколько неожиданном для него производственном языке — мой переводческий стаж — свыше 30 томов за 10 лет дает мне на это право. У нас нищенская смета на перевоплощение тех колоссальных культурных ценностей, которые мы должны протолкнуть в читательскую массу. Переводы иностранных классиков по плечу лишь крупным художникам слова. Мы вынуждены работать на кустарном станке и все-таки выпускаем тексты лучше прежних. Педантическая сверка с подлинником отступает здесь на задний план перед несравненно более важной культурной задачей — чтобы каждая фраза звучала по-русски и в согласии с духом подлинника. Нам важно, чтобы молодежь не путала Тиля Уленшпигеля с Вильгельмом Телем, а книжникам-фарисеям — «безгрешная» книга на полке и пустое место в умах и сердце читателей. Поэтому я не смущаюсь, если при перечислении характерного костюма вместо чулок и юбок в текст проскользнут чепцы, ничуть не обидные для Костера и как следует надетые на голову фламандки.

«А король Филипп пребывал в неизменной тоске и злобе. В бессильном честолюбии молил он Господа...» (перевод Горнфельда). Неужели так говорит Костер? Не верю: канцелярское «пребывал в неизменной тоске», славянское «Господь», двойное построение на одном предлоге с мертвящим параллелизмом прилагательных. Послушайте так: «...между тем, король Филипп тосковал и злобствовал. Честолюбивый недоумок молился Богу...» Два разноустремленных глагола («тоскует» и «злобствует»), один ударный эпитет («честолюбивый») и брошенная вскользь характеристика Филиппа («недоумок»). Строением фразы определяется строй мысли (пример мой). Моя правка, вернее ломка, Карякина, из которой возникла подавляющая масса текста (18 листов), заключалась не в механическом лавировании между его текстом и текстом Горнфельда, а в сознательном оживлении почти каждой фразы.

Я много и долго боролся с условным переводческим языком — этим воистину паразитическим наречием, развращающим читателя и воздвигающим стену между ним и автором. [Колоссальные гимназические упражнения разгуливают у нас в форме «академических» переводов — и никто этого не замечает.] Он страшен, въедлив, уродлив и всегда заслоняет автора. Кашеобразный синтаксис, отсутствие ритма прозы, резиновый язык — все это не считается у нас отсебятиной. Лишь бы не обиделся словарь Макарова⁷³. «Мохнатые ноги с раздвоенными копытцами» — (о черте) — это можно, как поправляет меня даже Горнфельд, стоящий на целую голову выше большинства переводчиков, но давший в своем Уленшпигеле слишком грузный текст.

Но неважно, плохо или хорошо исправил я старые переводы или создал новый текст по их канве. Неужели Горнфельд ни во что не ставит покой и нравственные силы писателя, приехавшего к нему за 2000 верст для объяснений, чтобы загладить нелепую, досадную оплошность (свою и издательства)? Неужели он хотел, чтобы мы стояли на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши? Как можно не отделять «черную» повседневную работу писателя от его жизненной задачи? Из случайной безалаберности делать черный «литературный скандал» в духе мелкотравчатых «понедельничных» газет доброго старого времени?

Неужели я мог понадобиться Горнфельду, как пример литературного хищничества?

А теперь, когда извинения уже давно произнесены, — отбросив всякое миндальничанье, я, русский поэт и литератор, подъявший за 20 лет гору самостоятельного труда, спрашиваю литературного критика Горнфельда, как мог он унизиться до своей фразы о «шубе»? Мой ложный шаг — следовало настоять на том, чтобы издательство своевременно договорилось с переводчиками — и вина Горнфельда, извратившего в печати весь мой писательский облик, — несоизмеримы. Избранный им путь нецелесообразен и мелочен. В нем такое равнодушие к литератору и младшему современнику, такое пренебрежение к его труду, такое омертвение социальной и товарищеской связи, на которой держится литература, что становится страшно за писателя и человека.

Дурным порядкам и навыкам нужно свертывать шею, но это не значит, что писатели должны свертывать шею друг другу.

О. Мандельштам

(Вечерняя Москва. 1928. № 288. 12 декабря)

 

17 декабря 1928 г.

А.Б. ДЕРМАН — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Вчера был у Славы Борисовны и со стыдом узнал, что она случайно пропустила № Вечерней Москвы с письмом Мандельштама: я же был уверен, что она послала Вам и сам этого не сделал. Исправляю свой промах и посылаю зато два экземпляра этой помеси наглости с жалостью (и это не только мое мнение).

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 33)

 

18 декабря 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Р. ПАЛЕЮ⁷⁴ 

 

18.XII.28

Многоуважаемый Абрам Рувимович,

Если можете, то, пожалуйста, посодействуйте напечатанию моего письма в редакцию «Вечерней Москвы», сегодня туда отправленного. Москвичи ведь не знают, в чем дело, и я остаюсь безвинно облаянным. За все, что Вы сделаете и сообщите по этому делу вообще, буду очень благодарен. Всего хорошего — АГ.

(РГАЛИ. Ф. 1897. Оп. 1. Д. 4.)

 

19 декабря 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

Посылаю Вам письмо О. Мандельштама, — по характеристике А.Б. Дермана — «смесь наглости и жалости». Написал и возражение — убийственное — в «Вечернюю Москву», но, конечно, очень мало надеюсь на напечатанье. Как-нибудь пришлю тебе писанный экземпляр...

(РНБ. Ф. 211. Д. 266. Л. 31)

 

20-е числа декабря 1928 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — В РЕДАКЦИЮ «ВЕЧЕРНЕЙ МОСКВЫ»

 

По поводу письма О. Мандельштама в № 288 «Вечерней Москвы» разрешите мне оправдаться. О. Мандельштам обвиняет меня в том, что я умолчал о его предложении «ответить за мой гонорар». Едва ли он пострадал от этого, так как теперь я должен сказать, что он по существу предлагал мне гонорар не за мой перевод, а за мое молчание. В его изображении во всем виноват «явочный порядок», при котором «соглашение достигается задним числом». Он забыл — а писатель об этом не смеет забывать, — что этот «явочный порядок» есть недопустимое насилие над волей писателя, преследуемое и нашими законами.

Обличенные в изнасиловании, боясь наказания, тоже обычно предлагают «достигнуть соглашения задним числом», но далеко не всегда им это удается. Мандель-штам знает, что я ни на какое соглашение этого рода не пошел бы и не собирался никому давать за гонорар позволение исправлять чужой перевод посредством моего перевода и исправлять мою работу, после того как она напечатана в сотнях тысяч экземпляров, и даже во «Всемирной Литературе», — вопреки правилам этого издательства, — появилась без редактора. Лицо, обратившееся ко мне от имени Мандельштама⁷⁵, может засвидетельствовать также, что я на это ответил: «Я собой не торгую». Конечно, делая такое предложение, О. Мандельштам думал не о своей безопасности: он не хотел, чтобы «мы стояли на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши». Однако и после моего протеста я себя торгашом не ощущаю — ведь не я продавал работу Мандельштама, а он мою — и не вижу, почему он обзывает мещанами наших читателей, — в том числе и читателей «Вечерней Москвы», — которые вправе же знать, как поступают с ними некоторые книгоиздательства и некоторые редакторы.

Мандельштам освещает по-своему некоторые из данных мной иллюстраций его работы. Он скрывает при этом от читателя, что я приводил их совсем не как примеры его перевода, а как доказательство того, что он, составляя свой текст по двум разным переводам, при незнакомстве с подлинником, вынужден был вилять, чтобы затушевать это незнакомство. Из вереницы сходных вот еще один пример: в одном из переводов, взятых Мандельштамом, quatre vingt jours переведено «восемьдесят дней», в другом — по ошибке — «двадцать четыре». Мандельштам, не зная, кому из переводчиков верить, вычисляет среднюю арифметическую и предлагает «сорок дней». Это у него называется «сознательным оживлением фразы» и возвращением к духу подлинника. Он позволяет себе говорить о духе подлинника, он, который этого подлинника в глаза не видел. Он позволяет себе обсуждать качества моего перевода — он, который предварительно попользовался этим переводом. Он забыл, что всякий неизбежно должен его спросить: «Если перевод Горнфельда плох, то почему мы его избрали? Не проще ли было наново перевести роман де-Костера, — хотя бы при помощи того же Горнфельда». Но Мандельштам до такой степени потерял чувство действительности, что, совершив по отношению ко мне некие поступки, в которых ему пришлось потом «приносить извинения», меня винит в том, что я нарушил его покой. Я не хотел и не хочу от него ничего: — ни его извинений, ни его посещений, ни его волнений. Он, однако, должен узнать от писателя и «старшего современника», что в тех случаях, когда речь идет об интересах читателя и об общественной морали, мы лишены возможности считаться с чьим бы то ни было покоем. Тут не помогут ни «подъятые горы», ни двадцать лет, ни тридцать томов, ни 2000 верст, ни прочие
35 тысяч курьеров. Мандельштам находит, что произошел скандал, ибо избранный мной путь нецелесообразен. Путь этот еще не пройден и о его целесообразности судить рано. Скандала в изобличении «дурной практики» не только издателей, но и некоторых писателей нет никакого. Но если скандал и произошел, то это очень хорошо: «явочному порядку» положен некий предел. Это должен приветствовать и Мандельштам: это избавит его от сходных «ложных шагов» и неизбежно связанных с ними нарушений его покоя.

А. Горнфельд

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 20—22)

 

27 декабря 1928 г.

РЕДАКЦИЯ «ВЕЧЕРНЕЙ МОСКВЫ» — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

27/XII-28 г.

Уважаемый Аркадий Георгиевич.

К большому сожалению, мы не можем дать в нашей газете места для Вашего открытого письма. Конечно, можно почесть оплошностью, что мы дали возможность высказаться Осипу Эмильевичу Мандельштаму на страницах нашей газеты в то время, как узел дискуссии был завязан в Ленингр<адской> «Кр<асной> Веч<ерней> Газ<eте>». Но эту оплошность нельзя исправлять за счет читателя, взваливая на дего тяжелую обязанность выслушивать все реплики обоих спорящих сторон. Несомненно, что при Вашей чуткости к печатному слову — Вы поймете всю затруднительность положения газеты, которое вынуждает нас к подобному отказу. Место, интересы читателя и т.д. — не дают нам права удовлетворить Ваше морально вполне обоснованное требование.

С уважением Зав. лит. отд. А. Колесников.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 22)

 

28 декабря 1928 г.

В.Н. КАРЯКИН — В ПРАВЛЕНИЕ ВСЕРОССИЙСКОГО СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ

 

Члена Союза Писателей и научного работника

 Валентина Николаевича КАРЯКИНА

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу высказать мнение Союза по поводу «Письма в редакцию» О. Мандель-штама — («Вечерняя Москва» № 288, 12-го декабря 1928 г.), стоящего в связи с письмом в редакцию А. Горнфельда «Переводческая стряпня» — («Вечерняя Красная Газета», № 328, среда 28 н. 1928 г.)

Мне важно знать мнение Союза Писателей, т.к. я, как лицо, пострадавшее в данном случае морально и материально, буду искать защиты своих пострадавших интересов перед Советским Судом.

Считаю необходимым прибавить, что я за свой перевод «Уленшпигеля» Ш.д. Кастера, по предложению покойного Мих<аила> Осип<овича> Гершензона, был избран членом бывш<его> проф<ессионального> Союза Русских Писателей, как переводчик, «художественно работающий над словом». Последнее заявление может подтвердить А.И. Свирский, присутствовавший при указанном мной обстоятельстве.

В.Н. Карякин. 28/XII-28 г.

Спиридоновская ул. д. № 27, кв. 1

Оба названные письма, а также письмо в редакцию «Красной Вечерней Газеты» (№ 313, 13 ноября 28 г.) за подписью члена Правления «Зиф» Венедиктова прилагаю в качестве необходимого материала.

В.Н. Карякин.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 586. Л. 24)

 

2 января 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб. 2.1.1929

<…> К этому волнующему не принадлежит история с Мандельштамом. Здесь я весел, kampflustig⁷⁶ и даже при неудачах бодр, и даже в ярости благодушен. «Вечерняя Москва» на мое письмо в редакцию ответила очень любезным и даже лириче-ским отказом — со ссылкой на недостаток места и интересы читателей. Посылаю Вам это ненапечатанное письмо — прочитайте его кому можете, между прочим и профессорам Гурвичу и Мандельштаму. А ведь в нем сказано далеко не все: я хотел быть возможно короче. И «Земля и Фабр<ика>» на мое предложение покончить дело миром (если они 1. внесут мой гонорар в Лит<ературный> Фонд, 2. обязуются манд<ельштамов>ского «Ул<еншпигеля>» не выпускать) не ответила ничего. Придется судиться, пожалуй, «в уголовном разрезе», причем неизбежно будет втянут и Манд<ельштам>. Я этого совсем не хочу — поверите ли, мне и теперь его все-таки жалко, главным образом вследствие его практической близорукости, которая удивительно уживается в нем с хитростью и подлостью. Но le vin est fire...⁷⁷ 

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 21. Л. 1—1об.⁷⁸)

 

2 января 1929 г.

ВСЕРОССИЙСКИЙ СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Секретариат

________

Москва, 9

«Дом Герцена», Тверской бульвар, 25 Тел. 3-57-76

 

Тов. А.Г. Горнфельду

2 января 1929 г. № 121

Прилагая при сем копию заявления Карякина Василия Николаевича по вопросу о переводе «Уленшпигеля» из-во «ЗИФ», Правление Всероссийского Союза Писателей просит Вас сообщить, не найдете ли Вы нужным перенести разбор этого дела в конфликтную комиссию Союза.

Секретарь: (Подпись)

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 586. Л. 23. На бланке Секретариата ВСП, за № 121)

 

10 января 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — ПРАВЛЕНИЮ ВСП

 

Ленинград, 10.1.924 ул. Некрасова, 58—25

 

ПРАВЛЕНИЮ ВСЕРОССИЙСКОГО СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ

Получив вчера письмо Правления от 2 янв<аря> по поводу издания ЗИФ’а «Тиль Уленшпигель» под ред. О. Мандельштама, спешу ответить, что готов представить органам Союза все интересующие их материалы и объяснения по этому вопросу, но полагаю, что обращенное ко мне предложение перенести разбор этого дела в конфликтную комиссию Союза основано на некотором недоразумении. Что касается моих претензий к О. Мандельштаму, то в этом отношении я добивался только гласности и суда общественного мнения и потому совершенно удовлетворен той оглаской, которую получило дело. — Если вопрос о разборе относится только к заявлению В.Н. Карякина, то я, ни в какой мере не отказываясь от ответственности за мои слова и действия, все же просил бы Правление разъяснить В.Н. Карякину, что суждения и оценки, высказанные писателем о чужом произведении, могут быть предметом литературного спора и возражений, но не судебного разбирательства, — кроме, конечно, случаев, когда писатель обвиняется в явной недобросовестности таких суждений. Но в таком случае заявление гр. Карякина должно быть формулировано как совершенно определенное обвинение в недобросовестности. — Что касается, наконец, изд-ва ЗИФ, выражавшего желание вступить со мною в переговоры, то я предложил ему через юристконсульта Ленинградского отделения покончить дело без судебного разбирательства, если издательство 1. обязуется не повторять выпущенного им издания «Уленшпигеля» и 2. внесет гонорар за пользование моим переводом для перепечатки и редакции в Литературный Фонд. Продолжаю ждать ответа, в случае неудовлетворительности которого я обращусь к Народному Суду, решение которого будет обязательно для издательства, в Союз не входящего.

А. Горнфельд

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 586. Л. 25—25об. Автограф)

 

12 января 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

Продолжаю через 10 дней <...> Карякин подал в конфл<иктную> Комиссию Союза Писателей просьбу высказаться об обиде, претерпенной им от Манд<ельшта>ма и от меня. Ибо еще Гершензон — чему свидетель Свирский — обозначил его при вступлении его в Союз как человека художественно работающего над словом. Поэтому правление Союза просит меня сообщить, не найду ли я нужным перенести (?) разбор этого дела в Конфликтную Комиссию Союза. Что Вы скажете об этом бедламе?

(РГБ. Ф. 356, К. 1. Д. 21. Л. 2. Продолжение письма от 2 января 1929 г.)

 

12 января 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

<…> С Мандельштамом я очевидно судиться не буду: думаю, что сговорюсь мирно с «Землей и Фабрикой». Несчастный, — мне его озорство очень помогло: я продал «Уленшп<игеля>», который весною выйдет; деньги буду получать понемногу, но все-таки это хорошее подспорье. А если бы он, дурак, перевел добросовестно, то мне бы моего перевода уж никак не пристроить! Я ведь сижу, а он подвижен, и как!

<…>

(РНБ. Ф. 211. Д. 267. Л. 2)

 

17 января 1929 г.

А.Б. ДЕРМАН — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Ваше контр-возражение Мандельштаму, откровенно говоря, довольно-таки беспощадная штука, — для первого письма. Но несокрушимо убедительно. Неужто и в Питере отказываются напечатать?

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 39)

 

20 января 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб, 20.1.29

<…> Ответ Мандельштаму я и не пытался напечатать здесь: дело явно безнадежное. Хуже то, что во главе «Земли и Фабрики» стоит теперь И.И. Ионов, который всегда относился ко мне хорошо и которого я не хотел бы дразнить процессом совсем не денежным, а принципиальным.

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 21. Л. 6—6 об.)

 

4 февраля 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб., 4.II.29

<...> Более свежа статья В.Б. Шкловского «Советский письмовник» в «Новом Мире» 1928 г. № 3. <...> Что если Виктор Шкловский и многое другое знает так же глубоко как Письмовник Курганова? Но он хочет иметь право на эту бесшабашность, как Мандельштам хочет иметь право на кражу. И из-за этого эти не плохие ведь и ценные люди стали мне врагами. Очень грустно.

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 21. Л. 8—8 об.)

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

13 декабря 1938 г.

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ГОСИЗДАТА — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

13 декабря 1938 г.

Аркадию Георгиевичу

Г-ну⁷⁹ Горнфельду.

В ответ на Ваше письмо полученное 8/XII-38 г. сообщаем о гонораре по договору № 43/37 за вступит<ельную> статью к переводу кн. Де Костера «Тиль Уленшпигель» начислено:

За примечания 1,34 л. x 500 — Р. 670.0

За перевод 22,98 л. x 225 — Р. 5170.50

Всего: Р. 5840.50

За вычетом:

За переписку Р. 118.75

Подох. налога Р. 203.05

Культсбора Р. 175.20

[Всего] P. 497 =

 

Полученных Вами

По сп. № 14 — 19/II-38 P. 3000-

То же № 17 — 25/II “ Р. 1454.10  Р. 4951.10=

К выдаче Р. 889.40=,

Которые будут до 25/XII-38 г. Перечислены на Ваш т/сч.

Бухгалтер М. [нрзб.]

Гл. бухгалтер [нрзб.]

 

30 декабря 1938 г.

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ГОСИЗДАТА — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

30 декабря 1938 г.

Аркадию Георгиевичу

Гр-ну Горнфельду.

В дополнение к н<ашему> письму от 13/XII-38 г. сообщаем, что Вам начислен гонорар за дополнительн. тираж книги Де Костер «Тиль Уленшпигель» в вашем переводе — из сл<едующего> расчета:

[За примечания] 1,34 л. x 500 —

60 % Р. 3504.30

[За перевод] 22,98 л. x 225 —

Всего: Р. 5840.50

За удержанием:

Подоходн<ного> налога Р. 76.65

и культсбора Р. 96.35  Р.173

К получению P. 3331.30=

 

Бухгалтер М. [нрзб.]

Гл. бухгалтер Смирнова

Часть вторая

Ионов против Мандельштама
(Конец января — апрель 1929 г.)

29 ноября 1928 г.

А.И. РОММ — О.Э. МАНДЕЛЬШТАМУ

 

Четверг, 29.11.28

Уважаемый Осип Эмильевич!

Посылаю Вам перевод вместе с оригиналом, и очень рад, что наперекор стихиям мне удалось не обмануть Вас ни на один день. О, сколько было этих стихий! И случайная работа меня прерывала, и машинистка моя хворала, и друг мой приехал из ссылки и остановился у меня.

Я очень прошу Вас, Осип Эмильевич, учесть все это, и по прилагаемой работе судить обо мне не столько как о переводчике, сколько как о человеке, верном своим обещаниям. Если случится и если Вы захотите, я надеюсь еще доказать Вам, что в условиях меньшей спешки могу работать и лучше.

Еще прошу Вас заметить, что одну главу (XXIX) я вовсе выкинул, т.к. в ней нет решительно ничего, кроме словесных курьезов дешевого, как всегда, сорта. Прочтите сами (вместе с предыдущим и последующим) и Вы убедитесь, что в ней просто ничего не сообщается. А заменил я ее двумя фразами в начале след<ующей> главы. Говорю обо всем этом главным образом для того, чтобы Вы не забыли изменить нумерацию глав во второй половине романа.

Очень рад буду, если моя работа испортит Вам не слишком много крови. Я знаю по опыту, как противно править чужой перевод.

Ваш искренне

А. Ромм

 

P.S. По моему расчету в работе оказалось около 5 1/2 листов (первые 13 стр. почти без ножниц)

(РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Д. 927)

 

Начало января 1929 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — М.А. ЗЕНКЕВИЧУ

 

Дорогой Михаил Александрович!

Только что Лившиц мне переслал твое письмо, где говорится о приостановке печатанья Майн-Рида со всеми его последствиями. Кроме того, тут же Лившиц мне сообщает, что из десяти оставшихся намеченных в плане названий у него имеется только пять. Он не потрудился объяснить — английские они или французские, а также каков их листаж, а вещи Майн-Рида колеблются от 6 до 18, причем грамотный перевод нередко из 14 делает 7, а в плане все это называется огульно томами и сопровождено взятыми из головы цифрами — 14—15—16 листов.

Итак <...> вместо половины всего издания, которое как-никак могло и может содержать по смете плана 160 листов, мы рискуем остаться вдвоем с Лившицем с 40—50 листами, если не будут найдены отсутствующие книги. Каждая английская книга означает для нас сокращение заработка на 2/3 или даже больше. Между тем хороший перевод с французского лучше, чем плохой — а где взять хороший? — с английского.

Для того, чтобы дотянуть до осени, нам абсолютно необходимо восстановить настоящий объем работы.

Для этого я предлагаю следующие средства: 1) раздобыть все, что только можно Майн-Рида по-французски (берусь это сделать сам — частью в Киеве, частью через Эренбурга), 2) в сущности это не во-вторых, а во-первых, и без этого ничего не выйдет: дополнить план рядом новых названий, основываясь на требованиях композиции, на утечке материала и т. д.

Для этого лично приеду в Москву. Другими словами, предлагаю немедленно составить расширенный и измененный в смысле названий план издания, но с тем же количеством листов, какой указан в договоре. От этого зависит почти год нашей обеспеченности, а положение сам знаешь какое.

Все это не имеет ни малейшего отношения к Владимиру Ивановичу⁸⁰. Мое решение делиться с ним работой стоит твердо, но именно делиться с ним, а не с посторонними переводчиками. Я предлагаю следующее: перевести для Владимира Иван<овича> любой том, а если нужно то и 2 и 3 — без редактуры и без примечаний — по 35 рублей с листа, как всякий переводчик, высылая ему листы через тебя по мере продвижения работы. [В таком случае] Это избавляет меня от кропотливой возни с окончательным текстом и явится для меня настоящим отдыхом и облегчит работу Влад<имира> Иван<овича>, т.к. все ж таки я лучше других переводчиков. Кроме нормальной стилистической редактуры, на Влад<имира> Иван<овича> лягут также примечания — и [нужно] можно будет устроить так, чтоб избежать вторичной переписки, если впечатывать все поправки на машинке, что всегда возможно, если основная фраза не ломается.

При этом отпадает, конечно, английский том «Мексиканские стрелки»⁸¹, которого мы с Надей перевести не можем.

Через три дня я кончаю работу над очередным томом и в две недели мы можем перевести с французского 15 листов, которые нам вышлет Лившиц.

Если «Мексиканские стрелки» уже переведены, то разумеется ничего не поделаешь. Если же нет — то задержи их. Т.к. все эти перестановки Влад<имира> Ив<ановича> не касаются и на нем отразиться не могут и не должны, то лучше ему о них и вовсе не рассказывать — ведь ему в конце концов все равно, кто делает для него черновой перевод⁸².

Дорогой Михаил Александрович!

Это письмо Нади под мою диктовку. Она приехала и сразу слегла. Похоже, что ее будут оперировать в Киеве⁸³. Лечит В. Гедройц⁸⁴ — ставшая здесь хирургом-«профессором». Аппендицит. Какой неизвестно и неизвестно есть ли что кроме аппенд<ицита>. Но резать нужно.

Прошу тебя отчаянно слезно предупредить (Лихницкого⁸⁵, что в январе подлежит оплате том «Охотников за растен<иями>. — Гаспар Гаучо»⁸⁶ — это один том, а не два 14—15 листов.

Мы сидим без гроша. У стариков нет кредита. Раздобываю на жизнь по 3 рубля. Хуже всего, что нет на лечение. Хорошо еще, что Гедройц здесь.

Привет Ал<ександре> Ник<олаевне>⁸⁷. Киев, Новая ул., 1

Отвечай срочно. кв. 18 Хазину

Твой Осип для меня

<Приписка Н.Я. Мандельштам:>

Привет всем. Н. М.

ГЛМ. Ф. 247. Оп. 1. Роф 6146/1

 

16 февраля 1929 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — И.И. ИОНОВУ

 

Уважаемый т. Ионов!

Только что я получил извещение, что вы, во-первых, объявили договор на Майн-Рида со мной и Лившицем расторгнутым, а во-вторых, заявили Лившицу, что работать с нами впредь вообще отказываетесь. Я не уполномочивал Лившица о чем бы то ни было вас просить и отнюдь не считаю, что вопрос о том или ином договоре может быть разрешен расторжением его в явочном порядке издательской стороной. Независимо от того, насколько этим затрагиваются мои и Лившица личные интересы, ваше выступление в той форме, как мне о нем передавал Лившиц, является грубейшим общественно-литературным промахом. Я пишу вам именно в этом плане.

Напоминаю вам, что переводчик тот же писатель и что, заявляя переводчику о нежелании с ним работать, закрывая перед ним двери крупнейшего, едва ли не монопольного советского художественного издательства, вы берете на себя тяжелейшую ответственность, точно такую же, как если бы вы принципиально закрыли Зиф или Госиздат тому или иному оригинальному автору. Для этого должны быть серьезнейшие основания. У вас их нет и быть не может.

Постановку переводного дела в Зифе и других издательствах нельзя назвать иначе, как вопиющим хроническим безобразием. Перевод заранее и заведомо считается халтурой. Издательства делают все от них зависящее, чтобы снизить качество продукции. Вместо того, чтобы озаботиться подбором кадра квалифицированных переводчиков, использовать их по специальности и создать для их труда минимально благоприятную атмосферу, издательства — и в первую очередь Зиф — набирают переводчиков с бору по сосенке, превращая огромную отрасль производства не то в «собес», не то в хаотическое кустарничество на потребу рынку.

Специфическое отличие в профессиональном положении переводчика от оригинального автора сводится к тому, что переводчик — лицо пассивное, то есть вынужден ждать, пока ему предложат ту или иную работу. Он не торгует Бальзаком или Майн-Ридом, а предлагает свой труд вообще. Всякого рода разговоры о том, что переводчик в условиях нашего производства выбирает себе работу, являются миндальничанием и лицемерием. Даже пять-шесть (да и стольких-то не наберется) заслуженных и квалифицированных переводчиков-писателей, случайно затесавшихся <…>

...Несмотря на безобразно низкую оплату труда и полное равнодушие издательства к качеству работы, несмотря на грозившую заново после каждой сделанной книги безработицу (в связи с нежеланием маклерствовать и самому доставать «новиночки» с Запада), моя переводческая деятельность сохраняла черты литературы на протяжении ряда лет исключительно благодаря высокой культурности А. Н. Горлина, крупнейшего специалиста по переводческому делу в нашей стране, сумевшего поднять переводческий отдел Ленинград-Гиза на должную высоту.

Уже в Ленинград-Гизе начинались халтурные тенденции издательств, параллельно с настоящей работой, уже там по инициативе некоторых товарищей, своеобразно экономивших копейку, делались предложения «приспособить» за пять или десять рублей к печати абсолютно безграмотные переводы классиков, вроде Альфонса Доде, и находились люди, выполнявшие подобные заказы.

После Ленинград-Гиза с Госиздатом лучший в стране переводческий аппарат захирел и был фактически разгромлен. Для старых опытных работников наступила безработица. Центр тяжести переводного дела временно переместился в «Прибой».

Халтура «Прибоя» в иностранной литературе была беспримерна. Нельзя найти достаточно резких слов, чтобы заклеймить отношение т. Шунявского⁸⁸ и его сотрудников к литераторам-переводчикам и к самому производству. Объявлялись конкурсы на скаковой рекорд по переводу пятнадцатилистных книг в десять дней, гонорар цинично задерживался вплоть до того, что ряд переводчиков вынужден был продать все свое имущество до последнего стула; с квалифицированными переводчиками велся рыночный торг, чтобы оттянуть у них копейку — с тенденцией снизить оплату за перевод, «не требующий редактуры», до двадцати пяти рублей с листа; в издательство, наконец, хлынула целая масса псевдо-переводчиков, никому не ведомых безграмотных дилетантов, готовых на все условия.

Несмотря на безобразную постановку дела в «Прибое», моя работа в нем удерживалась на той же высоте, что и в Ленотгизе. Упомяну хотя бы книгу Даудистеля «Жертва» или «Тартарена» Доде⁸⁹ — работы во многих отношениях показательные. Между закрывшимся «Прибоем», омертвевшим Ленотгизом и Зифом протянулась полоса абсолютной безработицы. Так осуществлялось право специалиста на труд.

В Зифе я впервые столкнулся с так называемой «массовой» работой, то есть с механизированным выпуском полных собраний сочинений иностранных авторов в до смешного маленькие «военные» сроки методом обработки или правки старых переводов, большей частью датированных самыми упадочными десятилетиями прошлого века. Это был модус производства. Нужно только удивляться, как это Зиф не заказал в месячный срок перевода и обработки Божественной Комедии Данта по сорок рублей с листа, с уплатой через месяц по представлению рукописи и с удержанием переписки. Впрочем, Рабле по сходной цене был кому-то заказан⁹⁰. К чести моей и Лившица нужно сказать, что мы не соблазнились Рабле и Дантом, а занялись несравненно более скромным и в условиях Зифа единственно здоровым делом — обработкой для юношества устаревших по форме авторов, но сохранивших крупное историческое значение, как Вальтер-Скотт, или научно-воспитательное, как Майн-Рид. <…>

...Самые договора Зифа являлись хитроумными юридическими ловушками, во избежание ответственности издательства перед тружениками [18]90-х и [1]900-х годов из договорных формул тщательно вытравлялось самое имя переводчика, замененное казуистическим термином — «редактор-переводчик». Само издательство выродилось в бездушную, уродливую канцелярию, на что я неоднократно указывал т. Нарбуту. Редакционного сектора, по существу, не было. Пораньше получить рукопись и попозже за нее заплатить — к этому сводилось все. Законом было полезное и удобное для издательства, а литературная продукция рассматривалась как собачье мясо, из которого все равно выйдет колбаса. Качество работы катастрофически снижалось. С одной стороны — террор квартальных планов, с другой — сопротивление никуда не годного сырья. Даже заикнуться о коренной ломке договора, то есть о заказе издательством новых переводов, и о том, чтобы растянуть годичный срок издания до трехгодичного, — было немыслимо. Вообще с нами разговаривали только через прилавок: «Поскорее, молодцы, поторапливайтесь». За каждый лист обработанного Вальтер-Скотта уплачивалось наличными по 36 рублей; я утверждаю, что за эти деньги можно получить, заказав «охотникам» новые переводы, лишь дрянь и галиматью, хуже сойкинской или сытинской, не поддающуюся даже правке. Издательство это знало и не могло не знать, но сознательно закрывало глаза и, спекулируя на литературном умении и опытности Мандельштама и Лившица, все же получало, по меньшей мере, удовлетворительные тексты, переделанные из старинки.

Вы расторгли — точнее, выразили желание расторгнуть с нами договор на Майн-Рида, потому что мы якобы нарушили его, переводя с французского. Не мешало б вам еще до экспертизы, которая решит, является ли наш труд халтурным и не достойным Майн-Рида, заглянуть в самый договор, о котором идет речь, и сделать вывод, не ярчайшим ли образцом халтуры издательства является этот самый договор.

Издание Майн-Рида, автора с нулевым литературным значением, лишенным намека на самостоятельный стиль или форму, утопающего на каждом шагу в слащавости и банальной красивости, было задумано исключительно ради его жанровых, приключенческих достоинств, все выявление которых падало на обработчиков. Оно оправдывалось лишь богатством естествоведческого и этнографического материала и волевым жизненным подъемом, которые нужны нашей молодежи, пока у нас нет своего Майн-Рида. За переделку Эдгара По можно казнить без суда, но относиться с пиететом к тексту Майн-Рида может только дореформенный учитель чистописания. Позволю себе заметить, что мои и вообще современные представления о прозе, даже для юношества, несколько расходятся с Майн-Ридом.

Неужели же блестящие по точности, авторизованные французские переводы в руках Мандельштама и Лившица могли дать худший результат, чем случайная стряпня с английского? Кто этому поверит? Для опыта мною были заказаны переводы с англий-ского переводчикам, рекомендованным Зифом. То, что они мне представили, и то, что мне пришлось потом обламывать с громадной потерей времени и труда, было убогим лепетом, полуграмотной канителью, кишащей нелепостями, и в результате правки было несомненно бледнее и беднее моего перевода с французского. Но это и есть то не вызывающее сомнений «сырье», из которого у нас изготовляются переводные книги: сначала полуголодный, пришибленный переводчик (точнее, деклассированный безработный интеллигент, ни в коем случае не литератор) полуграмотно перевирает подлинник, а потом «редактор» корпит над его стряпней и приводит ее в мало-мальски человеческий вид, уж, конечно, не заглядывая в подлинник, в лучшем случае сообразуясь с грамматикой и здравым смыслом. Я утверждаю, что так у нас выходят сотни книг, почти все; это называется «переводом с французского» или «переводом с английского» под редакцией «такого-то». Впрочем, имя редактора чаще всего опускается.

Возвращаюсь к нелепой структуре Майн-Ридовского договора. Издательство вы-плачивало пятьдесят пять рублей наличными с печатного листа. И этим обязательст-ва его кончаются. Тираж издания неограниченный, астрономический. А вот список наших обязанностей: «редактора-обработчики», в понимании договора низведенные до подрядчиков, обязуются, во-первых, заказать и оплатить <…>

Дата — по экземпляру Н.И. Харджиева

(Собрание Н.И. Харджиева, Госуд. Музей Амстердама, Нидерланды)

 

 

Февраль 1929 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — Э.В. МАНДЕЛЬШТАМУ

 

Дорогой папочка!

<…> Зиф, как тогда летом в Ялте, не хотел выслать денег. Но мерзавцы все же выслали. Это оказался последний гонорар. Договор, ты знаешь, расторгнут. Вернее, Ионов объявил его расторгнутым, попроси Лившица показать тебе копию письма, которое я отправил этому самодуру⁹¹. Ты поймешь, что я затеял серьезную борьбу. Дело не в М<айн>-Риде, которого мы, должно быть бросим, но я — обвинитель. Я требую реорганизации всего дела и достойного применения своих знаний и способностей. Возможно мы с Лившицем начнем судебный процесс, или же дело решится в общественном и профессиональном порядке. Скажу только, что я глубоко спокоен, уверен в себе, как никогда. Мне обеспечена поддержка лучшей части советской литературы. Я это знаю. Я первый поднимаю вопрос о безобразиях в переводном деле — вопрос громадной общественной важности — и, поверь, я хорошо вооружен. Но, милый папочка, все это уже потеряло для меня насущную остроту. Выяснилось, что можно бросить эту каторгу и перейти на живой человеческий труд. Сам не верю — но это так. <…>

(Новый мир, 1987. № 10. С. 201—202 (Публ. Е.П. Зенкевич и П.М. Нерлера)

 

Февраль-март 1929

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — В ФЕДЕРАЦИЮ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

 

Уважаемые товарищи!

То, что случилось у меня и Лившица с Ильей Ионовичем Ионовым, я не могу назвать иначе как катастрофой. Выпад Ионова переворачивает все наши представления об уважении к писательскому труду: грубый писательский окрик, град тяжелых безответственных обвинений, абсолютное презрение к личности и заслугам двух работников, которые отдали годы труда советской книге. Это была крутая домашняя расправа — в четырех стенах, без свидетелей, но с таким результатом, как ломка жизни, конец профессии, уничтожение в одну минуту писательской репутации. Ионов выдал мне и Лившицу волчий билет.

После его декларации мне и Лившицу остается стать в очередь на Биржу Труда. Впрочем, Ионов разрешил Лившицу подать на него в суд или куда угодно, не считаясь с его положением. Разрешение излишне. Напрасно Ионов думает, что мы нуждаемся в подобной санкции...

...Не думайте, товарищи, что я ограничусь вопросом о повышении гонорарных ставок для переводчиков-редакторов. Как ни важен вопрос, но он далеко не все. Но оплата задает тон всей работе. Оплата постыдно снижает качество. Оплата, самый ее способ, вызывает дикую спешку. Выходит так, что громадная культурная функция как правило выполняется калеками, недотепами, бездарными и случайными искателями заработка.

Хотя так называемые переводчики и зарегистрированы в писательских союзах, образуют даже самостоятельные секции, к этим случайным группам случайных людей, быть может ни в чем и неповинных, нельзя апеллировать в таком важном деле. Соблюдая всю мягкость и осторожность, надо провести переквалификацию действующих работников, щадя их самолюбие, считаясь с возможностями личных трагедий на почве судьбы этих работников, соблазненных издательствами, которые не постеснялись вовлечь их в невыгодную сделку, выставить на позорище перед обществом и читателями, в поисках дешевого мозга и дешевого труда.

Чтобы больше не возвращаться к вопросу о гонорарах, изображу вам выпукло и наглядно, во что выливается оплата переводческого труда. Возьмем среднюю ставку 35 рублей. Предположим, что переводчик получает наличными 20. Он работает не по конвейеру — том за томом. Сплошные перебои, безработица, поиски книжки, хлопоты, мытарства. Недоплаченные 15 рублей для него манна небесная. Из бюджета они выпадают. Но у него есть еще тяжелые производственные траты, в которых издательства, начиная с Гиза до последнего частника, с циничным упрямством отказываются участвовать. Из нищенского гонорара, похожего скорей на подачку, переводчик вынужден по букве договора оплачивать переписку на машинке (минимально 3 рубля с печатного листа). Значит у него остается, считая расход на бумагу, а также ленту, которую его заставляют оплачивать машинистки, всего 16 наличных рублей. Но это еще не все. Никакой переписки на самом деле не бывает: на самом деле бывает диктовка, а диктовка гораздо дороже — уже не три, а 5—6 рублей с печатного листа. Таким образом «подачка» наличными...

...К самому переводу относятся как к пересыпанию зерна из мешка в мешок. Чтобы переводчик не утаил, не украл зерна при пересыпке текста, по методу лабазного контроля оплачивается с русского текста, и не с подлинника, и вот годами по этой ничтожной причине книги пухнут, болеют водянкой. Белые негры нагоняют «листаж», чтобы как-нибудь свести концы с концами. Вся трудовая атмосфера в данной области насквозь больная. Деморализация отчаянная. Как позорно, как больно видеть взрослого человека, семьянина, иногда с сединой в волосах, униженно лебезящего в редакторской приемной, домогаясь «работки». Не один, так другой. Дублеров сколько угодно. Переводчик — это попросту безработный. Вдумайтесь только, что означает выражение «дама-переводчица». Ведь только на базаре у нас еще говорят «мадам». Но вокруг иностранной книги кормятся сотни никому не ведомых полуграмотных женщин, имеющих заручку, знакомство, связи в издательствах. Переводят «дамы», домашние хозяйки, имевшие в детстве гувернантку-француженку, спекулянтки-негродержательницы, наконец, жены, родственницы, протеже влиятельных работников.

Перевод — один из самых трудных и ответственных видов литературной работы. По существу, это создание самостоятельного речевого строя на основе чужого материала. Переключение этого материала на русский строй требует громадного напряженного внимания и воли, богатой изобретательности, умственной свежести, филологического чутья, большой словарной клавиатуры, умения вчувствоваться в прозаический ритм, схватить рисунок фразы, передать ее ритм, движение, походку — всё это при строжайшем самообуздании. Иначе — отсебятина. В самом акте перевода — изнурительная нервная разрядка. Эта работа изнуряет и сушит мозг больше, чем всякая другая. Хороший переводчик, если его не беречь, быстро изнашивается. Перевод — это в точном смысле слова вредный цех. Профессионалы, вынужденные, благодаря нищенской оплате, печь, как блины, без отдыха и передышки, книгу за книгой из года в год, нервно заболевают... Им грозит афазия, размагничивание речевых центров, расстройство речи, острая неврастения. Здесь нужна трудовая профилактика. Здесь нужно изучать и предупреждать профзаболевания <...>

ВРСХД. 1977. № 120. Машинописная копия (АМ).

 На копии примечание: «Отрывки, которые сохранились».
Имеются текстуальные совпадения со статьей «Потоки халтуры».

 

8 апреля 1929 г.

Р.В. ИВАНОВ-РАЗУМНИК — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Дорогой Аркадий Георгиевич,

так как Вы теперь не получаете «Известий», то посылаю Вам «при сем» фельетон из вчерашнего №-ра — «Потоки халтуры», где Осип Мандельштам пишет pro doma mea⁹², не вспоминая, однако, истории с романом де-Костера.

Когда зайду к Вам — расскажу, чем кончилось третейское судилище по делу Ко Мандельштам — Лившиц contra Ионов (или наоборот), происходившее здесь в тот самый день, когда в Москве появился этот фельетон о халтуре.

Интересные времена и нравы! Жму руку — привет!

Ваш Р. Иванов.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 321. Л. 13)

 

16 апреля 1929 г.

ИНФОРМАЦИЯ

16 апреля ГИЗ провел совещание переводчиков, в котором участвовали Л. Гроссман, Б. Ярхо, А. Эфрос, О. Мандельштам, А. Виноградов, Б. Лившиц, М. Зенкевич,
А. Ромм и др. переводчики и редаторы, а также представители издательств. Совещание подтвердило справедливость положений статьи «Потоки халтуры», признало необходимым создать контакт между изд-вами и согласовать их планы, повысить оплату труда переводчиков и выявить внутри ФОСП (Федерации объединений советских писателей) квалифицированные кадры. Совещание избрало бюро в составе тт. Сандомирского (ГИЗ), Эфроса, Зенкевича, Мандельштама, Ярхо, Ромма и Морица, которому было поручено разработать конкретные мероприятия по обсуждавшимся вопросам. С тем, чтобы провести эти мероприятия в жизнь, планировалось созвать в течение недели второе, расширенное собрание переводчиков.

(Литературная газета. 1929, № 1, 22 апреля. С. 2).

 

19 апреля 1929

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

Уважаемый товарищ редактор. Не вступая в полемику с автором статьи «Потоки халтуры» (Известия, 7 апреля), в которой по существу много верных положений, литературно-художественный отдел ГИЗ просит вас уделить несколько строк освещению вопроса о характере и способах подготовки издания полного собрания сочинений Гете, считая, что это издание не может не интересовать широкие круги советской и писательской общественности.

Не только состав редакции этого издания, но и самый кадр переводчиков согласован был с компетентными органами с целью максимального обеспечения как идеологической так и художественной стороны издания. Во главе издания стоит редакционная коллегия из тт. А.В. Луначарского, Л.Б. Каменева и академика М.Н. Розанова. В более широкий редакционный комитет входят: академик В.М. Фриче, П.С. Коган, Ф.Ф. Раскольников, Л.И. Аксельрод, И.И. Гливенко, М.А. Петровский, Е.М. Браудо, Л.П. Гроссман, В.И. Жирмунский, А.Г. Габричевский, А.М. Деборин, В.И. Вернадский, Макс Левин, Б.И. Ярхо, Р.И. Фрумкина и др. В качестве переводчиков приглашены: Пастернак, Антокольский, Иванов, Соловьев, Нилендер, Румер, Шервинский и друг<ие>. Не останавливаясь на других сторонах организации этого издания, которые дают ГИЗ возможность надеяться на то, что юбилейное издание Гете в значительной части своей явится совершенно новым хотелось бы отметить еще, что все перечисленные работники редакторы и переводчики — принимали и принимают участие в выработке плана издания и присутствуют на всех организационных собраниях по изданию. Последнее обстоятельство и самые имена участников этого издания служат лучшим ответом на ту несправедливую оценку, которую оно встретило в статье О. Мандельштама.

С тов<арищеским> приветом Зав. литературно-художественным отделом Гос-издата САНДОМИРСКИЙ.

(Известия. 1929, 19 апреля)

 

27 апреля 1929 г.

А.М. ГОРЬКИЙ — А.Б. ХАЛАТОВУ⁹³ 

 

Замечаете ли Вы, что в прессе все чаще встречаются указания на плохой подбор книг ГИЗом, ЗИФом, и Прибоем? Я имею в виду не статью Мандельштама в «Известиях», а рецензии «Печати и революции», «Книги и революции»...

(ИМЛИ, Архив А.М. Горького)

 

29 апреля 1929 г.

НАШИ ПЕРЕВОДЫ ПЛОХИ

 

«<...> Кампания против безобразной эксплуатации, поднятая в “Известиях” О. Мандельштамом должна быть доведена до конца». А. Ромм». В № 1 «Литературной газеты» напечатана заметка «Повысим качество переводной литературы». В заметке указывается, что издательства предъявляют весьма пониженные требования к переводчику, что выпускаемая халтура и макулатура происходят от этого и от низкой оплаты труда переводчиков.

Лучшие переводчики — за бортом литературы и без работы. Почему? Потому что тот, кто первым принесет книгу в издательство, тот ее и переводит. Издательство редко интересуется тем, как работает данный переводчик. Редактор есть? Ну, значит, все благополучно.

Сплошь и рядом книгу требуемого у нас автора получает из-за границы несколько переводчиков. Все они стремглав летят в издательство. Издательства желают обогнать друг друга, книгу рвут на пять частей, отдают пяти переводчикам, и переводчики в хвост и гриву гонят текст. Редактор более или менее «причесывает» его, и книга готова. Часто происходит и то, что человек, имеющий связь с издательством и с заграницей, не может управиться со всей получаемой и требуемой литературой. Он раздает книги на-сторону, «литературным неграм», платит им гроши, и перевод выходит под именем собственника книги. Переводчик голоден, он идет и на это.

Переводят люди, не знающие русского языка. Это те, кто имеет знакомых или родственников, присылающих книги из-за границы. И нередко приходится читать: «он держал свою голову своими руками», или «я думал, он блондин, а он совсем шатен».

Книги должны получаться в издательствах, и издательства должны создать кадр квалифицированных переводчиков. Это можно и нужно сделать. Нужно покончить с параллелизмом в издательствах, с гонкой. Нужно увеличить оплату труда переводчика и повести решительную борьбу с «китами», отдающими работу на сторону. Нужно покончить и с тем, весьма нередким типом редактора, который не читает рукописи, но фамилия которого красуется крупным шрифтом на титульном листе книги.

И если сейчас во весь голос кричат о недопустимости соавторства в театре, то разрешите и нам протестовать против такого принудительного соавторства.

Нужно объединить переводчиков и позаботиться об общественном и социальном лице переводческой масти. Ведь дело дошло до того, что ВЦСПС в своей послед-ней инструкции забыл о переводчиках. Переводчик должен остаться в профсоюзе, если он действительно переводчик по профессии.

Переводчик ждет чуткого, внимательного отношения к своим нуждам. В халтуре и макулатуре переводчик менее виноват, чем это может показаться на первый взгляд. Переводная литература большой и важный участок на фронте культурной революции.

Переводчик.

(Литературная газета. 1929, № 2, 29 апреля⁹⁴.)

 

 

Из дневника В. Яхонтова

Июль 31 г.

Кстати, вся переводная литература — сплошной суррогат, потребляемый нами в сверхъестественных размерах, — злая история с О. Мандельштамом свидетельствует о том, что Горнфельды и прочие люди знающие языки (это и есть переводчики — словно больше ничего не требуется) своих позиций даром не уступят.

Я не мог прочесть и двух страниц горнфельдовского перевода «Тиля» — такая вата.

 (РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Д. 45. Л. 51)

 

Примечания

 1 Благодарю С. Василенко, А. Лаврова, О. Лекманова, Л. Кациса и Д. Лахути за ценные замечания и советы.

 2 Впервые: Красная газета. Вечерний выпуск. 1926, 3 июля; Журналист. 1927. № 6. С. 30—31.

 3  Предприятие было вполне акмеистическое, если вспомнить, что редактором «ЗИФа» был Владимир Иванович Нарбут, а редактором книги — Михаил Александрович Зенкевич, которому, кстати, накануне (2 мая) Мандельштам подарил «Шум времени», надписав: «Дорогому Михаилу Зенкевичу эту никчемную и не нужную книжку» (ГЛМ). Видимо, в те же майские дни Мандельштам вместе с Зенкевичем, Лившицем и Б. Горнунгом ходили к Нарбуту с планами издания массовой серии (запись в дневнике Л. Горнунга).

 4  Даты известны из письма Д. Заславского А. Горнфельду от 18 мая 1929 г. (РГАЛИ. Ф. 155. Oп. 1. Д. 316. Л. 1—5).

 5  ГЛМ. Ф. 247. Оп. 1. Роф. 6146/2.

 6  Имеется в виду художница Е.М. Фрадкина, жена Е.Я. Хазина.

 7  ЦГАЛИ СПб. Ф. 2913. Оп. 1. Д. 558. Л. 157.

 8  Договор с «Прибоем» о переиздании «Шума времени» он заключил еще в марте-апреле.

 9  РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Д. 78. Л. 113об.

10 ЦГАЛИ СПб. Ф. 2913. Оп. 3. Д. 92. Л. 12.

11 Договор от 12 апреля 1927 г. (ЦГАЛИ СПб. Ф. 2913. Оп. 3. Д. 92. Л. 13)

12 Мандельштам Н.Я. Кто виноват? // Мандельштам Н.Я. Третья книга. М., 2006.
С. 460—463.

13 Книжная летопись. 1928, № 38, 21 сентября.

14 Коган Петр Семенович (1872—1932) — литературный критик и литературовед, профессор и ректор МГУ, президент Государственной академии художественных наук, автор ряда книг и учебников, написанных с позиций довольно вульгарного социологизма.

15 Ш. де Костер. Уленшпигель (Герой бессмертной Бельгии). М.: Современные проблемы, 1916.

16 Ш. де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гоодзаке, их приключениях геройских, забавных и достославных во Фландрии и иных странах. Пг.: А.Ф. Маркс [1916]. Авторство Карякина, впрочем, не доказано.

 17  Вечерний Киев. 1928, 19 июня. С. 4.

 18  Ш. де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях, отважных, забавных и достославных во Фландрии и иных странах, т. 1—2. Пг.: Всемирная литература, 1919.

 19  См.: Краткая литературная энциклопедия. Т. 7. М., 1934. Столбец 587. Вот уж поистине «оброчный мужик», как пошутил А.Б. Дерман.

 20  Перевод, предисловие и примечания А.Г. Горнфельда составили книгу: Шарль де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях, отважных, забавных и достославных, во Фландрии и иных странах (выпущена в Ленинграде в 1929 г. издательством «Красной газеты»).

 21  В 1930 г., как явствует из писем А. Дейча к А. Горнфельду, переводом Горнфельда заинтересовалось издательство «Огонек», причем А. Дейч с убежденностью называет его «лучшим из всех существующих на русском языке» (РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 294)

 22  Не ранее 23 ноября 1928 г.

 23  Федоров А.В. О современном переводе // Звезда, 1929. № 9. С. 191—192.

 24  Шор В.М. Из истории советского перевода // Мастерство перевода. Сб. 13. М., 1990. С. 314—317.

 25  Лекманов О. Осип Мандельштам. Жизнь поэта. М., 2009. С. 172—177.

 26  Интересно, что Карякина на этот же предмет он не разыскивал.

 27  Из письма Р.М. Шейниной от 18 октября 1928 г.

 28  Из письма А.Б. Дермана от 23 октября 1928 г. В этом же письме — еще одна фундаментальная для этой истории констатация: «Тиль Уленшпигель» — «оброчный мужик» Аркадия Горнфельда.

 29  Красная газета. Веч. выпуск. 1928, 28 ноября.

 30  Из письма Р.М. Шейниной от 12 января 1929 г.

 31  В письме А.Б. Дерману от 4 февраля 1928 г.

 32  На это справедливо обратил внимание и В.В. Мусатов, посвятивший истории с Уленшпигелем главу «Щучий суд» в своей книге «Лирика Осипа Мандельштама» (Киев, 2000. С. 293—321).

 33  В письме Правлению ВСП от 10 января 1929 г.

 34  РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 21—22.

 35  РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 21—22.

 36  В 1928 г. в этом издательстве вышел сборник статей О. Мандельштама «О поэзии».

 37  См. Документы XX века. Всемирная история в интернете. В сети: http://doc20vek.ru/node/1583

 38  Перед этим Ионов почти два года проработал в США.

 39  Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. М., 2011. С. 797.

 40  Иск Мандельштама и Лившица к «ЗИФу» по поводу расторгнутых в одностороннем порядке договоров был подан, и 7 апреля 1929 г. состоялся третейский суд (см. в письме Р. В. Иванова-Разумника к А. Г. Горнфельду от 8 апреля 1929 г.). Суд принял решение в пользу истцов, о чем говорит то, что работа по этому договору в 1929—1930 гг. возобновилась. Всего вышло 8 томов Собрания сочинений Т. Майн Рида под редакцией и с примечаниями Мандельштама (из них три — с участием Б.К. Лившица).

 41  Из письма отцу в феврале 1929 г.

 42  Мусатов В.В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С. 303.

 43  И печатное заявление А.Г. Венедиктова отчетливо показало границы солидарности издательства с одним из лучших своих работников.

 44 В редколлегию вошли также: от Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) — Б. Волин, от «Круга» — А. Лежнев, от «Перевала» — И. Катаев, от «Кузницы» — В. Вешнев, от Всероссийского общества крестьянских писателей (ВОКП) — Ф. Трусов, от Всероссийского союза писателей (ВСП) — Е. Зозуля, от Литературного центра конструктивистов (ЛЦК) — Б. Агапов, от Реф — И. Ломов (В. Катанян), три представителя от Ленинграда — М. Карпов, Ю. Либединский и Б. Эйхенбаум. Вначале газета выходила раз в неделю, ее тираж составлял 45 000 экземпляров.

 45  Память. Вып. 4. М., 1979. Париж, 1981. C. 308.

 46   Обещание ознакомить общественность с результатами трудов комиссии по их завершении он предпочел в нужный момент забыть.

 47   Позднее, в конце 1932 г. (спустя год после смещения Канатчикова), у Мандельштама и у «Литературки», власть в которой перешла к рапповцам С. Динамову и А. Селивановскому, установятся вполне добродушные отношения: в редакции газеты состоялся вечер поэта (правда, закрытый), в самой газете вышли стихи Мандельштама, а критик Селивановский в своем обзоре сделал то же, что в 1961 г. Эренбург, — процитировал неизданные стихи Мандельштама.

 48  Быстрова О. «Дорогой Алексей Максимович!..» // Литературная газета. 2009, 22 апреля.

 49   Горький о ней превосходно знал, но не вмешался.

 50   В письме от 14 декабря 1929 г.

 51  Полян П. Между Аушвицем и Бабьим Яром. Размышления и исследования о Холокосте. М., 2010. С. 537—539 (По: РГАЛИ. Ф. 2846. Оп. 1. Д. 39. Л. 1—10).

 52  Из письма Заславского Горнфельду от 25 мая 1929 г.

 53  См. запись в дневнике Лукницкого за 25 июня 1929 г.

 54  В этом же письме Пастернак, кстати, выразил свою солидарность с теми вымирающими и нуждающимися переводчиками-любителями, отобрать у которых переводческий хлеб, собственно, и предлагал Мандельштам.

 55  Вечерняя Москва. 1929, 17 июня.

 56  Эткинд Е. О рыцарях со страхом и упреком // Литературная газета. 1992, № 20,
13 мая. С. 6.

 57  См. подробнее: Нерлер П. Отголоски шума времени // ВЛ, 1991. № 1. С. 32—67.

 58  А в случае Заславского — еще и к «Доктору Живаго».

 59  Д. Зубарев даже сделал об этом сообщение в Мандельштамовском обществе.

 60  Шейнина (Диканская) Раиса Михайловна, родственница Горнфельда. Проживала в Симферополе.

 61  Впервые вышел в 1910 г. Переиздание не состоялось.

 62  В письме к старинной приятельнице стареющий литератор несколько прихвастнул и серьезно преувеличил униженность обидчика. Во всем личном фонде Горнфельда в РГАЛИ (ф. 155), включая сюда и папку «Дела об Уленшпигеле», нет ни единого письма Осипа Эмильевича. Существуй они в самом деле, да еще такие «молящие» и колено-преклоненные, уж Аркадий Георгиевич бы их, без сомнения, сохранил.

 63  Дерман Абрам Борисович (1880—1952) — ближайший друг Горнфельда, литературовед. Жил в Ленинграде. В 1919—1920 гг. в Симферополе издал антологию «Избранные стихи русских поэтов», куда включил и стихи Мандельштама, находившегося тогда в Коктебеле и Феодосии.

 64  «Создавать шум» (франц.)

 65  Возможно, сестра адресата.

 66  Горлин Александр Николаевич (1878—1938), переводчик, в середине 1920-х гг. главный редактор отдела иностранной литературы Ленотгиза. В 1966 г. Н. Мандельштам, комментируя по просьбе К. Брауна мандельштамовские произведения, сообщила, что Горлин очень не советовал Мандельштаму связываться с переводом «Тиля Уленшпигеля». Попытка его посредничества между Мандельштамом и Горнфельдом к примирению не привела.

 67  3 октября 1928 г. в «Правде», за подписью А.И. Муралова, председателя Центральной контрольной комиссии ВКП(б), было опубликовано постановление об исключении Нарбута из партии за сокрытие порочащих партию и недостойных ее члена показаний, данных в 1919 году деникинской контрразведке в Ростове-на-Дону. Симптоматично, что само это разоблачение было лишь ходом в обоюдомерзкой и по сути, и по форме борьбе В.И. Нарбута и А.К. Воронского (см.: Мусатов, 2000. С. 294—295). В то же время не должны быть упущены из виду та забота и то внимание, которым не опальный еще Мандельштам с помощью внеопального Зенкевича старался окружить попавшего в опалу Нарбута: в 20-х числах января первый писал второму о твердом решении делиться с третьим переводной работой (см.: Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 4. М., 1997. С. 104—105). Ему вообще было свойственно чувство активного товарищества по отношению к людям, и прежде всего к старшим по возрасту писателям, о которых или о памяти которых, как ему представлялось, незаслуженно забыли (Ф. Сологуб, В. Пяст и др.).

 68  Имеется в виду переводчик Исай Бенедиктович Мандельштам (1885—1954), знакомый Горнфельду по членству в возглавлявшемся А.Р. Кугелем Драмсоюзе — одной из двух конкурирующих организаций, защищающих авторские права работников искусства. О. Мандельштам состоял во второй — в ЛОДПИКе (ленинградском филиале МОДПИКа), в штате которой служил его младший брат Евгений.

 69  Венедиктов (Абросимов) Александр Георгиевич (1884—1932) — деятель революционного движения и член правления изд-ва ЗИФ. Автор книги: История международного рабочего движения / Под ред. и с предисл. Н. И. Бухарина. 2-е изд. М.; Л., [1925]. Эпизодически и сам занимался переводами. Так, в октябре 1930 г. в его, совместном с А.И. Роммом, переводе вышел т. I Собрания сочинений Майн Рида «Вольные стрелки». Согласно приписке неустановленного лица на оригинале сатирического обзора «Коминтерна ЗИФовской периодики», написанного Мандельштамом вместе с Нарбутом, Венедиктов умер в 1931—1932 гг. на Урале (РГАЛИ. Ф. 616. Оп. 1. Д. 57а. Л. 1—10).

 70  Здесь по авторской машинописи, хранящейся в «Деле об Уленшпигеле» (РГАЛИ.
Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 13—16); фрагменты, сокращенные при публикации редакции, даны в квадратных скобках.

 71  Концовка этого абзаца вписана А. Горнфельдом в авторскую машинопись (РГАЛИ.
Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 14). Именно этот фрагмент впоследствии и вызвал наиболее резкую реакцию со стороны Мандельштама.

 72  Кугель Александр Рафаилович (1864—1928) — театральный деятель, основатель театра «Кривое зеркало» (1908) — одного из первых в России «театров миниатюр». Умер 5 октября 1928 г. Собрание его сочинений не выходило.

 73  «Полный французско-русский словарь» Н.П. Макарова, впервые изданный в 1870 г., после чего он выдержал множество изданий.

 74  Палей Абрам Рувимович (1893—1995) — московский литератор. Стихи Мандель-штама Палей аттестовал как ничем не замечательные (Книга и революция. 1923. № 3. М.78). О его взаимоотношениях с А.Г. Горнфельдом см.: Палей А.Р. Встречи на длинном пути. Воспоминания. М., 1990. С. 18—28. Письмо впервые опубликовано О. Лекмановым в: Сохрани мою речь. Вып. 3/2. М., 2000.
 С. 175—176.

 75  А.Н. Горлин.

 76   «Настроен по-боевому» (нем.)

 77   «Вино — огонь» (фр.)

 78  К письму приложена машинописная копия «Письма в редакцию» А.Г. Горнфельда.

 79  В виду имеется явно не господин, а гражданин. См. л. 2.

 80  В.И. Нарбут.

 81  Один из первых написанных Майн Ридом романов (1850). Более распространенное название — «Вольные стрелки». Под этим именем в октябре 1930 г., в совместном переводе Мандельштама и А. И. Ромма, вышел в т. I Собрания сочинений Майн Рида.

 82  До этого места — список рукой Н.Я. Мандельштам. Далее — автограф.

 83  Время операции Н. М. датируется на основании записки Е. Я. Хазина (не публиковалась, см. примеч. 121), предположительно — между 12 и 18 января, исходя из этого датируется данное письмо.

 84  Гедройц Вера Игнатьевна (1876—1932) — по профессии врач-хирург; поэт, член первого Цеха поэтов. О ее жизни в Киеве в 1920-е гг. см.: Мец А.Г. Новое о Сергее Гедройц // Лица: Биогр. альм. М.; СПб, 1992. Вып. 1. С. 291—316.

 85  По-видимому, Лихницкий Измаил Михайлович (1879—1941, расстрелян) — зав. учетно-операционной частью Ленотгиза (см. в письме тов. Коробовой от 25.6.1928). Предположение, что Лихницкий работал и в ЗИФе по совместительству, представляется мне более вероятным, нежели то, что это другой человек.

 86  Эти романы составили т. VIII Собрания сочинений Т. Майн Рида (вышел в феврале 1930 г.).

 87  Зенкевич (Гусикова) Александра Николаевна (1899—1979) — актриса театров Симферополя и Москвы. Вышла замуж за М. Зенкевича в октябре 1926 г. Каждое лето уезжала из Москвы в Симферополь.

 88 Шунявский. Правильно: Шумяцкий (Борис Захарович, 1886—1938, расстрелян) — партийный и государственный деятель. Возглавлял «Прибой» с января по сентябрь 1926 г. До этого — полпред СССР в Персии, после — во второй половине 1920-х годов — ректор Коммунистического университета.

 89  Речь идет об изданиях: Даудистель А. Жертва. Л., «Прибой», 1926 г., и Доде А. Тартарен из Тараскона. Л., «Прибой», 1927 г., в переводе О.Э. Мандельштама.

 90  Мандельштам намекает на изданный ЗИФом в том же году «Гаргантюа и Панта-грюэль» в переводе В.А. Пяста.

 91  См. выше черновик этого письма (И.И. Ионову).

 92  В свою защиту (букв. «В защиту своего дома») (лат.).

 93  Из Сорренто в Москву Горький приехал 31 мая 1929 г.

 94   В составе подборки материалов о переводах заметки Б. Ярхо «Как переводить классиков», Гана «Забытый участок. О переводах с языков национальных меньшинств», А. Ромма «Премирование безграмотности» и Переводчика (по всей видимости, О.Э. Мандельштама) «Виноват ли переводчик».