Семь стихотворных подборок,
июль—ноябрь 2013 года
Виктор Кудрявцев. Под насыпью
(Новый мир, № 7)
Собиратель и публикатор малоизвестных поэтов начала XX века,
один из учредителей коллекционной серии «Серебряный пепел», о которой «Знамя»
писало в 2012 году* , — с собственными стихами Виктор Кудрявцев
выступает редко. Его стихи разительно непохожи на то, что он ценит и публикует:
перед нами очень жестко структурированные, лаконичные и суровые по содержанию
верлибры. По нарочито прозаизированной манере изложения они напоминают
стихи-рассказы Льва Осповата, собранные в прекрасной книге «Как вспомнилось»
(М.: Водолей Publishers, 2007), но из-за сухости речи может потоком прорваться
боль.
— Доходяги!
Колбасные обрезки! —
водитель,
войдя в раж,
продолжал осыпать коров
градом ударов.
— Получай, падаль! —
острый
измочаленный конец палки
раскроил несчастной
полморды.
Вышибленное глазное яблоко
метнулось
на тонком студенистом нерве
и упало в снег,
который вспух
розовой пузырящейся пеной
и стал тихонько плавиться
вокруг кусочка
остывающей плоти.
<…>
Грузовик тронулся.
На обочине дороги
осталось сиротливое
успевшее остекленеть
пятно
яичницы-глазуньи,
к которому уже подбирались
бочком
проворные сороки.
Помнящий Достоевского, может быть, сочтет все это неновым;
кто-то покривится, увидев здесь чрезмерное нагнетание, бьющее на жалость. Но
меня что-то убеждает в том, что это написано «с натуры»; в современной русской
поэзии я могу вспомнить только одно стихотворение, которое с таким же скрытым
ужасом говорит о жестокости по отношению к животным: «Крик черепахи» Виктора
Полещука. Боль, неподготовленная и внезапная, — ключевой мотив в подборке
Кудрявцева. Так, в одном из стихотворений описывается первое столкновение с
болью: подросток, бегущий вдоль остановившегося пассажирского поезда, видит в
окне женщину, которая плачет: «Молча. / Страшно. / Некрасиво». Даже когда
вокруг нет ни одного человека, внезапный укол чужой боли возможен.
* * *
Раньше
по телеграфным столбам
можно было выйти к людям,
теперь —
к мертвым деревням.
Владимир Гандельсман.
Возведение в чин (Новый мир, № 10)
Подборка открывается стихотворением из семи частей, где нашли
выражение многие черты поэтики Гандельсмана: изысканная филигрань; пристальное
внимание к бытовым деталям и их эмоциональному ореолу — окружающему их
волнению; подробное, почти по лекалам английских метафизиков, развертывание
метафоры-концепта:
Выхватыватель
жизнестрок!
Так воробей бочком, робея,
вмиг — крохобор, взъерошенный репей,
и выстрел сердца, и воинственный наскок.
А рядом — под
шатром — веселье,
родительская россыпь вкруг,
вдруг — по ребенку склюнув с карусели,
все второпях летят на кухонь жаркий юг.
Это стихотворение — взгляд с семи разных точек зрения,
чередование внешнего обзора и интроспекции. Гандельсман в последнее время часто
обращается к подобным экспериментам, и красота концепции не отменяет глубины
сказанного; хочется вспомнить книгу «Читающий расписание» (СПб.: Пушкинский
фонд, 2012), выросшую из цикла «Жизнь моего соседа», и совместную с Валерием
Черешней книгу «Глассические стопки» (N.Y. Ailuros Publishing, 2013) — опыт
реконструкции стихов Симора Гласса, загадочного персонажа Сэлинджера. Отметим и
еще одно стихотворение новомирской подборки — «Амнон и Тамар», попытку
оживления и обострения возвышенной ветхозаветной эротики.
Наталья Горбаневская. Стихи
(Звезда, № 8)
Несколько стихотворений, написанных уже после книги
«Осовопросник» (М.: Книжное обозрение; АРГО-Риск, 2013). Нынешние стихи
Горбаневской исследуют не предметность, не современную историю и не
литературную мифологию, как бывало раньше, а промежуточность состояний и
связей, заполняющих повседневность и редко обретающих собственный голос. В
языке их выражают предлоги («эти сверх и без и меж / прочертили тот
рубеж / за которым... да но что же за которым»), в музыке, важнейшей
стихии для Горбаневской, — обертоны, партии, сшивающие музыкальную ткань
воедино.
Холодно, холодно.
Человек идет на дно.
Неужели эта бездна
так ему любезна?
Эта бездна за дном —
вся одна, вся в одном
безоглядном, безоконном
омуте бездонном...
Паронимическая аттракция, то есть смысловое сближение сходно
звучащих слов, подчеркивает, что точное и финальное определение для «этой
бездны» невозможно, как и для «этих сверх и без и меж»; точнее всего будет
указание, дейксис: «эта бездна, вот эта, вот о которой я сейчас говорю».
Удивительно, но это работает: так воздействует на человека зыбкое музыкальное
марево (и все равно его можно разложить на ноты)1.
Сергей Стратановский. Стихи
(Звезда, № 11)
Если ранее стихи Стратановского запечатлевали проблемные
моменты, выхваченные из бытового и культурного окружения, то сейчас он идет к
стихам более монументальным и формально изощренным. Дольники переходят в
гетероморфный стих, чередующий рифмованные и нерифмованные строки, причем рифма
«прорастает» ближе к финалу, что работает на композиционную завершенность.
Финалы стихотворений негромки, но эффектны. Таково стихотворение «Посещение
императором Николаем II Русского городка в Царском Селе 12 февраля 1917 года»:
Государь император
остался доволен увиденным.
«Бог вам в помощь, — сказал он, —
трудитесь над возрожденьем
Красоты прежде бывшей
и на дне Светлояра погибшей.
Бог вам в помощь, изографы, резчики, зодчие
И, конечно, рабочие».
Птицы дивные
смирно на сводах сидели.
Царь ушел.
Оставалось всего две недели
До Революции русской.
(Ср.: «В тот день была объявлена война».) Таково
стихотворение «Шахтин-ское дело», где гетероморфный стих, соответствующий
разброду и страху в умах подсудимых и осуждающих, сменяется твердой строфой в конце:
«И в Кремле человек, / по ночам не смыкающий глаз, / Мастер зла / и глядящий
вперед далеко, / Осознал, / что отныне крепка его власть, / А злодейство —
легко». Мышление фрагментами все-таки не до конца ушло из поэзии
Стратановского: стихо-творение «Либеральные критики…» кажется именно
отвлеченным рассуждением-фрагментом, чем-то вроде современной максимы.
Евгения Риц. «Где бывает
молния шаровая?..» и др. стихи (Волга, № 7—8)
Несмотря на воздушную звукопись, стихи Евгении Риц требуют
большого напряжения внимания: на небольшом пространстве здесь сконцентрировано
многое. Стихи Риц отличает сюжетность; сюжет может быть линеен, как в лучшем
стихотворении подборки — «Ты видишь прекрасные вещи, включая свет…», а может
состоять из, казалось бы, разнородных мотивов (возможно, они нанизываются на
сюжетный стержень, как кольца в серсо — «И земля, нанизанная на ось, / Состояла
из плоскостей»). Можно попробовать коротко разобрать одно стихотворение:
И те, кого
создал
Мужчиной и женщиной,
И те, кого создал
Суховатой бумагой
Влажной местами
Ладонью,
Равно тащили ношу свою оленью,
Кожу свою дюгонью.
Все пахло сначала лесом и плотью,
А после — углем и нефтью.
Будут рыбой
полны берега до неба,
Будет пеной полна вода.
Раскаленный язык коснется сначала нерва,
И только после — дупла, гнезда.
Отзвонится
ландыш в руках старухи,
Вот такой вот субретки, цветочницы новых сред.
Все это держится только на страхе,
И ходит по струнке
Смерть.
Нагнетание смысла создается за счет семантической
неоднозначности в самом языке стихотворения. Первые и вторые «те» —
соответственно люди и животные, кто их «создал» — понятно и не проговаривается.
«Те, кого создал / суховатой бумагой…» можно трактовать двояко: «создал в виде
суховатой бумаги» и «создал с помощью суховатой бумаги». В первом случае образ
бумаги соотносится с образом кожи (животное, обсохшее на солнце, vs. животное,
погрузившееся в воду; предшественник бумаги, пергамент, делался из животной
кожи). Во втором — с «писательским» актом творения, что подтверждается затем
появлением творящей, формирующей — лепящей из глины? — ладони. Далее, «оленья
ноша» с помощью двойного — синтаксического и звукового — параллелизма ставится
в один ряд с «дюгоньей кожей», но означают эти образы разное: «оленья ноша» —
это не, к примеру, тяжелые рога, но тело убитого оленя, которое тащит на себе
охотник-человек; шкура оленя впоследствии могла стать ему одеждой, таким
образом приблизившись к «дюгоньей коже». После этой вводной, экспозиционной
строфы темп стихотворения ускоряется, а время в нем стремительно
спрессовывается в пласты (слои, плоскости — снова отсылка к тем же строкам о
земле из плоскостей, нанизанной на ось). То, что было лесом и плотью,
спрессовалось в каменный уголь и нефть (не отсылают ли «бумага» и «влажная
ладонь» также к деревьям и их листьям?). Доисторическое время стремительно
добралось до современной старухи, продающей ландыши. Эти простенькие цветы, по
мысли продавщицы, способствуют новым любовным отношениям — «Купите букетик для
девушки!», — отсюда и «субретка», и «цветочница», классические женские образы
европейских театра и литературы. Но мир держится вовсе не на любви, а на смене
пластов; натянутая струнка, по которой ходит смерть, — это та же ось, на
которую нанизана земля.
Александра Цибуля. «на исходе
спины» и др. стихи (Волга, № 7—8)
Один из ярких дебютов последних лет. Стихи Александры Цибули
примечательны тем, что бесспорная эрудиция (которая могла бы эти стихи
засушить) сочетается с искренней — это здесь самое важное слово — работой с
европейскими культурными кодами, причем скорее не книжными, а вообще
архетипическими. В первом стихотворении тело оказывается ландшафтом, окружающим
преддверья ада; чего здесь больше — трактовки христианских представлений о
греховности тела или же мифов о том, как люди и животные становятся скалами?
так и ходить
по порочным губам гиацинтов
по головам асфоделей
по раковым шейкам
где супермаркет сияет
как предложение неприкрытое
орфей опускается в ад долгожданный
орфей держит путь на Парнас
со станции электросила
Кажется, что эрудиция, о которой мы говорили, может быть
обезоружена самоиронией говорящего: стихотворение, начинающееся «в
портупеях, линялые, / смиренные, как грибы, / неотвратимые, как крушение
плагина, / делирий и аменция выходили пройтись…», заканчивается описанием
тинейджерской тусовки. Колебание между возвышенным/наукообразным и
несерьезным/сниженным/разговорным — один из приемов, характеризующих нынешнюю
молодую поэзию, и это не назвать даже поиском стиля. Скорее, перед нами сложная
эмоция, сочетающая противоречивые элементы; смесь, отказывающаяся делаться
сплавом. Напечатанные в «Волге» стихи Александры Цибули эту эмоцию
запечатлевают.
Петр Топорков. Всякие морские
песенки (Альтернация, № 12)
Об этом авторе я узнал впервые. Молодой калужский поэт и
переводчик, публикуется с 2007 года. Ранние его публикации отличает тяга к
экспрессионистской мрачной образности (он переводил Эльзу Ласкер-Шюлер).
Нынешние «Всякие морские песенки» — цикл из шести стихотворений. Морская тема,
как всякий топос, способна присоединять к себе самые разные стили.
Прямолинейность названия обезоруживает: в самом деле, над морем умест-но звучат
и философическое размышление полубезумного матроса, и городской романс о
портовых шлюхах, и (лучшая из шести) песня-кораблик, лавирующая между детством
и обэриутством:
О счастье мое бесследно
И нет у него следов
Как солнце, корабль бедный
Идет посреди судов
И бог его не тревожит
И суд ему не вредит
И время его не гложет
И море в нем не гудит
Гудит в нем лишь плоть человечья,
Она сообщает смысл.
Кораблик, что такое страна чудесна?
— Она это море, а мы на нем — это чудный сад.
Прим.
С. 206
* Молодяков В. Библиофильский
самиздат // Знамя, 2012, № 7.
С. 208
1 Когда верстался номер, пришло
горестное известие о смерти Натальи Горбаневской. Подборка, о которой здесь
говорится, оказалась последней. Это никак не меняет того, что можно об этой
подборке сказать; Горбаневская до последних дней оставалась большим мастером, и
ее стихи — это жизнеутверждение.
