Владимир Крюков

Виктор Астафьев в Томске

Об авторе | Крюков Владимир Михайлович родился в 1949 году на севере Томской области. Окончил историко-филологический факультет Томского университета. Был учителем в сельской глубинке и в школе зоны строгого режима, занимался газетной работой. Автор книг стихов и прозы, изданных в Томске. Соавтор профессора А.М. Сагалаева по биографической книге о Григории Николаевиче Потанине: “Потанин, последний энциклопедист Сибири” (“Наука”, 1991; переиздание — Томск, 2004).

Публикации в “Знамени”: “Письма Владимира Корнилова” (2008, № 4), “Опыт самоопределения”(2009, № 8). Член Союза российских писателей. Живет в Томске.

В 45-м году после госпиталя я женился, совершил такой поступок, который Богом предопределен. Было мне двадцать лет, жене — двадцать лет. Жена оказалась с Урала, ехать мне в Сибирь в общем-то некуда было, это сейчас вы — хотя бы часть из вас — рады меня видеть. По моему, в 45-м году никто бы не обрадовался и никто бы не заметил, что я приехал, поэтому поехали на родину жены, и я двадцать четыре года прожил на Урале. Из них девятнадцать — самые молодые годы, самые трудные — были прожиты в городе Чусовом на Урале, городишке маленьком, дымном, рабочем, темном. Там родились дети и выросли, там остались молодые годы, и там я переживал все, что наш дорогой генералиссимус и наши дорогие маршалы предоставили нам: возможность после войны или погибнуть, или выжить. Мы с женой выжили. Многие погибли в этой страшной борьбе с нуждой, выброшенные, по существу, на помойку, забытые всеми. Через двадцать лет о нас вспомнили, что есть инвалиды, те, кто воевал. И дали нам медали в честь 20-летия и разрешили написать в сборниках о том, что мы были.

Там с женой мы похоронили первого ребенка, потому что его кормить нечем было. Там пожили мы и на улице, и в голоде, и в холоде, но выстояли. Жена у меня тоже пишущий человек, очень хороший человечек, жизнестойкий, из рабочей семьи. Их было в семье девять человек, отец был сцепщик вагонов. В общем, крепкая оказалась кость, и мы все-таки эту дорогую действительность как-то переломили.

Девятнадцать лет в Чусовом, и после окончания Высших литературных курсов несколько лет в Перми, и одиннадцать лет в Вологде я прожил и наконец понял, что любить родину, любить несколько болезненно, притчевато, как я люблю, издалека хорошо, а ближе еще лучше, и на старости лет нужно быть дома, доживать свои дни дома. И, может быть, меня в этом убедила истовая какая-то любовь и привязанность к семье вологжан-литераторов. Сама по себе Вологодская земля, она хороша на картинках, открытках, в кино. На самом деле это болотистая, ольховая, очень пустынная земля. И тем не менее ребята ее так умеют воспевать, что я порой поражался, как из этого, почти убогого, пейзажа высекается такая прекрасная панорама, такое слово, как у Василия Ивановича Белова, Ольги Фокиной, Коли Рубцова, Саши Романова, Вити Коротаева... И я понял, что всегда завидовал им, когда сидел с ними и меня уже называли вологжанином. Никогда я себя не чувствовал вологжанином, конечно. Принадлежность к своей земле — это еще, кроме всего прочего, и огромное счастье какое-то.

Ну вот, три года уже как я сибиряк, в родном селе у меня есть изба, в Академгородке есть квартира. Со мной жена. И дети, и внуки, к сожалению, остались в Вологде. Сын у меня работает в реставрационных мастерских древнего искусства. Образовались такие мастерские по реставрации икон и по учету ценностей, которые находятся у нас в недобитых церквях, недоразоренных. Они совместно, коллективом, вскрыли из-под записей такую иконку в полстола. Там какой-то святой изображен, я, как всякий чалдон, очень слабо в этом разбираюсь. Во всяком случае, сейчас составлен паспорт, и эта икона стоит одиннадцать с чем-то миллионов. Поэтому сын и не мог со мной поехать.

А мы с женой в Красноярске, сибиряками стали. У меня ощущение такое, что я никуда и не уезжал, да, может, и сказывается, что я каждое лето, иногда не по разу, а если кто-нибудь помрет, то и по два раза приезжал в Сибирь, или свадьба какая... И какой-то отторженности большой я не чувствовал. Потом, я все время писал про Сибирь. Был такой совершенно чудный человек — мне везло на них — Борис Никандрович Назаровский, он родом омич, потом в силу разных обстоятельств попал в Пермь. Там всю жизнь прожил, был в друзьях с Каменским, Гайдаром, их там целая хартия была, потом стал главным редактором издательства. Я как раз начинал писать, что-то там попытался по молодости лет, — квасной, местный патриотизм же, он паче гордости. Живешь в Вологде — каждый читатель спрашивает: когда вы будете писать о вологжанах? Живешь на Урале, вроде уральскую картошку жрешь, а пишешь про Сибирь — тоже нехорошо. Вот я пытался писать про уральцев, на уральском материале. И Борис Никандрыч мне сказал: “Виктор Петрович, миленький ты мой, не надо, не делай ты этого, не трать своих усилий, не того ты склада человек. У тебя все уральцы, которых ты тут изображаешь, все равно думают и говорят по-сибирски”. Совет был вовремя сделан, и как-то я, в общем, на этом и остановился. Пусть земля пухом будет этому человеку, благодаря которому я не растратил творческой энергии на пустяки, на потрафление начальству. Они очень любят, чтоб писали про стахановцев. Часто очень путают вообще профессию писателя с журналистикой, вообще часто не разграничивают их.

Таким образом как-то мне удалось, живя на Урале и в Вологде, сохранить приверженность и преданность родной земле. Но, как Пушкин говорил, — все ж к родимому пределу... После “Царь-рыбы” — книги очень для меня чудной и сложной, совершенно для меня неожиданно получившей такой резонанс... Она мне просто надоела, мне хотелось ее поскорее издать и избавиться от нее. Книги, как и судьбы человеческие, они тоже каждая по отдельности, ни одна книга так трудно не писалась, как “Царь-рыба”. Конечно, какой-то центральный замысел у меня был. Может быть, та мысль, которая занимает многих и подспудно занимала меня. Двадцатый век — период активной урбанизации, в тридцатые годы наши комсомольцы с факелами бегали, кричали, что сейчас все объединятся, пойдут на фабрики и станут счастливые. И вот когда мы сбежались в города, почему человечество постигло такое одиночество? Вопрос, по-моему, заставший врасплох человеческое общество, и наше общество, в частности, поскольку мы считали всегда, что мы общество трудовое, прогрессивное. Мы, собственно, ради этого революцию делали, чтобы объединиться в дружный коллектив. И вдруг почувствовалось какое-то разобщение, я бы сказал, даже враждебность. Вопросы сложные, вопросы, которые не могут не задевать думающего человека, и в какой-то мере занимают они меня. Те, кто трактует “Царь-рыбу” как экологическое произведение, очень заблуждаются, это поверхностное прочтение книги. Я не стал бы писать о том, как браконьеры бегают за егерями, егеря за браконьерами. Мне хотелось написать книгу и поставить вопрос: почему в этом мире человек так одинок? Кто внимательно читал книгу, поймет, что вся она пронизана этой мыслью.

Случилось так, что “Царь-рыба” шла в трех номерах “Нашего современника”. Первый номер прошел ничего, второй пошел с зацепками, а я в больнице лежал, началась правка по телефону. Прохождение очень сложное, вымотавшее последние силы и нервы, и, когда, наконец, ее напечатали, я сказал: “Слава Тебе, Господи, я этим делом больше заниматься не буду. Не буду больше писать вообще”. Бывает такое настроение. Но поскольку есть такая совершенно неизлечимая болезнь — графомания, то, конечно, через какое-то время я снова сел за стол и заполнил паузу тем, что написал две пьесы, поучаствовал в съемках фильмов и как-то восстановился, воспрянул.

Я никогда не веду дневников и записных книжек, делаю лишь наброски, зарисовки, и это где-то там в папках лежит. И постепенно накопилась книга. В 72-м я издавал ее в “Советском писателе”, она называлась “Затеси”, и сейчас переиздал ее в Красноярске под тем же названием, но тогда затесей было тридцать четыре, сейчас их сто четыре. Это дает возможность как-то выговориться, поразмышлять.

Я работаю над новым современным романом, небольшим. И мне потребовалось в прошлом году сходить в вытрезвители, тюрьмы, лагеря. И побывать в так называемом бичевнике. Наверное, в Томске он есть. Я так понимаю, что в каждом уважающем себя городе такое заведение есть. Это тюрьма для бродяг. Правда, она у нас называется как-то сложно, что-то “пересыльный пункт для чего-то”... Ну, это у нас умеют. У нас целые отделы сидят и думают над этим. Как замаскировать — не называть пьяницу пьяницей, вора — вором, а как-нибудь пообтекаемей. Тюрьма для бродяг — это при царе называлось. Откровенный у нас был царь, дурак. Там по восемнадцать человек сидит в камере молодых людей. Зрелище невыносимое. Им предлагается все — завтра выйти, пойти на любое предприятие. Везде в Сибири рабочих рук не хватает. Нет, им не нужно это. А ведь они все в школе учились, состояли в комсомоле, между прочим, читали “Как закалялась сталь” и “Молодую гвардию”. И вот они сидят в этом бичевнике. Меня поражает, как можно бросить свою жизнь псу под хвост! И в то же время мне начальник экспедиции геологической рассказал потрясающий случай. В Таймырской экспедиции Красноярского края шофер ехал. Спустило колесо. Обычная история. Он приподнял домкратом машину, сменил колесо, и, когда убирал домкрат, ему придавило руку. Было пятьдесят градусов мороза. У него было сроку 15—20 минут, чтоб не замерзнуть. Он зубами перегрыз себе руку, перевязал себя и доехал. И, когда я смотрел на этих, в бичевнике, спрашивал их: “Зачем вы здесь? Что вы тут делаете?”, то они сразу претензии, что, мол, нас кормят плохо, медицинское обслуживание недостаточное. Все они больные: почки, там, печень... Все пьют гадость, какую попало. А я никак не мог забыть этого человека, который, чтобы выжить, в течение 15 минут изорвал свое собственное тело, захлебываясь кровью. И вот эти крайности уже не оставляют меня. Понять полюсы в характере человека, постичь его душу... Я не знаю, насколько мне это удастся, но такая задача сейчас стоит передо мной в этом небольшом романе. Главный герой — милиционер, которому перебили все ноги и руки на этой службе великой.

И в это же время я работал над другой книгой. У меня был друг Александр Николаевич Макаров, большой и серьезный критик. У меня было пятьдесят его писем. Я жил в Перми, и он очень часто мне писал. Вот так случается у нашего брата-литератора, что полон дом дармоедов, а поговорить не с кем. И вот он вцепился в меня — молодого, жадного до общения парня. Познакомились мы на Высших литературных курсах, и он мне писал письма, иногда очень большие, до двадцати страниц. И, когда я перечитал их, я понял, что эти письма не столько мне, сколько прорастают в нашу современность. И мне показалось интересным, чтоб эти письма знал не только я...

Меня потрясают благодушие, бестревожность, какая-то способность забываться. Мне кажется, что у нас уже целое поколение, если не два, воспринимает наши рассказы о войне как какую-то сказку про Иванушку-дурачка. Быть может, мы недостаточно талантливы, быть может, мы недостаточно хорошо об этом пишем, может, есть силы, которые сдерживают нас, чтобы мы не до конца вскрывали весь ужас войны этой. И я вас очень прошу не пропустить: появится в этом году в журнале “Сибирские огни” роман под названием “Джонни получил винтовку” американца Трамбо, переведенный почти на все языки мира. Я рекомендовал его “Сибирским огням”, поскольку нигде нельзя было больше напечатать. Переводил его Шрайбер, тот, который перевел “Трех товарищей” Ремарка, очень хороший переводчик. Я думаю, что роман натолкнет нас на то, что мы недостаточно правдивы и искренни в изображении войны. В документальном кино она одна, а когда дело касается бумаги — она другая, немножко комиссарская: грудью девочка комиссара закрывает так красиво... Мы как-то забываем, что победу мы добыли огромнейшим потоком крови, страшной травмой нашей нации русской. Опустела Россия из-за потерь на войне и опустела из-за того, что мы бездарно воевали. Мы завалили немца бомбами, кровью утопили. И — победили, слава Богу. Но не дай Бог, чтобы еще одна такая победа к нам пришла. Тогда нас просто не станет.

Я понимаю, каждому человеку и обществу хочется выглядеть лучше. Но это, на мой взгляд, совершенно не должно касаться писателя. Писатель, если он чувствует себя самостоятельно мыслящим человеком, заблуждается, прав или не прав — это не его дело. Он сам себе судья и господин. Он не может об этом молчать. Он должен говорить с людьми на том языке, на котором способен говорить, и возвыситься до той правды, на которую он способен. И это я вам, по существу, рассказываю то, над чем сейчас работаю, — свое произведение “Зрячий посох”. Все это очень сложно, и поэтому на работу ушло четыре года. Книга небольшая, а тем не менее — четыре года. И вообще, скажу вам, с возрастом жить труднее, думать тяжелее, а писать во сто крат труднее. Я завидую нашим советским писателям, которые пишут много, пишут хорошо, часто издаются. Порой меня охватывает желание полегче жить, или, как сказал Вася Белов в “Записках об Италии”, “жить по упрощенной задаче”. Мне кажется, у нашего общества сейчас очень ощутима тенденция жить по заниженной задаче. Я называю это “мелкобуржуазный коммунизм”: двух-трехкомнатная квартира, три замка на ней, палас, несколько хрусталин, дача в пригороде, там опять три-четыре замка, собака, две гряды с клубникой и — пропади все пропадом! В обществе и вообще у нас в жизни произошла очень сложная деформация, но мы, как всегда, все, что у нас происходит сложного, признаем задним числом. Будем скрывать до бесконечности, уже нарыв вот-вот прорвет, все-таки будем помалкивать, еще кому-то боязно потерять место из-за этого.

Я как пример вам расскажу такое. Я работал в городской газете “Чусовской рабочий” в 50-х годах. Мы называли ее “Очусовелый рабочий”. И мы в 58-м году попытались напечатать статью против алкоголизма. Пили и тогда там много уже, а в горячих цехах пить вообще ужас. Сейчас стали и в горячих пить. При какой-то больнице один врач поставил койки, какие-то уколы ставил, я не знаю, я выпивающий человек, но не пьяница, — не бывал там. Но я увидел, что несколько человек он вылечил. И он первый заявил, что это болезнь, но болезнь излечимая. И вот на эту тему мы нашим родным металлургам решили написать. Что вы думаете, нам это разрешили напечатать? Сразу разделились на два лагеря в горкоме: одни говорят, что надо печатать, другие — вы порочите советский образ жизни; ну, начинается наша демагогия, вы ее каждый день слышите. Но у нас настырный был редактор Григорий Иванович Цепенев, сел в поезд — и в Пермь. И там уж сколько он ходил по обкому, до кого уж добрался, я не знаю, но статья эта была в резолюциях, как веер в китайских значках, — “Разрешаю — не разрешаю”, наконец кто-то написал “Разрешаю”, подчеркнул красным карандашом, но “Сократить и углы пригладить”. И обязательно это у нас происходит, что до края дойдем, тогда уж — все. Как штанами зацепишься за гвоздь в заборе, тогда уж загнуть его. Это не может не составлять и степени мучения живущего в этом обществе человека. Мне дорог мой народ, мое отечество. Все, что у него болит, болит и у меня. Но у меня болит еще, кроме всего прочего, когда врут. Когда врут бесконечно. Это уже привычный климат лжи. Я думаю, что общество, которое столько пролило крови, столько страдало, оно достойно уважения правдой, оно должно жить ощущением правды, порядочности, честности. Оттого, что мы молчим о преступности, преступников не убывает, оттого, что мы не говорим о пьяницах, пьяниц не меньше, а больше. И вообще, если болезнь замалчивать и не лечить, она приобретает агрессивную, тяжелую форму. И я рад, что начал писать в период, когда существовала так называемая лакировочная литература. Литература уникальная в своем роде, нигде в мире не бывалая и только закономерно рожденная у нас за счет лжи, обмана. И вот общество все же смогло преодолеть этот страшный недуг, и прежде всего за счет творческих потенциальных сил в своем народе. И я дожил до такого счастья, когда литература возвысилась до правды, и рассказал народу эту правду, и от этого не пострадал никто; по-моему, просто стали себя чувствовать лучше, и какие-то изменения произошли не без влияния этой литературы, так называемой деревенской прозы. Правда, я бывал в Кремле у одного дяди, он говорит: я вот так разом прочел, так, братцы, это сложная литература. Мы говорим: а у нас и жизнь сложная. И хотелось бы и дальше работать и дожить свой век на каком-то самоуважении и как-то вместе с вами поразмышлять о том, что происходит у нас. Эта настоящая литература подвигла наше общество к самоанализу, к попытке самоусовершенствования, к попытке осознать себя, понять, что мы есть в этом мире. Даже уже и партийные и советские работники подвигать себя стали к правде. И я все-таки верю в то, что мы доживем до такого времени, когда сможем откровенно смотреть друг другу в глаза. Если только это будет утеряно, общество наше переродится, оно имеет к этому тенденцию. Оно станет совершенно мне непонятным. Во всяком случае, не тем, за которое я воевал. Общество, в котором за горсть ягод бывший проректор института может перебить хребет четырехлетнему ребенку, меня совершенно не устраивает. Не за то, как говорится, боролись.

Много людей на встречах спрашивают у меня: как дальше жить? Чем жить? И я думаю: почему именно у меня? Может быть, потому, что я — сам того не ведая — дотронулся до каких-то болевых точек жизни. Только дотронулся, конечно.

Все-таки я верю в потенциальные возможности народа и думаю, что эти недуги окажутся преходящими. В общем-то, мы побеждали и не такое. Эти крайности — они преодолимы. Только каждый из нас должен взять на себя груз ответственности.