Анна Кузнецова

Повесть “Схевенинген”, открывающая сборник, стоит в нем особняком: с одной стороны, это штудия набоковских приемов, с другой — вещь аполитичная, напи- санная на далеком от авторских реалий материале, совершенно выдуманная, — а получилась живой. Антураж остальных повестей и рассказов — советская армия, советская школа, советское учреждение и прочие места, где человеку всегда было плохо.

Роман о мистике, вторгающейся в обыденную жизнь, производя в ней катастрофы, стилизован под прозу рубежа XIX—XX веков. Сюжет с элементами детектива и триллера тормозится бытописательскими новеллами, за счет чего и набирает романный объем. Герой ребенком совершил необъяснимый поступок — разбил в гимназии аквариум, перед которым до того простаивал часами в непонятной прострации. Этот поступок сломал ему жизнь — из гимназии его выгнали, и, хотя кропотливым трудом он судьбу свою выправил, от психической травмы освободиться не смог. Став адвокатом в губернском городе, он расследовал похищения младенцев, происходящие там, попутно объяснив себе, кто похищал тогда, у аквариума, его самого. Как-то не хочется писать, что это был призрак некоего господина Миллера, акула-оборотень, устроившийся в его гимназию учителем... Выяснилось, что, не разбей он тогда аквариум, акула бы его съела. После революции работая в советской конторе, уже тяжело больным, он решил описать свою историю — роман написан в форме воспоминаний, в эпилоге говорится о смерти героя.

Лоскутный роман — авторский жанр питерского литератора, живущего в Германии, “квантовая форма литературы”, как он сам объясняет свое изобретение: “Соединение повестей, рассказов, баек, анекдотов — разнообразных форм и стилей (мир разнообразен, господа!). Но вся композиция — и в том ее особенность, специфика жанра! — подчинение существенной мысли или резону, или некоторой метафоре”. Сформулировать резон, которому подчинены десять лоскутов и эпилог этой книги, мне не удается, и для меня она осталась сборником, что, по снисходительному замечанию автора, не беда.

В сборнике прозы Инги Пидевич, бывшей москвички, с 1998 года живущей в Германии, два раздела, в первом — рассказы, очень разные по жанровым истокам и по материалу: и автобиографические, и исторические, и фантазийные. Во втором разделе — фрагменты, очерки и сказка. Особенность этой прозы — в богатстве разнородного авторского опыта, отраженного в ней, и широте ойкумены: многие герои свободно передвигаются по миру.

Провинциальная газета, которую купила Москва, открыла в честь такой удачи новую рубрику “Бедлам Пост”, посвященную психическому здоровью населения. В эксперты туда взяли психиатра, гипнотизера и философа, к которому пришел с этим предложением от газеты молодой человек Александр Казинакис, по ходу знакомства излечившийся от агорафобии, поверивший в гипноз и ставший ассистентом удивительного доктора. Дальше они работают вдвоем, нанизывая эпизоды на сюжетный стержень. Александр Казинакис — литературное имя уфимского прозаика Артура Кудашева. Стиль его слегка напоминает о классическом английском детективе, импонируют емкие эпитеты: “одетый спокойно, без изысков”.

Открывает вторую книгу поэта избранное из первой — “Морской конек”, — вышедшей десять лет назад. Это почти половина тонкой книжки. Другая половина — двадцать семь стихотворений, написанных за девять лет. Лучше всего Илье Кучерову удается сплетать обрывки разнородной информации в забавное сноподобное целое:

В издательской аннотации говорится, что это третья книга петербургского поэта, а в рецензии Валерия Шубинского на “Полуостров” (Внутри мелодии. — “Знамя”, 2004, № 2) — что “Полуостров” третья.

Цикл 2008 года “Стихи на время”, открывающий книжку, — перифраз “Времен года” Чайковского: “Январь”, “Февраль”, “Март” — только мелодии иные: поэт говорит на бедном, почти минималистском языке, движение смысла идет по логике словесных игр — например, из частей одного слова составляются другие. Из словесных мутаций рождаются образы-сущности вроде кафкианского Одрадека: девочка-обида, тряпканы-укротители, пёсенка страшная — и живут до следующего морфологического или фонетического катаклизма. Вторая часть “Маленький садик” (стихи 2009 года) начинается тоже с Чайковского — на этот раз “Детский альбом”, дальше все это сгущается в психологический триллер и ведет к третьей части — “Новый год в гетто” (стихи 2006—2007 годов).

Книга состоит из трех ожиданий, типологически восходящих к относительно законченным фрагментам трехчастного цикла. Ожидание первое имеет заголовок “Вне русских слов на русском языке”, ожидание второе — с заголовком “У меня на тюрьме”, ожидание третье, по названию которого озаглавлена книга, так и не дает понять, дождался ли автор чаемого.

Если бы не претензия на сверхвысказывание, книгу можно было бы похвалить за несколько удачных строк и пару неплохих строф, например: “Уже никто ни в чем не виноват. / Лишь конь в пальто горит в лучах заката. И, журавлиный клин сминая, в ад / Проходят строем по небу солдаты”. Есть даже почти целое хорошее стихотворение — три удачные строфы подряд в стихотворении из первого ожидания “Я не сторож брату своему”; но в нем, увы, еще две строфы. Апологетическое предисловие к этим виршам обычно сверхкритичного Кирилла Анкудинова нельзя читать без улыбки.

Об авторе, судя по этой книге (а не по аннотации, сообщающей, что он дипломант премии ФСБ 2007 года), можно сказать только две вещи: что он сидел в Бутырской тюрьме и что он учился в Литературном институте им. Горького, скорее всего, на двухгодичных ВЛК — слишком уж пылко и некритично воспринял тамошнюю русофильскую мифологию, а вот в литмастерстве особо не поднаторел. Появление такой книги в серии, ориентированной вроде бы на поиски нестандартного, — симптом нерадостный.

Название книги на обложке и в выходных данных — “Черное солнце эросов”, а на фронтисписе и последней странице — “Солнце черных эросов”. Я выбрала то, которое мне больше нравится.

Солнце черных эросов — Бог, выбеляющий небелые ипостаси любви. Говорится об этом в восточной традиции, в антураже роскошных садов, с “драгоценными” сравнениями: “золотая любовь Твоя”, “в сребристых росах Утешитель”, “упали волосы на сиянье парчи”…

В предисловии дается полулегендарный образ автора: родился в Самарканде в 1972 году, наполовину русский, наполовину грек, был монахом-послушником в Афоне, после смерти наставника, старца Семиона, ушел из монастыря и странствовал, в 2003 году найден мертвым на дороге в Турции. Честно говоря, плохо верится и в его существование, и в то, что он писал стихи, сплошь состоящие из общих мест.

Во вполне традиционных стихах Лидии Григорьевой встречаются такие неожиданные строчки (часто в рифму к числительным), что просто не знаешь, как к ним относиться: “Вот Байрон в Венеции, Пушкин в Крыму / Тайком пробираются по одному” (“Байрон в Венеции”). Или: “(…) выпростаться на волю, за городской окоем. / Воины воют в поле. Каждый из них — вдвоем” (“Вдвоем”). Для В. Месяца все это “связано с талантом и правом на творчество, заслуживающим внимания”.

Занимательная космогония: голодные ангелы, младшие боги на лабораторной по биологии в минуту отсутствия старших жестко балуются с земным шариком — переходит в остроумные маргиналии на списке грехов для исповеди, найденном в Интернете. Остроумие автора одушевляет верлибры трех последних циклов и небольшое эссе под названием “Стихопроза”, читать книгу приятно.

Самодостаточная виртуозность почти не впускает поэзию в эти стихи. Стихотворческий импульс здесь исходит от самих слов, которые весьма ловко складываются и становятся целью, а не средством.

Стихи Андрея Грицмана я бы определила как “путевые” — по аналогии с путевой прозой. Поэт, живущий в Нью-Йорке, очень точно объясняет их сам, в авторском предисловии: “У нашего поколения переселенцев ностальгическая нота не обязательно имеет отношение к стране, к земле и т.п., а скорее к прустовскому “утраченному времени”, ощущаемому “перемещенной душой”, прошедшей таможню и улетевшей вместе с “перемещенным лицом” к другим берегам и далее — вверх по долине реки, к ничейной земле, в заповедник шумящих безъязыких лесов”. И еще одну важную вещь поэт сумел сформулировать: когда начал писать по-английски, он ощутил “надъязыковой импульс поэзии”, который представляет собой “ритмически-звуковую эмоциональную прозрачную структуру”.

Четырнадцатая книга стихотворений. Поэзия Ларисы Миллер — это образ жизни. Всю жизнь разрабатывается однажды найденная жила, впрочем, неиссякаемая. От каждой новой книги знаешь, чего ждать, но всегда знаешь и то, что плохой она не будет.

Лирический герой этой книги стихов — пожилой, скромно одетый человек в кепке, живущий в маленьком провинциальном городе и работающий на той работе, которая там есть. При этом он — не меняя внешности и образа жизни — небожитель. Он живет в самом центре рая — именно этот подтекст таится в заглавии книги. Человек, родившийся поэтом, не устает удивляться красоте мира и чуду жизни, где бы он ни появился на свет и как бы ни сложилась его внешняя судьба. Читайте, завидуйте:

Уже есть один поэт с таким именем, раньше писавший под псевдонимом Глеб Бардодым, а когда понял, что начал писать что-то стоящее, отказавшийся от псевдонима… Так вот, это не он. Этот человек пишет стихи много лет, раз в десять лет издает книгу и в общем заслуживает внимания, вот только с именем надо что-то делать...

Лучше всего второму Андрею Баранову удаются пейзажные зарисовки: “Курился над рекой туман / и, словно поплавки, / в рыбацких лодках тут и там / качались рыбаки” —картинка встает перед глазами благодаря точно подмеченному сходству покачивания лодки вдали и поплавка вблизи. Иногда такие зарисовки тишины, увиденной восхищенным взглядом, переходят у него в молитвенные обращения.

Избранное с конца 60-х “любительницы русского фольклора”, как называет себя автор в одном из стихотворений-предисловий, с 90-х живущей в Израиле. Стихи петербургской школы, негромкие, исповедальные, построенные на интонации, которая у автора совершенно своя. Круг тем камерный: воспоминания о юности, проведенной на чужих квартирах, размышления о будущем, ностальгия, одиночество.

Избранное из предыдущих книг и новые стихи. В этой книге удивляет авторское предисловие: “Поэзия — искусство слова. Его не следует использовать в целях пропаганды партийных, классовых, национальных, религиозных или еще каких-нибудь взглядов и воззрений. (…) Цель искусства — красота. Возможно, не только через молитву, но и через искусство, через поиск истинно прекрасного существует путь к спасению. (…) И. Бродский сто раз прав, утверждая первенство эстетики над этикой”... Удивляет потому, что сразу же идут стихи, в которых гораздо больше этики, чем эстетики — гражданская лирика, по большей части построенная на приеме прямого высказывания, — и собственно поэтической работы немного.

Офицер, писатель и ученый-натуралист Николай Аполлонович Байков (1872—1958), к 140-летию которого в 2012 году издательство планирует закончить выпуск первого собрания его сочинений, большую часть жизни прожил в Китае, похоронен в Австралии, где живут его наследники, в России, которую он покинул в 1920 году с белой армией, почти неизвестен. В первый том вошли повесть 1936 года “Великий Ван” о тигре, ставшая бестселлером в Японии и Корее, и роман 1943 года “Черный капитан” из жизни охранников КВЖД. Тексты печатаются по изданиям, выходившим в Китае и Австралии в авторской редакции.

Серия компилятивных изданий для широкого читателя, выполненная в том издательском стиле, которым славится деятельность Г. Пряхина, нынче возглавляющего “Худлит”: тексты собраны из предыдущих изданий без указания, каких именно и кто их готовил к публикации; комментарии, надерганные из других изданий, подписаны именами тех, кто составлял из них коллаж.

В киргизском томе — отрывки из эпических поэм в переводах С. Липкина, Л. Пеньковского, В. Державина, В. Потаповой, М. Тарловского и Т. Осмонова; сказки в переводах Д. Брудного и К. Эшмамбетова, песни в переводах А. Глобы и поэзия акынов в переводах советских поэтов.

“По территориальному принципу литература, созданная древними авторами на территории Азербайджана, считается богатством литературной сокровищницы Азербайджана”, — объясняется в предисловии.

В книге — три раздела: Фольклор, Поэзия и Проза. Первый включает мифы и легенды, баяты (что-то вроде частушек), колыбельные, сказки, пословицы и поговорки, поэзию ашугов и героический эпос “Книга отца нашего Горгуда”, записанный в VII веке, — в переводах А. Ахундовой и В. Кафарова. Во второй раздел поставлены стихи в основном древних поэтов в переводах поэтов советских: В. Луговского, П. Антокольского, Е. Долматовского, К. Симонова... Прозу представляют Мирза Фатали Ахундов и Мирза Джалил Мамедкулизаде в переводе А. Шарифа. Комментарии ограничиваются толкованием имен собственных и переводом тюркских терминов. С культурой издания все так же (см. выше).

Десятый выпуск серии составили материалы международной научной конференции 2002 года “Семья Метнеров и культура Серебряного века”.

Николай Карлович Метнер (1879/80 — 1951), русский композитор немецкого происхождения, писал в основном фортепианные сонаты и сказки — его авторский музыкальный жанр. У него была своя философия музыки, следуя которой он не признавал безудержного новаторства, сделавшего славу его современнику А. Скрябину. Наиболее интересные материалы в сборнике посвящены брату композитора Эмилию Карловичу, одной из самых важных для понимания философской базы Серебряного века фигур. Это “Жизнетворчество Эмилия Метнера. К мифологии русского символизма” (Г.В. Нефедьев) из раздела “Исследования”, Письмо Н.К. Метнера к Ф.А. Степуну о творческом “вероисповедании” Э.К. Метнера (публикация М. Вахтеля) из раздела “Материалы. Архивные публикации и воспоминания” и др.

14-й выпуск серии, в основу которой легли тексты, присланные А.И. Солженицыну после его “Обращения к русским эмигрантам, старшим революции”, опубликованного в 1975 году, в котором он обещал сохранить эти воспоминания и передать их на хранение в Россию, когда для этого сложатся благоприятные условия. С 1994 года фонд “Всероссийской мемуарной библиотеки” стал пополняться мемуарами советских граждан. Сейчас все это хранится в архиве Дома Русского Зарубежья имени А. Солженицына и постепенно публикуется.

В данном издании — воспоминания о деревне последнего дореволюционного десятилетия и о том, что с ней стало потом: в 1917 году, в Гражданскую войну, в 30-е годы, в Великую Отечественную. Девять из десяти авторов — эмигранты из крестьян юга и запада России, а открывается сборник воспоминаниями Г.М. Садовского, непременного члена землеустроительной комиссии Невельского уезда Витебской губернии, проводившего там аграрную реформу П.А. Столыпина.

Вторая посмертная книга Александра Гольдштейна, умершего в 2006 году, не дожив до пятидесяти лет, составлена из филологической эссеистики 90-х. Гольдштейн был из тех, для кого книга — не вторичная реальность, а неотъемлемая часть единого мира. Он приходил в любой текст, будто в дом к его автору, и жил там полной эмоциональной жизнью. А потом записывал эти посещения интересных ему писателей: особым даром Александра Гольдштейна было понимать писателей, шедших мимо торенных дорог…

При этом он легко выходил из вторичного мира и хорошо знал ему цену: “О смерти художества нынче только покойник не скажет... С другой стороны, возведенная в степень истории, погребальная нота не кажется вовсе банальной, ибо гибель этого рода случалась не раз — так, например, ухнуло монастырское книгописание, самозаконная цивилизация летописных сводов, заставок и буквиц. Все же вопрос должен быть поставлен иначе, на другое ребро. Искусство не улетучилось, но ничего больше не значит, и в подтверждение этого персонального тезиса выложу два аргумента.

Первый звучит следующим образом: никогда не было так много искусства и никогда оно не было столь бесповоротно отрешено от абсолютного духа и мирового события. Корень зла видится в том, что художественное творчество последних десятилетий совершенно не отвечает грандиозному характеру происходящего в мире: немощный карлик, оно умещается в отпечатке ступни великана и, естественно, отказалось от мысли поспеть за его шагом. Наиболее проницательные наблюдатели предрекали это давно. Сейчас уже ясно, что фразу о невозможности поэзии после концлагеря надлежит истолковать не как сентиментальную констатацию невместимости новаторского трагизма в привычную лирику с ее традиционно расчисленным спектром эмоций, но как арифметически проверяемое свидетельство фатального несоответствия двух масштабов: стихотворного (и в целом — художественного) и исторически-событийного”...

Книга удачно оформлена — на первой странице обложки фото автора: наклонная фигура в движении, мимолетный взгляд в объектив.

Сергей Костырко позиционирует себя в критике этаким вольтеровским Простодушным. Полагаясь на читательское чутье, а не на какие-нибудь системные основания, он ищет в прочитываемых книгах ответы на собственные человеческие, а не общие профессиональные вопросы, поэтому пишет не рецензии, а “заметки по поводу”. Например, в рецензии на книгу Евы Берар об Эренбурге (М.: НЛО, 2009) ничего не говорит о работе Евы Берар (а тут много что можно сказать), а кладет рядом книгу “Люди, годы, жизнь” и — о своем, о своем… Высшей оценкой прозы у него выступает триада эпитетов “честная, умная, мужественная” — и, хотя критический инструментарий лучше бы разнообразить, книгу читать интересно. Она получилась очень субъективной, тем и интересна; во многом я с ее автором расхожусь — к примеру, очень яркая вещь Валерия Пискунова “Песни Птерота”, которую осмелилась напечатать только “Дружба народов”, у меня вызвала ощущение авторской удачи. Она действительно на грани хорошего вкуса — но некоторые темы вообще не даются, если через вкус не переступать. А рассказать честно, художественно и смело (не настаиваю, что умно, поскольку это не психоаналитическая статья, и что мужественно — у этого оттенка смелости более брутальный окрас) об эротике раннего созревания Пискунов сумел.

По контексту цитат и метафор, использованных древнерусскими книжниками в ранних летописных повестях, житиях, произведениях “куликовского цикла” и первых авторских работах, исследователь выявляет их отношение к монголо-татарам, которое не было простой борьбой с оккупантами, как это называется теперь. Средневековый человек понимал реальные события символически — как отражение духовных процессов, поэтому видел причины нашествия “поганых” в греховности своего бытия, а перспективу освобождения связывал с личным духовным ростом тех, кому послано испытание свыше. Вопреки традиционной историографии, В.Н. Рудаков переносит акцент с роли государства в борьбе с Ордой на православное сознание как более важный фактор.

Книга снабжена именным и библиографическим указателями.

Переиздание книги, вышедшей в 1995 году в издательстве “Археографический центр”, рассказывающей о присоединении к Московскому государству литовских земель. Важный аспект исследования — внимание к реакции жителей присоединенных земель на происходящие политические перемены. Исследователь приходит к выводу, что население не было союзником Москвы. Во всех занятых литовских городах Василий III ставил наместников и селил на окрестных землях московских служилых людей, основывая роды промосковски настроенных местных помещиков.

Во втором издании автор отказался от терминов “Западная Русь” и “западнорусские земли” как от неточных, заменив их термином “Литовская Русь”, поскольку “русью” называло себя православное население Литвы.

Издание снабжено именным и географическим указателем, списками схем, таблиц и карт, имеющихся в тексте.

Исследование одного из самых важных моментов истории Государства Российского: первого опыта ограничения императорской власти. 19 января императрица Анна Иоанновна подписала “кондиции”, бывшие попыткой политической реформы, предпринятой совещательным органом, учрежденным при ней — Верховным тайным советом; а 25 февраля она их порвала. Отвечая на основной вопрос по этому историческому эпизоду: был ли он олигархическим переворотом или началом конституционного движения, — авторы дают третью версию, не забыв оговориться, что она требует отдельного исследования. По их мнению, это был бюрократический переворот: аппарат самодержавия мог уже обходиться без личности самодержца. “Поэтому достаточно было возникнуть династическому кризису, чтобы люди, обладающие реальной властью и соответствующей политической волей, отменили самодержавие буквально в одну ночь”.

Издание снабжено именным указателем.

Иосиф Иосифович Колышко — работавший под началом у Витте скандальный чиновник-коррупционер, которому за публицистический талант современники прощали все, — написал объемистый мемуарный труд, до сих пор хранившийся в Гуверовском институте войны, революции и мира в Калифорнии. “Моя сознательная жизнь началась с воцарением в России Хама. Я наблюдал его сплевывающим семечки в вечер 1 марта 1881 г. и палящим здание суда 1 марта 1917 г. Я прислушивался к его гвалту в дни “диктатуры сердца” Лориса и “доверия” Мирского; я наблюдал его холопство вправо и влево в дни всех четырех Дум; я наблюдал хамство Витте и Распутина, банкиров и биржевой шушеры, художников и философов, газетных писак и болтунов. Всюду и везде, от чертогов до загородных кабаков, от учреждений “идейных” до берлог утробных, от раздушенных будуаров до домов свиданий и карточных клубов, торжествовал меднолобый всероссийский хам. Большевики его лишь короновали, но не сочинили, — большевики лишь набросили купол на здание, воздвигнутое нами, — здание всероссийского распада”. Это отрывок из предварения к записям, фиксирующим “распад российской государственности” в обозначенных автором временных границах, подписанного фельетонным псевдонимом Колышко “Баян”.

“Здається позiрно (очевидно. — А.К.) наибiльш iнтригуючим моментом цiєп книги є те, що вона написана вiдомим дослiдником украпнськоп лiтератури XX столiття. В колi наукових iнтересiв Олександра Ковальчука Гоголь, на першип погляд, з’явився дещо випадково (бо про кого ще писати у Нiжинi), а в результатi народилась справдi новаторська книга”, — пишет автор предисловия Павло Михед. Оно конечно, только сейчас можно было написать главу “Страх як проблема украпнського буття”, добавить к ней главу “Росiйске буття i страх”, дать исходной дихотомии разработку в главе ““Авторська сповiдь” М. Гоголя (своєрiднiсть бачення свiту “украпнською людиною”)”, прийти к оригинальному итогу в главе “Незаангажованiсть буттям — дорога в смерть (останнi днi Гоголя)” — вот вам и диссертация/монография по гоголезнавству. Новаторская.