|
Мария Степанова
Лирика, голос
Об авторе | Мария Степанова родилась в Москве в 1972 году. Автор шести книг стихов. Лауреат премий журнала “Знамя” (1993), имени Пастернака (2005), Андрея Белого (2005), премии Хуберта Бурды (Германия, 2006). Постоянный автор “Знамени”. В нашей подборке — стихи из новой книги “Лирика, голос”.
* * *
Вот возьму да и не буду
Я сейчас писать стихи.
Вот возьму да и не стану
Ни за что стихи писать.
Я не Дмитрий Алексаныч,
Дмитрий Алексаныч умер,
Я не Александр Сергеич,
Александр Сергеич жив.
При лице литературы
Вроде я колоратуры,
Вроде я фиоритуры —
Волос-голос-завиток,
Электрический фонарик,
Быстрый и неровный ток.
Дух сирени как подсвешник,
Над которым я сгораю —
Дух табашный, шёлк рубашный,
Тело, видевшее вид —
Так бельишко, что стираю,
Прохудиться норовит.
(Птица кличет: тыц! тыц!
А ещё: не спи, не спи!
В ближнем небе много птиц
На невидимой цепи.)
Я семейная программа,
Ускоряющая ход,
Круговая панорама,
Одержимый пароход.
Никогда и не бывала,
А теперь ударил час,
Молодою и глупою
Я такою, как сейчас.
* * *
Вот она весна, и всё шелушится,
Умывается, умиляется, копошится.
Колоба-коробочки, щёки картошки,
Белень-зелень, мусор и крошки.
Наступает апрель и колется мелкими
Полуголыми стрелками,
Всё мелками расчерчено — райда-райда,
Всё зелёным наперчено, рада? Рада.
Птички
снесли яички.
Мухи
нагрели брюхи.
Пробегают сутулые молодухи,
крещены и в воде, и в Духе.
Будем яица красить,
полы-углы пидорасить.
Будем, как те полёвки —
изюмчатые поклёвки, сладчайшие башни пасхи,
булочки, сыр, обновки.
Это всё будет у нас перекроено,
вынуто, выделено, устроено.
Там, где надо, утроено, чтобы хор.
Там, где надо, немой и прямой пробор.
Будем жить-поживать, как Маша с медведем.
Здесь поставим кровать.
Никуда не уедем.
Это мне говорила
Маша, егда курила.
А сигарету бросит —
Пойдёт и меня не спросит.
* * *
Балкон, какое-то апрель,
Тепло течёт, как карамель,
А птичий причт и женский причет
В ушные скважины мурлычет.
То листья брызжут в провода
Фонтанчиками питьевыми.
То люди ходят хоть куда
Обходчиками путевыми.
А я как малая собачка,
Забывши, что жена и мать,
Пытаюсь голосом пролаять,
Пытаюсь ножку поднимать.
* * *
И-го-голос пророс
Покатать глагольное.
Меж коммерческих роз —
Вёдро колокольное.
Кончилась засуха,
Наступила Пасха,
Позвонками пробегают
Ласка и опаска.
Мало сна,
Но весна красна,
Что ни зуб у черёмухи — белый клык,
И открыты воздушные ложесна,
Мутно-нежные, как балык.
В тридцать лет
Мало мне было лет.
В тридцать три
Было дитё внутри.
В тридцать пять
Время пошло опять.
В тридцать шесть
Время себя доесть,
Вычерпать свою голову
Ложкой столовска олова,
Чтобы в неё налили нового пива
И доливали снова после отстоя,
Чтобы она, словно та олива,
Не зимовала сизою и пустою,
Чтобы в зрачке, как солнечный свет в ботинке,
Самостояли хоть софринские картинки,
Много-цветные,
Не то, что иные.
* * *
Голова — ноги — голова — руки — голова
Что-то, кувыркаясь, выгова,
Требует старинные права,
Они — многи.
— Как слечу, птицей полечу
Над просторами, свиставшими в груди,
Покупать в любом ларьке по калачу,
Только, тело, ты ладони отведи.
Соскочу, волей покачу,
Косогорами оттаптывая бок,
Огненной пустыни по плечу,
Ледяной долины на лобок.
Я ли, скажи, не колобок?
Бог по сусекам заметал,
Ставил дойти на холодок,
Клал отогреться на металл.
Я — от прабабушки исшёл,
Я — от прадедушки исшёл,
Я из родительского теста
Взял, что годится, и пошёл.
Всё расточил,
Лёг-опочил,
А просыпаюсь —
Весь осыпаюсь.
Мне пора, я домой
Со страны далече,
Если, тело, ты слегка поослабишь плечи.
Тело же в ответ: милый сын,
Как тогда, всегда: ай лав ю.
Вот тебе нетленной красы
Перстень дедовский —
На руку мою.
Песня
В месте злачне-покойне
На пустой колокольне
Под девятое мая
Хорошо-высоко.
Видно дачные сотки,
Сталинские высотки,
Видно всякие виды,
А себя не видать.
Скажет баба солдату:
Кем мы были когда-то,
Под девятое мая
Я сама не пойму.
Дырки, словно на тёрке,
На твоей гимнастёрке,
У моей телогрейки
Руки обожжёны.
Как летят самолёты,
Как идут пароходы,
Мы встречаем у трапа
Каждый новый этап,
И у каждого трапа
Нас встречает Утрата
И утроба Утраты —
Как родительский шкап.
...Он ей не отвечает,
Он в ответ промолчает,
Рукавами качает
Он, ключами звеня,
И ложится без боли
На убитое поле
Тень победы, отставшей
От Георгия дня.
* * *
Я салюта не видела.
Я салюта не видела!
Я салата не резала
И балкона не вымела;
Слыша громы недальные
Как бы официальные —
Те, что ходят не шпалами,
А колонными залами,
Не вставала из кресла я,
И увидела полыми
Эти стены воскреслые
В сине-розовом полыме,
И ура многодонные
Тщетно шли Воробьёвыми,
И черты наладонные
Мне казались паёвыми.
Жизнь в рту была паклею,
Сном, куском с недовескою,
Той уменьшенной пайкою
Иждивенскою-детскою,
Раз досюда не дожили
Те, что всё-таки дожили
И узнали, что выжили
Все — и те, что не выжили.
Раз не знаю я, сдюжу ли,
И не знаю, увижу ли.
* * *
Хру-сталь. Стек-ло. Фар-фор. Фа-янс.
Не задевать. Не кантовать.
Семейное имение пошло в последний пляс:
Трельяж. Диван. Кровать.
Где было место свято, там стало место лысо.
Извозчики и грузчики прогулки заждалися.
На руках, в черновиках,
По коробкам, в ящиках,
В бережёных черепках
И уральских ящерках,
В глаженых, залёжанных,
С жёлтым-кружевом
Наволочках сложенных.
То-то заживём! —
Не моё приданое,
Родовое, давное.
Сковорода, сковорода, за скороваркой самовар
Теряют плоть, теряют жар, переезжают навсегда,
Меняют вес — со мной и без.
Тут был сирень. Тут был мигрень.
Селёдчатые тополя
Висели косо, набекрень,
И пухом им была земля,
Шурум-бурум, бала-бала,
Вступай, не-я, где я была.
А я — иди, где буду я,
Как занавеска драная,
Светить сплошными дырами
Между двумя квартирами,
Не ветхим рубищем —
Нарядом будничным:
Между живущим будущим
И прошлым любящим.
* * *
Поезд едет долгой белой горкой,
Вдоль неё берёзки и парковки,
В более не бывший город Горький
Мимо в землю убежавшей Салтыковки,
Мимо улицы Железно-внедорожной,
На неё вовек уже не выдешь,
Взгляд не кинешь на её порожний,
В трёх прудах колом стоящий Китеж,
Cкорый продолжается с повинной,
Тянется-не-рвётся пуповиной.
* * *
Кому дачу дали,
А кому медали,
А мои кому-то дачу продали — и дале.
С молотка пошла моя обломовка,
В шесть окон дощатая дешёвка,
Где и яблоня была антоновка,
И другая яблоня грушовка.
Юности в невинной и косматой
Я гуляла здешнею царицей —
В облаках младенческого мата,
Вне дозора внутренних полиций.
Так ли пьяный рынка на задворках
Всё кудахчет, чая мордобоя,
А судья как барыня в оборках —
И бельё под платьем голубое.
Кому дали дачу,
А кому на сдачу
Столько выделили рая,
Что сижу и плачу.
* * *
Ива нежная, шерстистая,
Нас не меньше шестиста
У фисташкового прудика,
У чугунного моста.
Как дома многоквартирные,
Всё устроено битком —
Выстрелы грохочут тирные,
Ходят запахи сортирные,
Гром щекочет языком.
Я хотела бы — пожала бы
Руку парку и воде
И дослушала бы жалобы,
Продолжаемые где?
Где твоя-моя прабабушка
Проявляются в любом,
Как мелькающая бабочка,
Платье белом-голубом.
* * *
Паникадило
Растёт, как древо — корнями в купол.
По-над руками,
По-над платками, воротниками.
По-над плечами,
И храм стоит, как пирог огромный,
Вовнутрь свечами.
Народ теснится,
И за спиною
— До Херувимской, за Херувимской —
Людская масса
Воды и духа, души и мяса
Стоит стеною, морской волною,
А я в толпе со стыда сгораю,
Зане лицо у меня свиное,
И это знаю.
Но сердце тоже подходит к Чаше
И возвращается — вряд ли краше,
Но именины
Неотменимы.
Жизнь жительствует,
Портной шительствует.
* * *
Топ-топ, шоп-шоп,
Старый девичий озноб.
Дайте мне немного денег,
Чтобы стало хорошо б!
За хрустящие пакетики,
За цветные этикетики,
За акриловые гладкие алым лаком ноготки —
И за гладкий бок,
И за гладкий лоб,
За воронку тупой тоски.
Плохо живётся женскому живому,
Женскому живому трудно выживать.
Лучше живётся дому нежилому,
Бо нежилое труднее прожевать.
Никакая старость, никакая страсть
Ничего не могут более украсть.
Никакая нежить, алчущая жить,
Ничего не в силах более вложить
В то, что стало достоянием тления,
То, что стало состоянием таяния,
В уплывающие очертания,
Тело тления — дело пения.
* * *
Женское.
Бабское.
Из-под-сарафанное.
Рабское. Баское. Деревянное.
Ситчик-голубчик, розовый рубчик,
Дурной — да родной, как зубная паста.
Довольно одной.
Баста.
Я общим бессознательным прикроюсь, как сознательным,
Я общим одеялом укроюсь, как своим,
Укроюсь, как своим —
И буду ма-лы-им?
И малыим, и белыим, и страшным, и дебелыим,
Малявинскою бабой с чугунною губой,
Золовкою коварной, цистерною товарной,
Заслуженной коровой, ведомой на убой.
И каждой,
И любой.
Мой компас земной,
Упорное “больно”:
Довольно одной.
Вольно.
* * *
— Ходили за линию, взяли языка,
А он уже без языка.
Всё, что он может издать, язык,
Крик бараний да зверский зык,
Птичье кря да русское бля.
И ни до-ре-ми, ни ля.
Никаких последних вестей,
Ни очертаний чужих частей,
Ни секретных кодов,
Ни потайных ходов.
Отпусти его, что ли,
Пусть побежит на воле.
* * *
Вот в тетради, лета ради,
Словно в зоопарке,
Все пингвины, тигры и медведи
В праздничной запарке.
Пересчитываются,
Перечитываются,
Рыкают да ищутся в собственной шерсти,
Ищут себе равного время провести,
Время верное, очень длинное,
Лебединое, журавлиное —
Много дольше напечатанной книжицы,
Где они стоят, а оно движется.
Они в ряд стоят, как бы кубики.
А кругом такой внеуют,
Словно мы в полутёмном клубике,
Где читают и есть подают.
* * *
Пишет, как дышит.
Ходит, словно ест.
Началась охота к перемене мест.
Из любой коленки, словно из берёзы,
Из белёной стенки, за которой речь,
Прыснут при нажатии маленькие слёзы,
Могущие прыгать более, чем течь.
Ртутные, минутные, с быстрым серебром,
Зреющие жемчугом под левыим ребром.
Кожаные сумки пучат животы,
Разминают внутренности, разевают рты.
Я ли им собственник, я ли им не родственник —
Кожаный, некаменный, дышащий мешок,
Где едва ли голоса больше, чем кишок.
Люди ушли в халаты.
Ложки вошли в салаты.
Звери, водя руками,
Дремлют половиками.
Я на пустом балконе
Вою, как молодуха,
Как во пустом флаконе
С тенью былого духа.
* * *
А выходишь во двор, как в стакане с простой водой,
Помолчать к ларьку с пацанами,
Попрочистить горло вином и чужой бедой
Под родительскими стенами.
Да и в офисе, в опенспейсе,
Хошь ты пей её, хоть залейся.
Как посыплют клерки к выходу ровно в семь,
Галстук скошен на тридцать градусов.
Как стоят курить, и тополь кивает всем,
От директора до автобусов.
Как стекло, столы и столы и опять стекло,
Как свело от скулы до скулы и опять свело,
А кофейна машина доится
И гудит-гудит, беспокоится.
Что-то стала я благонамеренная
Каша манная, ложкой отмеренная,
А на дне, как во львином рву,
Я себя на платочки рву.
Белые платочки, помойные цветочки
У киоска “Куры гриль”, где дошла до точки.
* * *
А ещё гремучи-бегучи
Воды городского дождя
Обнимают мусорны кучи,
Навсегда в асфальт уходя.
И над ними вечер-суббота
Шире, чем в иные года.
Погоди, моя ты свобода,
Безразмер-на-я слобода.
* * *
У меня в голове
На продавленной траве
Город Эм, город-лже —
Как машина в гараже.
Таганка,
На хвост консервная банка,
Голуби, голубятники, козла забивают козлятники,
От праздничного пузыря
Идут по домам слесаря.
Метро Колхозная
Давно бесхозное,
Яицо надбитое, лицо без речей:
Живёт блудно, подаёт судно,
Расширяет площади, просит кирпичей.
Площадь Трубная, злая, бухая, трупная.
Маяковка ясная, как подковка.
Вот и Пятницкая, голая, как привратницкая,
Поварская, тёплая, как людская.
А при тебе, Покровка,
Мне и дохнуть неловко.
Слишком приютен садик Милютин
(С бывшим фонтаном — бил мимо рта нам),
Страшен и розов скверик Морозов
С бывшим каштаном широкоштанным.
Открывай ворота, расстилай кровать,
Вынимаю музыку — будем танцевать!
Мой, мой огород — все растёт наоборот!
Точка, точка, тире,
Вузовский, Хохловской —
В развесёлом дворе
С вывеской столовской.
На первое суп, суп, во второе круп, круп,
И язык дрожит, как стрелка, поперёк солёных губ.
А в Банном переулке
Давно не видно бань.
А в Банном переулке
До света баю-бай.
И, простодушный, как ангелок,
Несмысленный шар воздушный
Лезет под потолок.
9 июня 2008
Такою ли от меня оживала мать,
И прадеды, и прабабки, и вся родня?
Едва голова научится понимать,
Она обернётся к ним помимо меня.
Ты утло, утро рожденья, безлюдный стол,
Скатёрка, сыр, и видит уснувший сын:
Родные мои стоят надо мной как стон,
Не мною, а их обедом он будет сыт.
Я влага, какую род и нальёт, и пьёт,
Двусложный его безмасленный бутерброд,
И если ты уйдёшь, отирая рот,
Ты будешь прав, — у меня не осталось прав.
Но праздник — вот, без имени, как шпион,
Он щёлк да щёлк, не хочет уйти к себе,
Пока растёт на воздушных дрожжах пион
И я за дверью пою в водяном столбе.
А я при своих пою в огне водяном,
Что поле зрения стало Бородином,
Зелёным флагом внутреннего сгорания.
Июнь, июнь; бывало и ранее.
|
