|
|
|
Владимир Строчков
Караул опять спит...
Об авторе | Владимир Строчков родился 3 апреля 1946 г. в Москве. Окончил Московский институт стали и сплавов. После окончания института два года служил офицером в танковых войсках. Затем работал на предприятиях электронной промышленности и черной металлургии. С начала 90-х работает в издательском бизнесе, занимается компьютерной графикой и версткой, с 1994 г. является главным редактором журнала “Аккорд”. Стихи пишет практически всю сознательную жизнь. Первые публикации в 86—87 гг. в “самиздатском” альманахе “Эпсилон-салон”, первая открытая публикация в 1989 г. Первая книга — Глаголы несовершенного времени. Избранные стихотворения 1981—1992 годов — вышла в 1994 г. К настоящему времени свыше 80 публикаций в России, Белоруссии, Германии, США, Италии. Лауреат журнальных премий, неоднократный победитель сетевых конкурсов. Живет в Москве.
* * *
Как бы нам обустроить Россию.
Ну, не собрать, так хоть присборить.
Присоборовать.
Или, скажем, аккуратно попороть
и попоротое перелицевать.
Переоколпаковать.
Поротно.
То есть как бы нам
как бы реорганизовать Рабкрин,
но соборно.
Как бы это было бы чудно
и, право, славно.
Как бы это нам
это вам устроить.
Да как поненавязчивей
это вам навязать.
Да как вам сказать.
Как бы это вам сказать
поэтичнее.
Попоэтичнее.
Как бы нам послать золотого А. И.
Так сказать,
от нашего стола.
Подальше
и потактичнее,
потактильнее так
дать
понять,
чтобы поняли.
1996, Москва
* * *
Это просто повесть временных лет,
да и я отнюдь не монах Бертольд Шварц.
Не хватает пороху, Бертольт Брехт,
шваркнуть летопись оземь — и делу швах.
Это поиск проса простых надежд
на запасный выход из этих нор,
экспедиция в точку “незнамо где”,
безнадёжный побег от крысиных морд.
В этом хадже пища таро и ямс.
Трёхгрошовому оперу Мекка — нож.
Как серпом по крышке, где стол был яств.
Криштальнахт — это просто такая ночь,
вроде варфоломеевской. Крысолов
вроде гаммельнского сунул дуду в мышьяк
и извёл из времени свору слов,
а что из смутного — так он и сам смутьян.
И я такой же бременский музыкант,
не осёл, не пёс, но изрядный гусь.
Добавляя в печень себе мускат,
я готовлю свой пашквиль наизусть,
придавая горечи длимый вкус,
выдавая пряность и бренный блеск
за какой-то неопалимый куст,
а это просто повесть беременных лет.
Это слышен посвист ременных лент,
намотавшихся сдуру на барабан,
и ни тормоза здесь, ни реверса нет,
только свищет бешеная судьба.
Там, где травит сорванная резьба,
пар выводит песни пламенных лет.
Этот вой способен свести с ума,
да какой там — просто свести на нет.
Но это просто песни плазменных лет,
мёртвой веры, выгоревшей в золу,
да и сам я вовсе не Бертолет,
чтоб добавить соли взрывному злу.
08.11.99, Москва
* * *
Толкаясь шестом и сплывая за мысленный мыс,
примерно в седьмом ты промерил фарватер искусства.
В обросшее днище толкнулась глубокая мысль,
что в светлые ночи из омутов смутные чувства
всплывают по саммитам. Явь обрела моноритм
больших иноформ, проскребающих днищами банки.
Стада инотавров сплываются в наш лабиринт;
их лики, оправлены в длинные, блик, инорамки,
дрейфуют, как некий языческий иконостаз,
гигантскими мантрами рея на скатных глубинах
жемчужных течений и отмелей. Сетчатый страз
фасетчатых глаз их личинок, икринок, любимых,
их зубчатых жвал проедает густой кислотой,
желудочным соусом, джюсом пробелы в проблемах,
и чётные пятна пленяют своей простотой
и яркой коррозией в точках контактов и клеммах.
Пахтаясь веслом и срываясь в немыслимый визг,
примерно в седьмом ты проверил праматерь колене.
В обрюзгшее брюхо пихнулась набрякшая мысль,
как, в сущности, членистоноги по духу коллеги,
сколь кольчаты черви интеллектуазных кругов,
тревожащих мёртвою зыбью фарватер культуры,
когда караван презентаций — одна за другой —
идет по мейнстриму, подъемля фуршет на котурны.
В такую путину здесь цедят богатый улов
дурачков усоногих и прочего зоопланктона,
чья фосфоресценция в гуще питательских слов
мерцает сытнее гнилушек Дидро и Платона,
и просто не светит Вольтер и не катит Мольер,
фильтруясь в пластинах культурграциозных корсажей
насквозь улетарных постконцептуазных маньер,
пастозных модернов, жюльенов и др. вернисажей.
По тёмным глубинам сплывают то вдруг косяком,
то поодиночке гигантские, блеф, хироманты.
Эсхатологический вывод пока не знаком,
но скатологический зреет и, став на пуанты,
натужливо рдеет, кряхтя набухающим ртом,
в стремлении сделать Как можно Большое искусство
по Гиннессу вкупе с Бедекером, чтобы потом
гигантские монстры питали высокое чувство.
Качает по соросам шмидтовых грантодетей,
культуромультуре сулится невиданный нерест,
блефускоискусство всплывает наверх без затей
на корм быкотаврам фронтиров, блиц, русских америк.
Худым паганелем болотных блатных пузырей
по тинистым заводям ловко скользят иномерки.
Бомбаж, барботаж, эпатаж, бормотанье, амбрей,
вулканы и гейзеры, грязи, мультурфейерверки.
Усатый блювал, выходя из несметных глубин,
фильтрует обзор вислоногого мелкого криля.
Мы скоро узнаем, кто был особливо любим —
Белинский, Вишневский, Зудим Степанцов, или... или
мы носом учуем, кто двигал мультурный прогрыз
и кто оглашен контрацептом жантильного шарма,
помазан китовою амброй и мускусом крыс
и — чем ещё мажет своих шестерней инокарма.
Цепляя стилом и дрейфуя в безмысленный стиль,
к примеру, в Таро и, во-первых, в форматы Госцирка,
эскьюзство обходит кругом Симплегады и Сцилл
на стройных котурнах, на ловких пуантах, на цырлах.
Оно устремляется в ясли больших иноферм,
к гигантским жюльенам, пельменям, хинкалам и мантам.
Сирены поют над молочными стоками терм,
Цирцея манит бархатистым искусным bel cunt’ом,
глубоким, как счастье. Кисельны его берега
и илисто дно, и извилисто русло, как нечто.
Вступает туда, где ещё не ступала нога,
искусство, плацебо, бессмертно, прекрасно, блин, вечно.
06—14.06.99, Москва
* * *
На любительских снимках памяти ты
пожелтела, поблекла. Видно, и там стареешь.
Вряд ли это дефекты памяти. Скорей уж
низкое качество времени: падение широты
с ростом долготы. Определясь по дереву
или камню и ощупав седенький мох,
замечаю, что всё время сползает к северу.
Впрочем, то же чую нутром, т.е. между ног,
т.е. между прочим, хотя и не перестало.
Что же касается западной долготы —
иногда, обращая морду туда, где д.б. т.н. “чухонские скалы” —
или, м.б., болота — и где, предположительно, водишься ты,
расстояние удваивающая местным чудным языком,
я подолгу беззвучно вою — толком не зная, о ком.
21.09.1995 г., Уютное
* * *
Закупка впрок и заготовка дровен,
закупорка сосудов, банк солений —
с окочанений квашных по грибных,
мидорных маринад и огурчений
с укропостью, смородой и лавровым
венцом трудов закатных для иных
трудов и дней, холодных, зимогорских,
когда под новогодней заморозкой
немеет небо, и родная речь
слетает с языка плевком трескучим,
и матерью мы ближнему наскучим,
наскучившись, дабы тепло сберечь,
на сесте, прижимаясь, дабы дыба
мороза нас не схряла за спасибо,
и на угробы, грузные, как танк,
не выглядя из разузорных окон,
мы жарим тушку мразных треск и окунь
и открываем крышку наших банк.
И из-под крышк распахивает летом,
душок от тушк враз перебив при этом
и души нам растеребив притом
вспоминками о сладком летнем зное
под огурец солёный и иное,
само под водку, горько пьёму ртом.
Какие крохотны солёные опятки —
иные менее младенческыя пятки,
сопливенькие, к зелену вину.
Как хороши, как свежи были грузди,
прилаженные к вашенской капузде,
пригложены к гранёну стакану,
Чем Бог послал закусим удил пьянки.
Бог есть — не из машины, но из банки.
Не Бог весть что. Не устриц. Не омар.
Не черепах. Не осьминог. Не трюфель.
Что нашему еда, иным кошмар.
На пропитанье соками отечеств
довольно и капусств, и огуречеств,
консервативных отческих искусств.
Зимой мы начинаем вынимать их
из трёхлитрова скла и есть. И, мать их,
как сладостны оне для росских уст!
12.09.2003 г., Уютное
* * *
Понемногу темнеет, сгущается тьма. Вечер.
Тянет, тянет слева сквозняк, ветерок слова.
Образуются выкрики, пыльные вихрики речи,
кружат, кружатся, рушатся, кружат снова.
Понемногу рождается некий ритм: длинно??ты,
срывы, паузы, полости и цезуры.
Некоторые помалу проникают сквозь зубы.
Понемногу жужжание. Две-три ноты.
Наползают слова. Отползают. Меняются местами.
Образуют ряды, цепочки, гирлянды, связки.
Возникают намёки на формы, структуры, группы, стаи.
Понемногу блики, полутона, тона, цвета, краски.
Обрастают объёмом тени, абрисы, силуэты.
Понемногу пятна в глазах. Шёпот в ушах понемногу.
Понемногу кончаются многие сигареты.
Понемногу светает, тает тьма, утро, слава Богу!
27.09.99, Уютное
* * *
Скрашивая сумерки беседой,
типа чёрствый хлеб хозяйским курам,
усидим с голубою соседом,
глядя, как смеркается культура.
Осушив пузырь полусухого
разливного полиэтилена,
захлебнётся разум и, раскован,
прометея, вырвется из плена.
Распускаясь вольным заплетыком,
загулим, как голуби на ветке,
и куда там диким ежевикам
так сплестись, как мы в пустой беседке.
Выпучив базедку вспучетлений,
косною мукою перемелем
дребедень прошедшей злободени,
протрусившей, словно старый мерин.
Поплетётся небом сивый месяц,
ржа вдоль горизонта, час немерян.
Заплетём с соседом околесиц,
позудим, посудим, поемелим.
Станем слушать дальним краем уха,
что болбочет собесед соседник
сетчатый, фасетчатый, как муха,
под которой оба мы заседни.
Полиэтиленовой початой
бормотой беседа просочится,
иссякая, с пято на десято,
выцедясь по каплям, истощится,
седобес, беседочник, собесник
лапчатый, и я, уже пологий,
заведём пузырчатую песню
репчатой, коленчатой эклогой.
За горой сгорит последний проблеск,
вслед за ним закатится и разум,
в этом месте образуя пропуск —
много точек и пробелов разом.
Час неверен, словно сивый голубь,
выврал ся изрук извон ипоху,
за глаза засыпало иголок,
в исподноги мелкого гороху.
Ты скажи-ка, мать-земля сырая,
что ты тут расселась у сарая,
что это ты тут поразверзалась?
Или это спьяну показалось?
* * *
Ткань текущая леса, вещи ветви,
двери чащ, что там: кущи-шторы,
древа рощ листья, ширмы формы,
шоры мер и весов, гири тропов?
Только дрожь рельс – вдаль, мимо, мимо,
вдоль полос и рощ знаков знаков,
семафоров смысла, дальше, дальше;
моноритм рельс, пульс шпал метра,
стук на стыках строк, строф, стрелок,
лязг стальных ладошей, звонкие тяпки-ляпки,
скрежет тормозов, длинный скрип пауз,
медленное, медленное тихое потрескивание,
ожидание сводит с ума пальцы,
до отказа сжатая пружина покоя,
тягостный пробел тишины, цезура;
вдруг – рывок, сквозной пробег стаккато
вдоль всего протяжного костяка состава,
перекличка строф, скрежет букс, букв, набор разгона
и опять бег и путь, и гул ветра метра,
свист в щелях, зазорах вывихнутых окон,
люфт в пазах, свихнувшихся размерах,
литерных допусках и обезумевших посадках,
шпациях и цифрах букв, слогов числах,
трепет клаузул: мягких, вязких – женских;
липких дактилических, почти желейных.
Смазанный, летящий портрет пейзажа,
то песок, то гарь, то шпалеры букса;
то песок в буксах и гарь, то вонь кокса;
то в обрывах, тресках на нечистых простынях окон
в душных клубах пыли сёл, немых полустанков
дрели птиц, пролёт скоб и дров – грузный,
судорожный, как кино двадцатых;
промахнёт перрон, дощат; верещат цапфы;
пересчёт стыков, перестук ритмов,
не пером, тиком разговор камер,
где мотки сроков мотает время,
алфавит, недоступный простым смертным;
не дано им знать и рецепт состава,
что несёт и мчит их в сгущённую тьму пространства,
где порой лишь сверкнёт золотым зигзагом
из незримой трубы паровозной тяги
на короткий миг верткая зга догадки,
жужелицей огненной мелькнёт и сразу сгинет.
УГКС
разводящий лохов развёл на посты
типа сдал-принял а сам в кусты
у ящика с песком зазря не торчал
с бодрствующей сменой запал на топчан
помначкар с начкаром как мухи спят
аппаратом “Смена” часовой снят
на продскладе части седьмая печать
сорвана кому-то теперь отвечать
но армейский ум велик и могуч
дед чёрным мякишем подправил сургуч
спичкой бо без курева стоять западло
цифру семь выдавил как так и було
отыскав в колючке большую дыру
в три часа ночи как тот кенгуру
прискакал с проверкой борзой помдеж
на волчью смену ни вер ни надежд
помначкар с начкаром спят ё моё
поднял караул по тревоге в ружье
персонально каждому вручил его мать
пиз.юлей навешал ускакал спать
утром начкары записали в журнал
караул принял — караул сдал
замечаний нет печать седьмая висит
служба идёт караул опять спит
|
|
