|
Дмитрий Мельников
Родная речь
Об авторе | Дмитрий Петрович Мельников родился 17 февраля 1967 года в Ташкенте. В 1985 году поступил в Ташкентский медицинский институт, но через три года оставил его. В 1989 году поступил на филфак Ташкентского государственного университета, в 1994 году, окончив факультет, переселился в Москву. Работал литературным редактором в издательствах “Терра” и “Эгмонт”, делал дизайнерские проекты для издательства “Олма-Пресс” и “Просвещение”; в настоящее время — дизайнер в рекламном агентстве. Стихи за всю жизнь публиковал дважды: в “Звезде Востока” (давно!) и 3 стихотворения в “Новом журнале” (2003 год). Первая книга стихов — “Иди со мной” (Москва, “Панглосс”, 2001 год). Живет в Москве.
* * *
Мне хочется быть Москвой беспосадочных перелётов,
золотистых платьев, нарядного Первомая,
широчайших проспектов, великой дружбы народов,
александровских фильмов, щедрого урожая,
румяных красноармейцев, смеющихся краснофлотцев,
легендарных комдивов на фоне дворянских дач,
их молочных дочек, увенчанных пляжным солнцем,
детей, играющих в мяч,
гипсовых пионеров с могучим сигнальным горлом,
которых не расстреляют, не изнасилуют, не сошлют,
которые будут всегда в пространстве огнеупорном
отдавать безмолвный салют,
которые будут всегда — а что до молочных дочек —
так ведь это судьба — родиться в семье комдива;
белое стало чёрным и растворилось в ночи
времени и пространства — таков закон негатива.
Логика зла такова — оно кусает свой хвост,
сначала стреляешь ты, потом — по твоим и тебе.
И лучше это понять. Иначе ногтей и волос
от тебя не оставят бесы в своей алчбе.
* * *
Окроплённые кровью, музы стыдливо молчат,
только славе кровь намывает до блеска бока —
если хочешь, плыви, заколотый, как Марат,
в ванне из белого мрамора — через века.
Беспризорные музы отрешённо и страшно молчат,
их вожатые умерли, а новые не рождены,
“Как помочиться без рук?” — спрашивает солдат.
“Делай в штаны, обрубок”, — отвечает идол войны.
И калеке уже не до славы. Он уже не безусый юнец,
и в его глазах — пасмурный блеск свинца,
обаяние смерти в том, что это всё же конец
смерти, голода, жажды, но его лишили конца.
И небесное воинство выражает лёгкую грусть
по поводу наших побед на фоне людских потерь.
Только разве при них иначе строилась Русь?
Так же — ценою крови, на сваях людских костей.
Отрешается от народа оборчатый Китеж-град
древний, церковный — нужен ли он теперь
кому-нибудь, кроме калек? — ведь меч двуострый поднят,
и ещё далеко до мира, далеко до мира, поверь.
* * *
Всё кончено. Для нас в горах Кавказа
идёт прощальный снег, и он тяжёл, как ртуть,
и чёрною каймой обводит область глаза,
и замыкает страшный путь.
И вслед за ним, и вслед за веком хмурым
туда, где был обещан вечный день,
мои друзья — в бинтах, от крови бурых,
уходят, не отбрасывая тень.
Уходят вверх — и не зовут меня,
и я теряю их — и только духи ада,
как Лазарь в пеленах, выходят из огня
на плиты Александровского сада.
Так это вы, “годки”? И то сказать,
из мёртвых кто в одеждах белых...
Мы все предпочитали убивать,
чем умирать — без веры в дело.
И всё бы ничего, когда б не эти сны,
где вижу я себя со стороны
стреляющим и пьяным... и едва ли
есть кто-нибудь ещё в огромном зале,
где всё идёт, идёт кино войны...
* * *
Война была делом жизни, поэзия — дело смерти,
юность осталась за кадром — гореть в кювете,
как бэтэр, набитый мясом. Матерные слова
отхрипела гвардия в небо, не помнящее родства.
Война была делом жизни — тогда, в кишлаке горелом,
ты видел во сне берёзы — оранжевые на белом,
теперь тебе снятся камни, дороги, босые дети,
лёд на стволах орудий — поэзия дело смерти.
Вскакивая с постели, вглядываясь во тьму,
ты слышишь шаги и кашель, не слышные никому,
это как будто в горы — в забвение — тяжело
уходит твоя рота, вставшая на крыло.
* * *
Глядя вниз и вперёд, на седые гряды жилья,
на собачьи глаза домов посреди зимы,
я почти готов к переходу смертного “я”
в бессмертное “мы”.
Глядя вниз и вперёд, в сущую темноту
огненосной реки, подношу её прямо ко рту,
чтобы вдруг нашептать, шевеля языком обол,
мой последний глагол.
Глядя вниз и вперёд, я лечу, превращаясь в гул,
в гул опор в глубине моста, когда поезд летит,
в отзвук давнего грома, и слеза, сползая к виску,
оловянной звездой застывает на Млечном Пути.
* * *
Я скорее огонь, чем воздух, скорее морок,
чем доступный смысл, я скорее холод и ворог,
чем тепло и защита, я скорее сомненье, чем вера
в то, что божественна даль, я твоя печаль без примера.
Твоя печаль.
Я твой минувший город. Его квадрига
уже покидает арену. И возница, охрипнув от крика,
молча к тебе обернулся, и ты
узнаёшь в нём свои черты.
Я твоя чистая нота, твоё скрипичное скерцо,
летящее над полями, в которых ты вечно забыт,
я твой весёлый голос, лишённый смерти.
Речь твоего поколенья, которая не смердит.
* * *
Годы идут, Мона, дети растут, Мона,
твоя новая грудь превратилась в редут, Мона,
стволамин управляет кожей, и от силикона
идёт холодок, и мне не по себе, Мона.
Всё, что было, прошло, победило добро, Мона,
Арлекина до смерти замучил Пьеро, Мона,
залюбил, залялякал... По щеке сползая, гимнаст,
обещает новую жизнь, которая не про нас.
Новой жизни не будет, Мона, но будет, Мона,
музыка новой речи, рождённая вне канона,
формула речи без блуда, которая на слуху
поколенья висит, как Иуда на голом своём суку.
* * *
“Ты пишешь?” — Да. Точней, машу пером,
Как аспидным мужицким топором.
Удар — и, рассекая плоть стиха,
Иду до сухожилий языка,
До ноющих каналов стволовых,
Чтобы затем — из срезов и пластов
И разноцветных внутренностей слов
Собрать подобье жизни — новый стих.
А на вопрос “Не тщетны ли труды?”
Отвечу: что мне до народа?
Принадлежа ему с рожденья до ухода,
Я не имею в нём нужды.
Не мой народ, не женщина, не дочь —
Холодные слова меня проводят в ночь.
А потому — закончим разговор
Об этой вечности напрасной,
Которая звучит... Звучит как приговор,
Но больше благий, чем ужасный.
* * *
Всё, что сомкнулось со мной, превратится в гной,
в дрожь, в темноту утрат, в повечерье синих полей,
и это не потому, что я безнадёжно плохой,
а просто всё смертно — таков порядок вещей.
Ангел кричал мне в лицо: “Тебе уже тридцать пять,
и ты ничего не добился!” — но рёв огня
в мёртвой каминной трубе давал понять,
что ещё кто-то бьётся в мире, кроме меня.
И я ходил по пустынной даче, и делал грудь колесом,
такова мол моя планида, планида моих планид:
съедать себя до хвоста, духом святым и отцом
быть самому себе — и не замечать обид.
Отжени от меня сиротство, мнимое отжени,
только речь, не хрип пусть стекают с железных шпор,
мёдом и молоком воздай за горькие дни,
если только можешь… а так — пустой разговор.
Медленно, неуклонно, без страха, без поводыря
я иду по пути к свободе, и в руках у меня горят
осколки кривого зеркала, красные, как гранит
вырванные из сердца, которое не болит.
* * *
Элинор Ригби* жива, но ей уже сорок, и это
охлаждает твой пыл, мальчик из белого гетто.
Мальчик из белого гетто, который был
на целую жизнь моложе, который любил,
чтобы его любили,
имевший дар
превращаться в меандр,
в узор папиллярных линий
на коже сивилл.
...вкус раздавленных ягод, призрак женщины на постели —
вот что тебя волнует на самом деле...
Несмотря на то что ей сорок, она жива,
Элинор Ригби жива, но её шаги
заглушает снег — схватившись за край пурги,
не пытайся узнать, кто схватился с другого края,
потому что прошлого нет, и не видать ни зги
в пустых глазах двойника и
бесполезны слова,
вообще — бесполезны слова.
* * *
Господь небес и огня,
Господь воды и земли,
сфотографируй меня
в мои блаженные дни,
когда горит бересклет,
цветёт в полях иван-чай,
и расставания нет,
и невозможна печаль,
чтобы на карточке той,
среди твоей черноты,
я был такой же простой,
и невозможный, как Ты,
чтобы в момент, когда Ты,
из тьмы достанешь меня,
не исказились черты
при свете Судного дня.
* * *
Здравствуй, милая, это я, ничего не будет,
ничего не выйдет — у Него краплёные карты,
Он бросает мне через стол козырные буби,
Он поставил на кон мою жизнь, но не даст мне фарта.
Здравствуй, милая, это я, ничего не надо,
над Москвою — дым без огня, тяжкий дух креозота,
в адский город Дит в этот час приходит прохлада,
и на мёртвых роса выпадает, как капли пота.
Здравствуй, милая, я пишу безо всякой цели,
дух мой бредёт через поле после покоса,
и на меня из грозы наступают ели,
и на их ресницах блестят, как градины, слёзы.
* * *
Помяни моё имя, Владыко, в начале всех
апостолов и блаженных — потому что я был лемех,
полнота орудья, режущий край огня,
то, с чего Ты речь начинал на исходе дня.
Я готов объяснить, почему был жесток к Тебе, я берусь
рассказать до прихода в Портленд откуда грусть —
я искал совершенства, хоть вера была нужней,
помяни моё имя, Владыко, у самых рей.
Помяни моё имя. Река ещё впереди,
но уж впору снежки лепить из моей груди,
до того я замёрз. Только сердце из темноты
вырывает куски света — наверное, это Ты.
* Элинор Ригби — персонаж песни группы «The Beatles».
|
