Георгий Кубатьян

Козлы и козлища

Заметки иностранца

Была когда-то в “Литературной газете” рубрика, которую вел персонаж, именовавшийся то ли Крохобором, то ли Буквоедом. Он собирал оттуда-отсюда забавные ляпсусы — ошибки, опечатки, стилистические нескладицы — и малыми дозами преподносил публике на потеху. Не помню, была ли у рубрики, помимо всем открытой задачи, некая, говоря по-нынешнему, сверхзадача; может, она несла полемическую нагрузку, выбирая мишени только в одном из противоборствовавших идейных станов, уязвляя лишь этих, а тех щадя? Дело давнее. Могло быть и так и этак.

Зато ляпсусы, собранные мною, подспудного, потайного смысла лишены начисто. Приводя их, я не бью по целям, укрытым от зрения, никому не подмигиваю, ни на что не намекаю. Только текст и ни толики подтекста! Выступая в роли того самого персонажа, коллекционера крох и блох, я лишь удивляюсь их количеству и, с позволения сказать, качеству.

Предлагаемые ниже заметки — своего рода дневник Крохобора. Сложился он так.

Будучи ереванцем, а стало быть, иностранцем, из российских изданий я регулярно читаю только “Литературную газету”. “Толстые” журналы до нас практически не доходят, а чтение в Интернете, на мой, пользователя-новичка, вкус, ущербно, поверхностно, не позволяет углядеть частностей. Хотя бы потому, что приходится спешить; Интернет в наших краях удовольствие чрезвычайно дорогое.

Кстати, в самые тяжкие наши годы, с 92-го по весну 96-го, пока в дома не вернулось электричество, пока шла война, пока тянулись очереди за 250-граммовой пайкой хлеба, пока блокада чудилась абсолютно непроницаемой, — в самые тяжкие наши годы мы и “Литгазеты” не видели. Но вот она появилась в киосках, и мало-помалу подтвердилось ощущение, сперва смутное, что крах образовательной системы (и падение грамотности), постигнув Армению, не обошел и Россию. Резала глаз уйма разве что в школе терпимых орфографических ошибок и косноязычных оборотов и жуткая чересполосица — квалифицированные, умные, подчас и блестящие статьи соседствовали с подобием унылых ученических сочинений. Протекло время; соотношение первых и вторых изменилось — увы, в худшую сторону. Минувший год оказался (либо показался) по этой части вершинным. Или низинным?

Однако хороша ли, плоха ли газета целиком или конкретная статья, каждый решает сам. Это предмет обсуждений и дискуссий. Критикесса, к примеру, на полном серьезе полагает, дескать, молодой режиссер такая-то “стала модной не потому, что раскручена <...>, а потому, что она просто талантлива” (№ 52). Стало быть, ежели кто не моден, тот и не талантлив. Оспорьте, намотайте на ус или примите к сведению — вольному воля. Хуже, когда то и дело натыкаешься на нечто бесспорное, недискуссионное.

Меня приблизительно в апреле минувшего года допек очередной ляп, я выписал его, полистал три-четыре сохранившихся номера (кое-какие перлы запомнились) и надумал особо заметную, прошу прощения, дурь отмечать и вкратце комментировать. Изредка вносил в электронный свой кондуит и примеры словесно-смысловых трансформаций, которые со стороны — из иной языковой среды, — вероятно, виднее, чем изнутри. Горестные заметы потихоньку множились, и перед вами то, что получилось. Отделять овец от козлищ (или, как напечатано в газете, козлов от козлищ), иначе говоря, делать выводы мне пока что представляется лишним.

Перечитывая свои заметки, я раз за разом испытывал убийственную неловкость оттого, что ломился в распахнутые ворота, с ухватками ментора твердил азы, произносил истины совершенно, как их ни крути, прописные. То там, то сям эта неловкость обнаруживалась, а как устранить зазор между ней и невозможностью промолчать, я не знал и не знаю.

* * *

В первом номере “ЛГ” за 2002 год читаю заметку римского ее собкора Никиты Барашева: “На эту встречу, которая состоялась на днях в Риме на русской вилле Абамелек, съехалась почти вся культурная и политическая богема Вечного города”.

К слову сказать, Абамелеки — знатный армянский род. Это я к тому, что на каждом шагу слышу и читаю в Ереване про богему, поминаемую ни к селу ни к городу. Богемой у нас отчего-то называют всю подряд артистическую, художественную среду. Что по-армянски, что по-русски. На телевидении в программе с этим названием рассказывают все больше про людей явно благополучных, обеспеченных и с устоявшимся размеренным укладом; авторитетные мастера искусства кое-чего нажили со времен юности плюс, что называется, перебесились. Это, по-вашему, богема?

Вот уже полтора века (с той поры, как Анри Мюрже, прочно забытый ныне беллетрист, опубликовал свои “Сцены из жизни богемы”) так аттестуют актеров, музыкантов, художников и литераторов, обычно молодых, которые пробавляются случайными гонорарами, живя будто перекати-поле — неукорененно, беспечно, беспорядочно. И, как правило, нетрезво. (“...Вадима, как и многих других, как и меня самого в свое время, засосала специфическая киношная богема, в которой без водки творческий разговор не начинался”. В. Аксенов, “Знамя”, 2000, № 9.)

Произошло слово от французского bohиme, bohйmiеn; последнее переводится когда “цыган”, а когда “бродяга”. Между прочим, есть у армян разговорное словечко боша, наделенное теми же точно значениями.

Москва не Ереван, а “Литературная газета” не какой-нибудь окраинный* листок — тут-то русский язык надлежало бы знать получше. Но, похоже, дела с образованием и впрямь обстоят ахово; слова с ясным смыслом употребляются... кому как вздумается, так и шпарят. И римский корреспондент “Литературки” моих земляков явно перещеголял. У тех по крайней мере что-то близкое мерцает, угадывается — речь идет об артистической братии, не о какой иной. А политическая богема — тут уж хоть стой, хоть падай. Может, автору думалось об элите? Бог весть.

* * *

В номере шестом писатель Виктор Пронин касается в интервью “русского народного фольклора”. Писатель! В писательской газете! Призывая: “Вперед к Достоевскому, к Шекспиру, к Гомеру”. Призываю этого писателя (заодно с его коллегой Александром Щупловым, поминающим “народный фольклор” в № 45, и заодно с редакцией) заглянуть в любой словарь и удостовериться, что фольклор есть устное народное творчество; ненародного фольклора не бывает.

Тот же писатель в том же интервью демонстрирует эрудицию: “Кажется, Каверин однажды написал в письме: “Здравствуй, брат! Писать очень трудно...” Кроме восклицательного знака почти все верно. Но чему же тут казаться? Культурному литератору (Пронин апеллирует не только к означенным уже классикам, но и к сказанию о Гильгамеше) полагалось бы знать — эту фразу Каверин вынес в заголовок известнейшей своей книги. Касательно же письма... В соответствующем мемуаре Вениамин Александрович не без юмора разъяснил: “В одной из своих статей о “Серапионовых братьях” Горький писал, что “Серапионы” вместо приветствия произносят: “Здравствуй, брат. Писать очень трудно...”. Признаться, я не помню, чтобы нам служил приветствием этот девиз. Наверно, это было не так”.

Однако не стоит углубляться. Не до глубин.

* * *

Рассказывая в номере восьмом об испанском поэте Висенте Гальего, редакция во вступлении пишет: “Тут в самый раз эпиграфом послужили бы ахматовские слова...” И следует цитата: “Когда б вы знали, из какого сора растут цветы, не ведая стыда”. Никому не пришло в голову задаться вопросом: а с какой стати цветам стыдиться? Вот стихам имеет смысл застесняться. Между прочим, эти строки — среди самых известных и цитируемых у Ахматовой. Но писательская газета умудряется исказить их.

* * *

Вообще, с цитатами беда. Когда-то в московских и питерских журналах, где, случалось, я печатался, не ленились повторять: указывай, откуда взята цитата. Коли забывал — звонили, теребили, торопили. Нынче не до жиру, видать. И газета преспокойно печатает в номере девятом: “Учитель, воспитай ученика, чтоб было, у кого тебе учиться”. Не предъявляю претензий музыканту Дмитрию Башкирову, подзабывшему более чем известные строки Евгения Винокурова. Но ведь и в редакции, боюсь, отроду не слышали: “у кого потом учиться”.

* * *

В десятом номере писатель Владимир Крапивин в беседе с другим писателем, Александром Керданом, обронил: “А пока суть да дело...”. Стоило мне набрать это “суть да дело”, как его подчеркнула на дисплее волнистая линия; нажал на мышь, последовал комментарий: “Выражение “суд да дело” — устойчивое выражение, не допускающее замены”. Выражение найдется в любом, от толкового до фразеологического, словаре, но ни два писателя, ни даже корректоры писательской газеты его не знают. Ума не приложу, зачем на редакционных компьютерах отключили столь удобную программу...

* * *

“Сорок лет назад <...> Анна Ахматова написала простые и суровые строки, ставшие заглавными в пронзительной поэме “Реквием”:

Автор двадцати книг Александр Бобров искренне полагает, что “заглавный” — это самый главный, самый важный. Газета, в тридцатом номере которой поэт и публицист обнародовал свою статью, его не поправила. Между тем прилагательное заглавный имеет одно-единственное значение — “относящийся к заглавию”. Скажем, Одиссей, Гаргантюа и Пантагрюэль, Евгений Онегин, Анна Каренина — заглавные герои соответствующих произведений. Что до процитированных строк, так они стали эпиграфом к “Реквиему”. Эпиграфом.

От автора двадцати книг не отстает академик Феликс Кузнецов. “Проза Белова и Носова, Распутина и Шукшина, — пишет он, — с самого начала ее возникновения в качестве заглавной идеи — чувства — утверждала любовь к Родине”. Мало того, что слово употреблено, миль пардон, неграмотно, и “начало возникновения” сильно смахивает на масло масляное, и проза, возникшая в качестве идеи, выше моего понимания, — мало нам частностей, так и вся фраза совершенно невразумительна.

Впрочем, в этой статье (“Любовь. Боль. Гнев”, № 42) у Ф. Кузнецова самовольничают не только слова, но и падежи. “Скромная повесть В. Белова читается как обвинительный акт десятилетних “реформ”...” Все-таки, надо полагать, обвинительный акт не чего?, но чему?— реформам...

Падежи, согласования... русским-то литераторам с какой стати спотыкаться о них? А ведь спотыкаются. Рецензируя книгу о знаменитом футболисте, М.П. в номере 46-м пишет: “Существуют как минимум два Стрельцовых”. Это ли загвоздка?! Одно из двух: или двое Стрельцовых, или два Стрельцова.

Государственная премия теряет “значение высшей профессиональной оценке” (т.е. оценки; А. Тихонов, “Госпремия: официальное таинство”, 2003, № 7).

В том же номере, на той же странице: “Великая Отечественная война застала Эммануила Казакевича в возрасте двадцати восьми лет, профессиональным поэтом, писавшЕм на идиш...” (т.е. писавшИм; Б. Рубен, “Бежавший на фронт”).

* * *

В номере 34-м Сергей Соколкин — “поэт, лауреат Международной премии имени Андрея Платонова, автор нескольких книг стихов” — объявил: “Вознесенский написал: “Но поэзия прИсволочнейшая штуковина, существует и нЕ в зуб ногой””. Орфография и пунктуация — газетные, в оригинале же нет ни одной запятой, зато имеются двоеточие и два тире. Да в том и закавыка, что поэт-лауреат и побеседовавший с ним И. Славин в оригинал не заглядывали. Ну, а надумай они туда заглянуть и перерой все книги Вознесенского, может, и задумались бы. Может, и вспомнили бы, что проходили в школе некоего классика, который к 125-летию со дня рождения другого классика сочинил стихотворение под названием “Юбилейное”. Как бишь его фамилия, того сочинителя?

Все бы ничего, да не дает мне покою дурацкая цифирь. Итак, автор сказал — это раз; интервьюер записал — это два; кто-то из сотрудников отдела литературы должен же был интервью прочесть, прежде чем отправить его наверх, — это уже три (что в отделе материальчик, возможно, просмотрели двое — просто редактор и редактор ведущий, — из области невероятного); наверху, надо полагать, интервью завизировал заместитель редактора, а может, чем черт не шутит, не только зам, но и сам — это, получается, четыре или пять; и наконец, уже шестым или седьмым его хотя бы наскоро пробежал глазами корректор — лицо, скорее всего, с высшим филологическим образованием... И в иерархии профессионалов, один другого выше, не сыскалось эрудита, знающего, кому принадлежат успевшие за три четверти века набить оскомину, зацитированные, хрестоматийные строки.

После такого мне как-то неловко попрекать В. Бурта сущей ерундой: цитируя в номере 42-м того же вышедшего нынче из моды поэта, он одно слово перепутал, а другое добавил: “всяких там прочих шведов” вместо “разных прочих”. Однако, скажете вы мне, надо все-таки попрекнуть, ибо цитата закавычена. Пусть! Это ли грех? Автор пишет о футболе, он журналист, а не литератор-лауреат, ему не слышно, что лишний слог явно выламывается из стиха. Он-то не слышит, а редакторам и прислушиваться неохота.

Что ни говорите, не везет в “Литературной газете” Маяковскому! Даже в материале безусловно знающего человека (“Круглые даты в 2003 году” Ю. Безелянского, № 52) случилась оплошка: “100 лет исполняется Маяковскому, Шкловскому и Лосеву”. Цифра, как назло, набрана крупно, жирно; все равно проглядели. Сто десять, а не сто!

А в шестом номере нынешнего года Владимир Романовский цитирует: “Ведь, если звезды зажигают — значит это кому-нибудь нужно?”. Неужто совсем уж никому не нужно заглянуть в оригинал, убедиться, что там нет уродской этой запятой, принуждающей спотыкаться на ровном месте, и воспроизвести стихи с теми знаками препинания, какие поставил поэт?

* * *

Вернусь к тому, сколько человек читает газетный материал, прежде чем он увидит свет. Выскажу догадку, разом обеляющую людей, надеюсь, и грамотных, и вообще соображающих, что к чему: да никто, Господь с вами, не читает его. Руки не доходят. Если бы дошли хоть у кого руки до беседы с экономистом и депутатом Сергеем Глазьевым в № 50—51, разве б осталось в тексте предложение: “Законопроект с июня этого года Комитет Госдумы по бюджету и налогам даже не отправлен в рассылку в регионы и заинтересованные ведомства”?

А такое (через абзац-другой): “Они чувствуют висящий под ними дамоклов меч пересмотра ее (приватизации. — Г. К.) результатов...”?

Ну а такое (сразу за предыдущим): “Надо отделить козлов от козлищ...”?

Бьюсь об заклад: о стороннем глазе — редакторском и корректорском — нет и речи, но ведь и А. Павлова, записавшая беседу с Глазьевым, едва ли полюбопытствовала, как и что у нее записалось.

* * *

Рассказывая в 34-м номере про документальный фильм о Михаиле Булгакове, сотрудница газеты Жанна Васильева поминает песню “Калинка-малинка” и добавляет, что режиссер “врезал ее, как один из персонажей “Мастера...” врезал туш”. Курсив принадлежит автору статьи, стало быть, она придает булгаковскому словцу значение, стало быть, это словцо запало ей в память. И как не запасть! Уж больно здорово написан эпизод в целом, уж больно, в частности, вызывающе хороша, больно характеристична реплика кота Бегемота. Лет около тридцати назад, когда “Мастера и Маргариту” все еще рвали с рук и читали взахлеб, у меня были знакомые, которые при встрече как пароль озвучивали тот или другой абзац — изволь продолжить или хотя бы покажи, что помнишь, откуда взята цитатка. Финал сеанса черной магии всенепременно входил в репертуар этих, по-нынешнему говоря, фанатов романа. Вот он:

“А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:

— Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!

Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш”.

Спутать марш с тушем — это мне понятно: всего лишь один сложок с шипящим на конце... Но как спутать поистине невероятную, поистине ни на что не похожую, поистине блистательную находку с чем-то корявым и, будто седло на корове, нелепым, — убейте, не понимаю.

* * *

В том же номере ведущий редактор газеты Владимир Поляков урезает: “А политическая клоака <...> за обильное вознаграждение лишь имитирует свободное обсуждение любых вопросов”. С одной-то стороны, даже кое-как учившемуся человеку ведома разница между клакой и клоакой. Но с другой стороны, читатель газеты приучен: ее редакции много чего неведомо. Так опечатка? Хотелось бы надеяться.

* * *

В том же номере А. Гаганова спрашивает у писателя Андрея Яхонтова: “Где и как вы собирали фактуру для книги?”. Не оставаясь в долгу, писатель отвечает, что политики интересны ему “только как фактура для книги”.

Ну и?

Прекрасно понимаю: не застыл язык, язык изменяется, привычные слова звучат иной раз совсем непривычно. Все так, однако же ловлю себя на мысли: постарел ты, брат, устарел. Ибо тебе, консерватору, довольно трех известных и зафиксированных в словаре значений слова фактура; ты не способен вложить в него четвертое и пятое — “совокупность фактов” и “материал”. И тебя коробит, когда кто-то вкладывает их, эти новые смыслы, в старое слово. Больше того, тебе мерещится тут очевидная и даже вопиющая безграмотность. И ты не в силах урезонить себя. Хоть и тщишься.

То же самое с глаголом усугубить-усугубиться. Ты не в силах отрешиться от старорежимного предрассудка, что говорить “положение усугубляется” (“Конкурс родительских кошельков”, № 42), или “это влияние <...> еще больше усугубляло дело” (рассказ “Бездомная душа”, № 43), имея в виду, что это самое положение, или дело, или ситуация, или обстановка, или даже картина либо панорама ухудшается, — говорить этак значит объявить: я скверно владею русским языком, я ленюсь открыть словарь, я бровью не поведу, калеча вослед за темной массой исконные слова... Но ведь и говорят, и пишут, и повторяют, и в их числе, числе калечащих язык, — уважаемые писатели. Посему нелепо называть имена тех, чьи строки послужили всего лишь зацепкой; имя им легион.

Еще слово, на глазах меняющее значение. “Он (Л. Завальнюк. — Г. К.) избежал многих и многих искусов второй половины прошлого века и первых лет нового тысячелетия”, — пишет А. Мишарин (№ 46). Что подразумевает он под искусами? Ясно что. Искушения, соблазны. Между тем искус, объясняют словари, — “серьезное испытание, длительная и трудная проверка чьих-либо качеств”. И только. Других объяснений словари не дают. Искушение имеет устаревшее значение “испытание, искус”, а вот искус в смысле искушения пока что вне закона. Тем не менее новое значение набирает силу, старое же выходит в тираж.

Или выражение худо-бедно. Сегодня, прибегая к нему, подразумевают обычно “хорошо ли, плохо ли”: “Курс на сближение основных социально-экономических показателей худо-бедно выдерживается” (Е. Федорова, “Близки мы не только по духу”, № 52). А в толковом или фразеологическом словаре вы прочтете, что просторечное это выражение означает “самое малое, самое меньшее, хотя бы, не меньше чем”; употребляют его, когда речь идет о количественных показателях. И приводится пример: “Мне надо, худо-бедно, восемь бригад, а у меня работают четыре с половиной”.

Включу в этот ряд и слово, которое стремительно вошло в широкий обиход, слово, в чью прежнюю оболочку внедрился радикально новый смысл, — довлеть**. Прежде сказать: ему (мне, тебе) довлеет значило: “ему достаточно, ему этого довольно”. Теперь услышать этот архаизм едва ли доведется, зато говорят и пишут над ним довлеет, имея в виду на него давит, ему мешает, над ним тяготеет. Этим значением не брезгают и люди, чей образовательный уровень нагляден и вызывает уважение. (“Идеологическое табу довлело над нашим шекспироведением...” И. Гилилов, “Игра об Уильяме Шекспире”.)

Не силясь искоренить упрочившиеся значения, хочу всего-навсего напомнить изначальные смыслы старых слов. Авось пригодится.

* * *

Случается, пишущие люди не вполне понимают слово, к которому прибегают. “Уникальность нынешней литературной ситуации по сравнению с временами, когда действовала цензура...” — рассуждает в шестом (за 2003 год) номере помянутый выше В. Романовский, и в том же номере вторит ему “Литературный курьер”: “Этот по-своему уникальный историко-краеведческий и литературно-художественный альманах...”. Однако нельзя быть уникальным по сравнению либо по-своему: уникально только то, что несравнимо, исключительно, единично.

В том же “Литературном курьере” и в том же номере читаю “о буддистской философии, пронизывающей притчи” Игоря Муханова. Между тем в русском языке нет слова буддистский, а есть слово буддийский. Кстати, раз уж мы заговорили об этой информации, выражу свое недоумение. Сразу же после буддийской философии сказано “о русской фольклорной почве, на которой зиждется” проза Муханова. Не знакомый с этой прозой, я все-таки сомневаюсь, что притчи, возросшие на русском фольклоре, могут быть пронизаны философией буддизма.

Заместитель главного редактора “ЛГ” Дмитрий Беловецкий обращается к полномочному представителю президента РФ Георгию Полтавченко: “Еще в Туле под вашим патронажем <...> пройдет юношеский турнир по дзюдо...”. Турнир пройдет под патронатом, ибо патронаж — понятие сугубо медицинское; под патронажем находятся больные, требующие присмотра дети, старики и т. д.

* * *

“Он (герой спектакля “Кроткая” по Достоевскому. — Г. К.) примеряет разные роли: и спасителя человечества, и его ненавистника; аккуратного гражданина <...> и властителя над душой Кроткой” (Ольга Галахова, № 35). Сызнова чувствую себя неловко, но... взялся за гуж — тяни. Можно быть властителем души, но властителем над душой быть непозволительно — грамматика не позволяет. Такая уж она пресволочнейшая штуковина.

Грамматика много чего не позволяет, да кто ж ее слушает? “Отстранять таких телеведущих, как Малахов, из телевизионных передач необходимо...” (№ 47, письмо читательницы). А может, отстранять от работы со словом редакторов, не чувствующих языка?

* * *

“Диалектика не признает возрождения Христа именно потому, что в его смерти и воскрешении нет превращения, перехода из одного состояния в другое” (В. Гущин, “Вперед к имперскому авторитаризму?”, № 36). Бог с ней, с диалектикой, автор и так уже запутался. Воскрешение Христа немыслимо, поскольку Он воскрес, Он воскреснул сам, а не был кем-либо воскрешен. Воскреснуть и воскресить — разные понятия. Вот Лазаря, например, Иисус воскресил, и мы говорим “воскрешение Лазаря”. Что до Господа нашего... воскресение и только воскресение!

Коль скоро разговор от диалектики перешел к метафизике, скажу вот о чем. Мы привыкли помаленьку к прописной букве в слове Бог. На Чрезвычайного и Полномочного Посла — послов по всему миру сотни — прописных букв не жалели, но творца и вседержителя, единственного и непостижимого, обозначали так, будто перед нами нечто нарицательное. Теперь это в прошлом. И, как водится, маятник улетел в другую сторону. Не только единственного Бога трех теистических религий — иудаизма, христианства, ислама — величаем, как и подобает, но даже там, где не надо (с испугу, что ли?), пишем это слово с большой буквы. Примеров тьма.

“Раздумья Павла Бунина о великом Лермонтове искренни, вытекающие из главного посыла — любви художника к Слову, для которого книга — это Бог”. Фраза Сергея Луконина (№ 41), конечно же, не образец изящного слога. Коли употребил краткую форму прилагательного, то причастие неуместно, нужен глагол (искренни и вытекают), а коли настаиваешь на причастии, то прибегни к полной форме прилагательного и перестрой предложение, поскольку без сказуемого оно, бедное, охромело; вдобавок непонятно, к чему — художнику или Слову — относится злосчастное местоимение который. Однако речь у нас о другом. Бог в этом контексте — кумир и предмет поклонения, но вовсе не демиург и вседержитель; прописная буква здесь неуместна.

То же самое в статье С. Громова (№ 42): в обществе Лимонова и “его партдрузей” “служили суровому, но справедливому национал-большевистскому “Богу”.” Слово взято в кавычки, но при этом на всякий случай поднято. Национал-большевистский кумир и без кавычек-то не Бог, а с кавычками прописная буква попросту смешна.

С кумирами вообще беда. Случается, прописные и строчные буквы на месте, зато смысл... Вот фраза того же С. Луконина (в № 47): “Владимир Этуш, пожалуй, как никто другой артист, находится посередине истории знаменитого театра, этика и эстетика которого так ревностно и стоически возводилась в божество своему кумиру — Евгению Вахтангову”. Зачин этой фразы, надо полагать, искажен недосмотром (имелось в виду “как никакой другой”), в середке вычурное “посередине истории театра” более или менее понятно, но в придаточном предложении наворочено такое, что черт ногу сломит. Который относится то ли к Этушу, то ли к театру, вместо своему следовало поставить его, ну а с божеством и кумиром автор совершенно зарапортовался...

* * *

Воспарив в метафизические выси, дважды процитирую статью писателя Юрия Щербакова (2003, № 5). “Культовый западный писатель Г. Маркес писал однажды, что литературу, как лакмусовой бумажкой, он проверяет такой сценой: герой входит в дом со вспоротым животом, его любимая видит в это мгновение его сияющие глаза, а ее отец обоняет запах дерьма из умирающей плоти. Так вот если для Маркеса литература — в сияющих глазах, то для составителей хрестоматии (“Современная русская литература (1985—1995)”, Астрахань. — Г. К.), видимо, во второй ипостаси”; “...филологи наши вполне достойны сомнительной чести числиться в вернейших продолжателях эротических традиций великого земляка (Тредиаковского. — Г. К.). Великого, конечно, в иных ипостасях”. Ипостась — одно из лиц Троицы. И пусть это слово давным-давно приобрело дополнительное значение — сторона, качество, роль, — изначальный смысл неизменно в нем ощущается. Так стоит ли обзывать ипостасью то, что дурно пахнет?

Касаемо же того, будто Маркес — культовый западный писатель... Лично для меня модное словцо культовый не вышло за пределы молодежного жаргона; волей-неволей оно принижает, уничижает обозначаемую им фигуру, поскольку культ создают не читатели, не почитатели, но фанаты. Далее. Не понимаю, что такое западный писатель. Обобщение западные писатели приемлемо, но Маркес-то конкретно писатель колумбийский или, коли взялись обобщать, латиноамериканский. Так что простите великодушно, Маркес это не культовый западный писатель, а живой классик мировой литературы.

* * *

Обозреватель С. Луконин печатается в газете часто, потому, должно быть, и чаще других отмечается ляпсусами. Вот он пишет о съезде сибирских писателей (№ 48): “Выступления ораторов на этом съезде, а также в кулуарах были горячие, далекие от риторики...” Ораторы горячо выступали в кулуарах!

Или: “Эта эмоциональная окраска диктовалась, думаю, не только обретшим за последнее десятилетие чувством свободы мнений и здоровым сибирским патриотизмом, сколько трезвым расчетом...”.

Одно из двух: либо “не только, но и”, либо “не столько, сколько”. Что такое чувство свободы мнений? Кто что обрел?

Далее: “И вдруг примечательное apropo...”. Французское a’ propos и впрямь произносится как апропо, но ведь автор-то написал его вроде бы на языке оригинала. И еще. Судя по контексту, Луконин хотел сказать: примечательная мысль, примечательная реплика. Между тем a’ propos означает “кстати”. Поневоле вспомнишь старую пародию Александра Иванова: “Образованность все хочут показать...”.

В номере четвертом нынешнего года С. Луконин, беседуя со скульптором Николаем Никогосяном, записывает его фразу: “Каждый из нас хотел участвовать на ней” (выставке. — Г. К.). Никогосян уроженец армянской глубинки, ему не грешно, говоря по-русски, ошибиться предлогом. А вот обозревателю “Литературной газеты” грешно не знать, что глагол участвовать требует предлога в.

А как вам нравится мимолетный портрет из заметки С. Луконина (2003, № 5): “Вот усатый старик, ОЦЕПЛЕННЫЙ орденами и медалями...”?

* * *

“Мама с папой посуетились, черновики, наверное, даже собрали, дрожат над каждой строчкой родного дитя” (П. Асин, “Рифмы Кати Зюкак”, № 37).

Что называется, дожили. Русский человек в русской (и к тому же литературной) газете приравнивает исконное русское слово к иноязычным пальто, кино, шапито и не склоняет его. Не сомневаюсь, Асину знаком родительный падеж дитяти, но что-то в падежной этой форме его смутило.

Вновь обращусь к армянским ассоциациям. В ереванской русскоязычной прессе несклоняемое дитя давно прижилось. Однако то, что возможно в мононациональной Армении, где даже люди, пишущие по-русски, говорят преимущественно по-армянски, не должно быть возможно в России. Не должно быть, но возможно. Мне казалось, я никогда не услышу в Москве или Нижнем обычного в Ереване ударения “пОняла”. Услышал. А родное ереванское “нАчался” слышу даже из уст теледикторов...

* * *

В статье В. Куприянова “Рыночный реализм” (№ 39) отчаянно режет ухо “...трудный путь, заставленный кроватями, к замужеству с миллионером, в крайнем случае просто с порядочным человеком”. Слово замужество не любит предлогов; с миллионером, или просто порядочным человеком, или с кем бы то ни было полагается быть супружеству. Между прочим, я полагал эту ошибку, распространенную в русскоязычной ереванской печати, сугубо, так сказать, региональной, проистекающей из влияния армянского языка: по-армянски мужчина не женится на, женщина не выходит замуж за — нет, оба в грубом буквальном переводе “засупруживаются с”. Однако странным образом эта ошибка все чаще встречается у русских авторов, иноязычному влиянию не подверженных.

* * *

В том же номере Евгений Раменский (“Слово — плоть бысть”), ратующий за чистоту русской речи, толкует о “загаженном жаргоном марксистских трактатов начала века” языке бюрократии. “К. Чуковский, — пишет, предполагаю, автор, — нарек его канцеляритом”. Однако те, кто печатал статью, Чуковского не читали, популярного некогда словца не слыхали; посему в газете вместо выразительного и точного канцелярита появляется невесть откуда канцелярист. Вот и ратуй за русский язык, ежели тебе такую свинью подкладывает не кто-то, но твой по логике вещей соратник.

Е. Раменский страдает из-за безграмотного употребления предлога о; один из подзаголовков статьи — цитата “О чем меня удивило”. Все верно, да вот напасть — через страницу-другую в статье Геннадия Красникова “А вы — все те же” читаем: “И, как всегда, гвоздь программы: из рукава — главная карта о “русском национализме”, о “русском фашизме”. Карта о. Недурно?

Критик Николай Переяслов пишет “о якобы уже произведенном в США <...> опыте, закончившемся с положительным результатом” (2003, № 5). Закончилось чем? Результатом. А вовсе не с результатом.

Неуместные предлоги засоряют язык? Они не засоряют его — завоевывают, ошарашивая тебя своим уродством и (привязалось отчего-то ленинское словцо) массовидностью. “Про исполнительную власть вообще все очевидно”, — пишет политолог (или философ?) Александр Дугин в номере 52-м. Очевидно про, карта о, — захочешь, а не переплюнешь.

* * *

Вошел в моду совсем было забытый архаизм действо, то есть представление, зрелище, спектакль. Используют его частенько невпопад, путая с действием, актом или чем-то в этом роде. Например, Олег Мороз пишет: “Завершается Всероссийская перепись населения. На сей раз это <...> действо встретилось с серьезными трудностями” (№ 42). Речь идет о мероприятии (здесь это не канцелярит, а сугубая точность обозначения) либо, с известной натяжкой, процедуре; зрелищем и не пахнет. Ах, брат Аркадий, не говори красиво!

Вот и Н. Переяслов в своей только что процитированной статье рассуждает о “сюжетном действе романа”. Сюжетное действие тоже покоробило бы, про действо нечего и толковать.

* * *

“Сюжетное действо” — литературоведческое открытие. Но не большее, чем это: “В течение вечера один из старейшин группы, Алексей Тиматков, не раз отметил (отмечал? — Г. К.) меланхоличность поэтики “Алконоста”, что на мифологическом уровне соответствует образу птички, давшей имя объединению”. О феномене невиданном и неслыханном — меланхолической поэтике — в тексте сотрудницы отдела литературы “ЛГ” Надежды Горловой говорится вскользь: эка, мол, невидаль. Кстати о невидали. Горлова вряд ли рассматривала картинки с изображением алконоста, не то не назвала бы его птичкой; это весьма крупная птица, ведь у нее человеческое лицо. Что до мифологического уровня, на котором это лицо как-то соответствует меланхоличности поэтики, тут я пас. И не объясняйте. Не в коня корм.

* * *

Федор Бурлацкий (“Так зажигаются звезды”, № 43) вспоминает о проекте письма Хрущева Фиделю Кастро: “В отличие от других так называемых задиктовок, это был довольно связанный текст...” Вместо связный — связанный. Ни опиской, ни опечаткой здесь и не пахнет. Это самая заурядная малограмотность. Увы.

Как и в интервью с художником В. Бубновым из № 50—51 (интервьюер не указан): “Оплату за мастерскую производит сам художник”. Или плата за мастерскую, или оплата мастерской, третьего не дано. Нет, я понимаю, толковать об этом в литературном журнале — сумасшествие, бред. А читать это в “Литературной газете”?

* * *

Чего только не сыщется в интеллектуальнейшей некогда русской газете! Приспел черед и смеху сквозь слезы. Говоря, что “в Москве сотни москвичей, десятки иностранных гостей стали заложниками обнаглевших международных террористов”, депутат Государственной Думы, генерал-лейтенант и бывший сотрудник органов госбезопасности Василий Волковский поневоле заставляет нас улыбнуться. Потому как уточняет: “Подобного в столице не случалось со времен Чингисхана” (№ 45).

Чингисхан, конечно, великий завоеватель, однако же ни Москвы, ни других русских городов не захватывал. И вдобавок явился на белый свет одновременно с Москвой, так что делать его точкой отсчета как-то несподручно. Первым из монгольских владык оказался на Руси лишь его внук Батый. Что до захватчиков, делавших москвичей своими в расширительном смысле заложниками, таковые добирались до русской столицы и в ХVI веке, и в ХVII, и даже, с оговорками, в ХIХ. А впрочем, поди знай, что депутат имеет в виду...

А профессор Гарабаглы Салех бей, ссылающийся в номере 47-м на свои труды и книгу, с ученых высот извещает измученного цивилизацией читателя (так он и пишет, профессор), когда жил Ж.Ж. Руссо, — в ХVII веке. К сведению профессора и редакции: Руссо родился в 1712 году. Какое это столетие, дети?

* * *

Статья Савелия Ямщикова “Каждое его движение значительно” (2003, № 4) заведомо рассчитана на скандал. Отвечать на грубые ее выпады в адрес известных людей не мое дело. Поправлю только фактические ошибки.

“...Ростропович оказался потом ближайшим другом Собчака, этого Петра I “бандитского Петербурга” (здесь вообще-то недостает запятой. — Г. К.) и неистовых “межрегиональщиков”: Гайдара, Чубайса”, — пишет Ямщиков. Однако Гайдар и Чубайс не были депутатами Верховного Совета СССР и, соответственно, не входили в межрегиональную депутатскую группу.

“...высылка парохода с двумя тысячами “лучших умов России”: ученых, историков, философов, писателей”. На “философском пароходе” вывезли за границу не две тысячи человек, а в десять раз меньше. Более чем достаточно.

Вернувшись на родину, Солженицын “везде останавливался, встречался, разговаривал с людьми. Тогда появилась его работа “Как нам обустроить Россию””. Названная работа появилась не по возвращении писателя, в 1994-м, а четырьмя годами ранее. И появилась она, между прочим, в “Литературной газете”, старожилы которой должны бы об этом помнить.

“В 1989 году, — пишет Ямщиков, — когда уже можно было тащить все, что можно, и охаивать кого хочешь, в “Московских новостях” вдруг появилось открытое письмо Горбачеву. <...> Подписанты потребовали от Горбачева ни в коем случае не пускать на постоянное жительство в Россию... Солженицына, Максимова и Зиновьева. Вот тогда-то я и понял, что это такое — ихняя “перестройка”!”

Сам я такого не помню, но, коль скоро письмо и появилось, сомнительно, что генсека призывали “не пущать” Солженицына. В 89-м это было преждевременно. Только в августе предыдущего года “Книжное обозрение” напечатало статью Елены Чуковской “Вернуть Солженицыну гражданство СССР” (на что один из читателей тотчас отреагировал: “Если честно, с трудом верится, что Солженицыну вернут гражданство”), только к середине того же 1989 года был решен вопрос о возвращении на родину произведений изгнанника...

“Из 600 страниц книги (“Двести лет вместе”. — Г. К.) текстов самого автора, наверное, страниц сто, а все остальное — цитаты из еврейских историков, мыслителей и “Еврейской энциклопедии”. Боюсь, Ямщиков и в руках этой книги не держал, иначе знал бы: в ней цитаты из трудов не только еврейских, но и многочисленных русских авторов.

И еще. В монологе Ямщикова присутствует орфографическая ошибка, про которую нельзя не сказать. Фамилию Дьяков “Литературная газета” дважды (!) пишет через твердый знак. Это чересчур, ей-Богу!

* * *

Хотелось избежать оценок. Аксиологические подходы к чужой работе всегда подозрительны, выдают умыслы пишущего, групповые счеты и прочие каверзы. То, что ты провинциал, иностранец или, жестче сказать, инородец, едва ли что меняет. Боишься быть судимым — не суди. Всего предпочтительнее скромность. Я констатирую факты; что хорошо, что скверно — пускай судят об этом читатели. Позиция замечательная, но временами невыносимо лукавая, лицедейская. Ты, к примеру, прикидываешься, будто свято веришь: имярек, отвечающий за тот или иной материал, отменно квалифицирован, а всякого рода досадные промашки проистекают из чего угодно, только не из нехватки компетентности.

Но временами, скажу сызнова, прикидываться невмоготу. Так вот, я не верю, что редакционный работник, и раз, и другой, и третий пропускающий элементарный стилистический огрех, обладает мало-мальской квалификацией. Чтобы не ходить далеко, примеры почерпну из последнего в минувшем году номера.

В этом именно номере Лидия Григорьева написала: “Как тяжело трудятся тут те, кто, простите за тавтологию, любит, хочет и может трудиться!”. Строго говоря, Григорьева просит прощения за то, чего нет, поскольку тавтологией называется не повторение слов, а повторение смысла либо понятия другими словами. Но, владея письменной речью, Григорьева знает — повторяющий слова без особой на то нужды признается в стилистической беспомощности.

Григорьева просит прощения, а вот Елена Белостоцкая на следующей странице необходимости в этом не видит. Ее статья “Требуется серебряная калоша” пестрит изысками грамотности и стиля: “Жестокости <...> избежал и Игорь Масленников в фильме “Письма к Эльзе”, как и “Дом дураков”, вышедшИЙ в этом году”; “ХОЧУ посоветовать зрителям, которым поначалу ЗАХОЧЕТСЯ выйти из зала”; Кончаловский “ПОКАЗАЛ, что в нынешней кавказской войне чеченцы ПОКАЗАЛИ себя лучше, чем русские”; “с какой любовью когда-то ДАЛ определение актерам замечательный мастер Леонид Филатов, ДАВ своему фильму о коллегах название “Сукины дети”.

Прикажете верить, что сотрудник, отправивший эти красоты в печать, имеет понятие о своем деле?

А следовало ли привести в Божий вид статью, переведенную с итальянского И. Баранчеевой (№ 52): “Что же касается Джульетты, ТО она была совершенно подавлена силой ТОЙ женской ненависти, с КОТОРОЙ сталкивалась из-за ТОГО, что имела такого выдающегося спутника, КОТОРОГО смогла привязать к себе”?

Надлежало бы произнести напоследок обобщающие тезисы, подбить итоги. Но чего ради толочь воду в ступе? Все сказалось в цитатах, и нечего добавить. Единственное, что способно насторожить, — репрезентативность этой выборки. В газете шестнадцать страниц, увидела она свет за год около полусотни раз — это на правой чаше весов. А на левой — десяток-другой промахов, и недоглядов, и, так сказать, обидных упущений. Не слишком убедительно, попеняют мне. Возражу так. Во-первых, я вовсе не задавался целью выуживать из текста злополучные ляпсусы; скажем, образчики топорного косноязычия выписывались, если только с ними соседствовало что-то куда более броское. Во-вторых, я видел не все номера “ЛГ”, не менее полудюжины мною пропущено. В-третьих, я читаю газету не от корки до корки: в одни материалы вообще не заглядываю, другие просматриваю, что называется, по диагонали. Короче, мне сдается, что вышеприведенная коллекция рисует объективную картину, более или менее объективную. Намеренных искажений действительности, тем паче злонамеренных, эта картина лишена.

* Армения, по Мандельштаму, лежит “на окраине мира”. Поэт имел в виду христианский, европейский мир, я подразумеваю русский мир, мир, где бытует русская периодика.

** Оно попалось мне на глаза в “ЛГ” в текущем году (в диалоге “Прощание славян”, № 8, 2003): “...над русской нацией довлеет Танатос — античный бог смерти”.