|
Михаил Айзенберг
Не плотнее ветра
* * *
Новая вещь, собрана из тряпья,
перелицована, шов заглажен.
Сколько ещё терпеть самого себя,
голос пустот и неглубоких скважин.
Выйдешь вперёд, скажешь своё бу-бу,
так, чтобы вдруг не повредить рассудок,
и загудит забранная в трубу
тонкая кровь, ноша сердечных сумок.
Ноша легка, стенка хрупка, хрупка.
Я подгоняю ладонью сердечный клапан.
Сколько ещё ласковым быть и слабым,
всё про себя зная наверняка.
* * *
Днём с окном.
С четырёх при свете.
Окна затемно голубы.
Выношу как сор из избы
тёмный сон из грудной клети.
На четыре её угла
тень пристала как паутина.
Тень дорогу пересекла.
Эй, скажи, чтобы уходила.
Тень пришла на моё добро.
Каменея, не отболело,
где распиленное ребро,
где потерянное колено.
* * *
Снится каждому свой
сон-печаль, сон-беда.
И леса под Москвой
правому никогда
не приснятся глазку.
Но приснится ему,
левому твоему,
что семья собралась
волосок к волоску.
И слеза поднялась
кораблём, кораблём.
Кто пропали из глаз,
все приплыли на нём.
Яма
Травка жалкая помята,
не ухватишься залезть.
Хорошо, уже не надо
землю каменную есть.
Хорошо, пока нас двое.
Камушек померк.
Кроет лапчатая хвоя
тёмный низ, открытый верх,
нишу новую в завале,
застеклённую в секрет.
Чёрный жук, его не звали,
у него здесь хода нет.
Над высокими краями
только небо. Ты да я.
Мы одни в песочной яме.
Осыпаются края.
* * *
Который час леском, кругом.
Испарина груба.
А вся земля под сапогом
чернично-голуба.
И синих ягод красный сок
прошёл по ней насквозь.
Себя, как полный туесок,
оставь, на землю брось.
Побудь землёю в полный рост,
кустарник шевеля.
Как помешавшийся матрос
«Земля, — кричу, — земля!»
Кому это я говорю
— Кто вы, тёмные, сухие, будто сложены
из шумерского бессмертного сырца?
Вы не жители, не люди вы, но кто же вы?
Или духи вы без тела, без лица? —
В море мёртвое, стоячее, болотное
собираются подкожные ручьи.
Тьма египетская, месиво бесплотное.
— Мы не духи. Мы не ваши. Мы ничьи.
* * *
Что я помню? Помнить нечего, темно.
Отмечали день строителя.
Всё терпение подмешано в вино,
не пеняй на отравителя.
Крепдешин, последний шик,
вискозный шёлк.
Развлекаются родители.
На запястье разошёлся ремешок.
Жили в долг, себя не видели.
Рад не видеть, но уже который год
собираются в нору твою
их запас, их жизненный расход,
притворившиеся утварью.
Это рядом, — руку протяни.
Еженощно, ежеутренне
жду, когда в родительские дни,
окликая, позовут меня.
* * *
Всё отошло, природа не возмутилась.
Мука взяла отгулы за столько лет.
Не обернулась, к сыну не обратилась.
Стёртым со света голоса больше нет.
Где же любовь? Не плотнее ветра
держится в чёрном теле,
а бестелесная незаметна?
где же ты в темноте ли
где же все наши
где вы все наши старшие
тьмой нежилою
даже землёй
даже землёй не ставшие
только золою
Дерево рода чахнет и льнёт корнями
к чёрному камню,
красному кирпичу.
Всё отошло. И, говоря с тенями,
не упаду, в землю не застучу.
* * *
Утро приходит ищет
ищет и не находит
не признаёт потери
Кроме одежды плоти
некуда ставить пробы
Кто мы на самом деле
Меньше одним из лучших
дышащих на покровы
чтобы не затвердели
Тёмного ничего нет
Воздух его не гонит
И почему так скоро
номер его последний
на перекличке вязкой
крикнули без разбора
Вот он за трое суток
в шапке своей боярской
в шумной моей передней
Тень накрывает веки
Он закрывает двери
Гаснет его рассудок
Смерть на живую нитку
Скоро не хватит ниток
Боже не говори так
* * *
Продолжалась жизнь без правил,
спор за половину дня,
и в глазах мелькал не ужас,
только слабый голод.
Водолазка бирюзова, брюки без ремня.
Это был не человек, а почтовый голубь.
Замечалось, что походка, хоть и шаткая,
быстра.
Если кто за ним ходил, все не поспевали.
По земле его носило легче пуха и пера,
а исчезнет — хватятся едва ли.
Он ещё высматривал, клевал своё пшено
с неуживчивой оглядкой голубиной,
а уж было кончено; всё было решено
о его короткой жизни, страшной
и невинной.
* * *
Легко считать, а посчитаться как?
По головам, наверное, не стоит.
Один из нас, садясь за шаткий столик,
пережидает внутренний гопак.
Как человек, вернувшийся в семью,
столешницу придерживает локтем —
боится, что запрём и заколотим,
на белый свет натянем кисею.
Ведь прежде, чем удариться в бега
на белых катерах и чёрных волгах,
он десять лет сидел как на иголках
и ждал, что — вот. сейчас. наверняка.
И десять верст не крюк ему, не труд.
Он лечится — его не залечили.
Я верю: по какой-нибудь причине
он сразу вырвется, когда его запрут.
* * *
Я забыл, что есть любители,
говорящие загадками:
хорошо ли тебе? сладко ли?
Света белого не видели.
Этот — вы его не знаете,
кем не помню мне приходится,
он, когда выходит на люди,
на кого-нибудь охотится.
Но трещит под ним орешина,
леса мелкая бессортица.
Был он прежде вроде лешего,
но с годами начал портиться.
И теперь никем не значится.
Надо малому немногого.
Что не так — под землю прячется,
ищет там земное логово,
где сухое не развяжется,
а сырое не расплещется,
где живое или кажется,
человек или мерещится
* * *
Ты идёшь и словно яблоки расшвыриваешь.
Я иду и словно куль тащу, мешок с углём.
Где нам встретиться с тобой при разной скорости?
Ты бы, может, вверх скакал,
а я бы вниз скользил?
* * *
Внешний вид уже не важен,
попрощайся с внешним видом.
Раздраженьем слёзных скважин
и веселием испытан —
взгляд такой, глаза такие.
Но какой сезон охоты
на душе, однако.
Виды самые благие.
Больше ничего плохого.
Никакого мрака, что ты!
Никакого мрака
* * *
Может быть, просто глаза так устроены.
Может быть, это хрусталик стареющий,
и на сетчатке в усилье утроенном
не проявляется то ещё зрелище.
Только воды набеганье солёное,
солнца подводного едкое жжение
и прижигание неутолённое
тело торопят не ждать приближения
слабого ветра и тёплого вечера.
Кажется, мы провалили задание:
эмульсионная плёнка засвечена,
чёрному зрению нет оправдания.
* * *
Есть в них что-то от пустого
и бессолнечного дня:
не прохладная истома,
не оттенок ячменя,
но глаза нетерпеливо
не темнеют никогда.
Нет внезапного прилива,
ни опасного отлива,
нет русалочьего льда.
Чем затянешь во стремнину,
в пагубную глубину?
Там речную прячешь глину,
я на глину не взгляну.
* * *
Как девицам-куропаткам
был наказ или урок
по ключицам, по лопаткам,
чтоб какой-то вышел прок.
Так — не плёткой, а верёвкой
и линейкой по кости —
разговор с душой неловкой
всё пытаешься вести.
А не слишком ты строга
с ангелом своим забитым,
нравом сумрачным и видом
вроде смирного зверька?
* * *
тонкая как слюда
ровная как вода
лёгкая как листок
девочка-с-ноготок
сможет ли кто-нибудь
(но не она сама)
всю её обернуть
быстрой игрой ума
знаешь их молодых
даже когда одна
голос её — бултых!
и говорит со дна
* * *
Берег реки тих
Блеск на воде быстр
Огненно-золотых
сход по воде искр
Ходит вода рябит
волнами на ребро
Плавится и кипит
золото-серебро
* * *
Новый возьми букварь,
чтоб рассказать про нас.
Вот на пороге тварь,
по выраженью глаз
вроде он первый гость.
Ты, человек лихой,
прямо к порогу брось
полную горсть с лихвой
злости своей сухой.
Голос твой заодно
чем ещё должен стать,
чтоб из окна в окно
камнем перелетать?
Камнем пойди ударь
беличий весь запас.
Прежний возьми букварь,
чтобы сказать про нас.
Прежнего изнутри
буквы перебери.
* * *
Я не сплю. Стучит депешей
поездной состав на Усово.
Отвечает мой топчан.
И’з лесу выходит леший
и большой мешок для мусора
рвёт зубами по ночам.
* * *
«Ни птицю горазду»
(«Слово о полку Игореве»)
Птицы сойки: клювы остры,
шейками зобасты.
Но действительно прохвосты
и на всё горазды.
Чем бы с ними поделиться, —
обменяться силой
с чёрно-пегой этой птицей,
птицей синекрылой.
Только ей поди привыкни
к участи двуногой:
выше облака не прыгни!
воздуха не трогай!
* * *
Пилит воздух саранча
(чем Шекспир её корит).
Дзыга-дзыга говорит
ветер? поворот ключа?
Вот и этот звук умолк.
Из земли выходит шёлк.
Поседевший небосвод
сплошь булавками исколот.
Неба пропасть, переход
в невесомый ртутный холод.
Песня
Пели хором, подпевали,
пели как могли.
Только в песнях признавали
праздники земли.
Как растёт-поёт пшеница
в поле за рекой.
Едет бражничать-жениться
бригадир какой.
Есаул, казак служивый,
в бурке холстяной
возвращается с поживой,
как орёл степной.
Слышен мокрой парусины
бешеный хлопок.
Бьёт крылами что есть силы
сизый голубок.
Эти песни спеты, брось их.
В поле не гульба,
а неведомых колосьев
вольная борьба.
И обиде нашей с вами
больше нет пути
сквозь природу без названий
поле перейти.
* * *
Неспроста от зеркала отпрянешь ты.
Посмотри: ты весь какой-то пряничный.
Мы и сами пряники печатные,
каждый каждому племянники внучатые.
Затвердели речи, как пословица,
так и ждёшь, когда они обломятся.
* * *
Рассыпается на буквицы,
распадается, слаба,
не сумевшая обуглиться
вся вчерашняя волшба.
Стали цифрами и знаками
те потешные полки,
на бумаге одинаковы
и на слух недалеки.
Но плетение орнамента
и узорное рядно,
слово, вставленное намертво, —
ожидание одно.
Есть подсказка, но о чём она?
Как родимого пятна
мы страшимся слова чёрного.
Голь на выдумку бедна.
* * *
Ладья упала за кровать,
и телефон звонит без спросу.
Во всём я стал распознавать
ещё неясную угрозу.
Она без цели и пути,
как пёс чужой, кругами бродит.
А мы чужому: заходи!
Что ж не зайти, раз все не против.
Он нам оставит шерсти клок
и на полу слюны разводы.
Цветной журнал, башмак, чулок —
на всём следы его работы.
Но я чужому не судья:
он пёс, а ты не будь тетерей.
Где та упавшая ладья,
что я не посчитал потерей?
* * *
Грубые вещи со мной роднятся,
наше братанье не за горами.
Если не знаешь, на что равняться —
вон их команда пошла дворами.
Хохот и свист в проходном подъезде.
Новый пролом вековой ограды.
Раз не уходишь, стоишь на месте,
вроде как свой. А своим мы рады.
Я от своих ухожу лет сто уж.
Выхода жду на пути обратном,
чтобы сказать им: хоть я и сторож,
грубые вещи, но я не брат вам.
|
