Ольга Анстей (это псевдоним), Ольга Николаевна Штейнберг-Матвеева, Люша. Высокоодаренная, мало кому известная поэтесса. Она работала в довоенном Киеве машинисткой, умерла в 1985 году в Нью-Йорке, — было ей 73, — выпустила несколько поздних книг стихов...
Что могу я вспомнить о ней? Я никогда с нею не встречалась, ни разу ее не видела. Жили мы в разных городах: она до 1943 года в Киеве, я в Баку. Что могу я написать о ней?
Но (и это “но” очень значительное) я переписывалась с нею в 1938, 1939, 1940 годах, она утоляла мою духовную жажду. Помню, с каким волнением распечатывала я в родном бакинском доме конверт с Люшиным адресом. Ждала ли я (молодая в ту пору) так нетерпеливо письма от кого-нибудь из моих друзей-мужчин? Вряд ли.
Придется тут рассказать немного о моей тогдашней жизни.
В 1938 году я окончила с отличием архитектурный факультет Азербайджанского индустриального института и поступила на работу архитектором в Азгоспроект. Без ложной скромности скажу: я не была неудачницей. Еще когда я работала над дипломным проектом (Зеленый театр в бакинском Нагорном парке), приходили ко мне старшие товарищи, признавались: влюблены в мой проект. Я хорошо рисовала, унаследовав это и от отца, архитектора-художника, окончившего Академию художеств, и от матери — врача, способной и чуткой рисовалищицы...
Но в 15 лет я начала сочинять стихи, а это занятие — сродни сильному морскому течению, что может унести человека неведомо куда.
Окружали меня в Баку большей частью люди, далекие от поэзии. Мое тайное пристрастие было им непонятно. Ведь на работе обо мне поговаривали как о “восходящей звезде”... Чего еще могла бы желать в начале трудовой жизни молодая душа?
В Москве поселился уехавший с родителями из Баку мой сверстник и друг с отроческих лет — Владимир Руденский. Он-то как раз интересовался поэзией. Учился он в Военной Академии вместе с мужем Люшиной школьной подруги, в прошлом — киевлянки Беллы Казначей.
Так возник тонкий и хрупкий мост, на три года соединивший меня с невидимой Ольгой Анстей.
Володя побывал — до войны еще — в Киеве, познакомился с Люшей. Не так давно я записала — что ему запомнилось.
“Мне очень понравилась ее внешность. В ней была мягкость. Очень красивая, тихая, скромная и бесконечно глубокая.
Я был в ее доме. Было очень тесно, темноватая комната была заставлена мебелью. Много было безделушек, была икона и лампадка. Это мне не понравилось...
Помню, что мы все время говорили только о поэзии.
По-моему, я ее заинтересовал тем, что рассказывал о тебе и читал некоторые твои стихи...
Лицо круглое, очень красивое, чуть-чуть полноватое. Роста она была невысокого. Бархатный, очень приятный голос — скорее низкий, тихий”.
Это были Володины воспоминания.
Какое первое стихотворение Люши, Ольги Анстей, я узнала, услышала от того же Володи? Вот это:
Я человека в подарок получила —
Целого, большого, с руками и ртом.
Он ест и сопит, и, что бы ни спросила, —
Он помолчит и ответит потом.
Я в теплые волосы ему подышала,
Никогда обещала ему не врать,
На него одного смотреть обещала...
А больше не знаю, как с ним играть.
Мне сразу полюбилась непринужденность — высокая простота этих строк.
Позже Люша прислала мне примечание к этому стихотворению: “Человека в подарок” — осень 34 г. Это такой Петр, очень хороший человек и умница, с которым мы тщетно пытались пожениться, но ничего не вышло, п.ч. он был какой-то недопроснувшийся”.
Несколько цифр. Я сберегла, переписав в отдельную тетрадь, около семидесяти Люшиных стихотворений с ее примечаниями — из писем. Самих писем осталось у меня только шесть, а накоплено было — за три с лишним года — десятка два-три. Но в Москве, — куда я переехала осенью 1943 года, где окончила второй — Литературный — институт, — у меня 15 лет подряд не было своего угла. Как могла я не утратить большей части архива?
Шесть уцелевших Люшиных писем — мое сокровище.
Чем была для меня переписка с этой талантливой женщиной, не имевшей ни одного диплома (даже свидетельства об окончании средней школы!), но образованной, умной, начитанной, знавшей в совершенстве несколько языков, сочинявшей стихи и на французском?.. А главное — способной творить, создавать духовные ценности, нужные людям не меньше хлеба насущного...
Переписка с Люшей была для меня подобием настоящего университета. Я посылала на суд ей мое новое. Она олицетворяла для меня ту литературную среду, которой так недоставало мне в бытность мою архитектором. В ее письмах содержался необходимый для существования моей поэзии кислород.
Вот несколько строк — вероятно, 1939 года (она обычно не датировала писем):
“Танюша, ты пишешь, что хоть не всегда между нами полное созвучие, но не режущие диссонансы. Милочка моя, необходимо в чем-нибудь расходиться, иначе скучно, но необходимо также (для гармонических отношений) сходиться в какой-то одной или нескольких точках. И это у нас есть, и оттого нам интересно друг с другом. Удачно и счастливо, разумеется, если эта точка главная, центральная. Но можно сходиться и периферически. Думаю, у нас с тобой общее — отношение к искусству: бескорыстная, самоцельная любовь и “немысление” жизни, дыхания вне искусства. Это очень много. Я отличаюсь от тебя только философско-идеалистической подкладкой этого отношения к искусству, т.е. искусство для меня, естественно и органически, сплетается с религией”...
Карточки своей Люша мне не дарила. “Не могу посылать, — писала она, — уродов Гогена с перекошенным ртом”. Ее фотоснимки, известия о ее судьбе пришли ко мне разными путями после ее смерти.
И вот она уже не невидимка. С полки, что за моей тахтой, глядит на меня молодая красивая женщина. Гладкая прическа с пробором посредине. Взгляд темных глаз внимателен и серьезен.
А стихи...
Перепишу несколько, особенно дорогих мне.
