Анатолий Кузнецов / Алексей Кузнецов

Мама, я жив-здоров! Все хорошо

Анатолий Кузнецов
Алексей Кузнецов

Анатолий Васильевич Кузнецов родился в 1929 году в Киеве, где в 1941–1943 гг., во время оккупации, ему пришлось перенести голод, пожары, быть очевидцем массовых расстрелов и нацистского концлагеря в Бабьем Яре.

Эти впечатления легли в основу самого знаменитого произведения А. Кузнецова — романа-документа «Бабий Яр», опубликованного в журнале «Юность» в 1966 году с огромными цензорскими купюрами и написанными «по заказу» вставками, во многом искажающими его суть.

В августе 1969 года А. Кузнецов, находясь в командировке в Лондоне, попросил политического убежища и остался в Великобритании. Его имя в СССР было вычеркнуто из всех литературных справочников, а книги — изъяты из употребления.

Одним из самых значительных литературных событий в его жизни стало издание полного текста романа «Бабий Яр» в 1970 году в издательстве «Посев».

Работая в лондонской студии Радио «Свобода» А. Кузнецов вел еженедельную программу в рубрике «Писатель у микрофона».

Анатолий Кузнецов внезапно скончался 14 июня 1979 года в своем доме в Лондоне.

Алексей Анатольевич Кузнецов в 1984 году окончил ГИТИС, специальность — театральный критик. Работал в редакции журнала «Театральная жизнь», в Союзе театральных деятелей РСФСР.

С 1990 года — в спортивной журналистике. Автор книг «Олег Блохин», «Валерий Лобановский». Вел программы «Страсти по спорту» на «Радио 101», спортивный выпуск программы «Молодежный проспект» на «Радио-1», «Итоги спортивной недели» на «Радио-СПОРТ». С февраля 1996 года — спортивный обозреватель Радио «Свобода», автор и ведущий спортивной программы «Прессинг».

Журнальный вариант.

Мама, я жив-здоров! Все хорошо

Здравствуй, мама!

Вспомнил, что ты спрашивала, как по-английски «кавун». Очень забавно: «water-melon». Звучит так: «вотер-мэлон». А значит: «вода-дыня», то есть, наверное, «дыня, в которой больше воды, чем дыни»! А это правда, ведь арбуз на 98% состоит из воды!

Целую! Толя.

Что ж, в конце концов все состоит из воды, пусть даже проценты в каждом природном творении разные. Вспомнив вечно современное выражение «в этом тексте слишком много воды», я подумал, что бывает литература, где количество словесной «воды», как в том самом «вотер-мэлоне», ничуть не вредит, как говорится, «общему делу». Более того, именно эта «вода» как раз и составляет особенную прелесть произведения.

Удрав из-под материнского крыла в 16 лет, отец частенько затем наведывался в Киев, в ее и его первый дом, находившийся в старом и очень колоритном районе Куреневка. Дом этот он впоследствии подробно описал в самом знаменитом своем романе «Бабий Яр». Приезжая туда, отец иногда что-то начинал перестраивать, оборудовал себе жилой сарайчик, однажды вырыл и обустроил землянку, в которой благополучно прожил несколько лет, причем не от нищеты, а просто так — повинуясь очередному всплеску характера. Все то время, что он проводил на Куреневке, было заполнено ежедневными спорами и ссорами с матерью. Споры эти редко становились поводом для серьезных расстройств — они, скорее, стали привычной частью сосуществования двух сильных личностей, которые привыкли ни в чем никому не уступать.

Здравствуй, мама!

Вот тебе еще раз виды Лондона. Ты уже все это знаешь, так что не буду переводить подписи под открытками. Сейчас в Лондоне весна, пригревает солнце, и мы часто загораем на балконе, а то и спим на свежем воздухе — в спальных мешках. Лежу вечером, смотрю на луну и вспоминаю, как любил спать на нашем чердаке у окошка.

Крепко обнимаю и целую тебя. Не горюй! Толя.

А дом на Куреневке не очень менялся, хотя мне трудно судить об этом — я попал в него впервые году в 1965-м. Вплоть до 1969 года я бывал там частенько — и все мне там нравилось: и сарай, оборудованный под рабочий кабинет, и русская печка, топить которую мне доверяли не без трепета, и чердак, где была устроена замечательная лежанка и где в старой корзинке хранились гири, старательно собранные отцом на пустом прилавке разграбленного магазина в первые дни оккупации Киева. Эпизод с гирями в его романе мне особенно близок — именно потому, что я держал в руках эти грязные гири с истершимися от времени цифрами на боках.

Здравствуй, мама!

Сегодня случайно, крутя приемник, поймал Киев и послушал. Многое вспомнилось и так ярко представилось. На что, на что, а на однообразие судьбы жаловаться не приходится, и чего только не увидел, и где не носило, вернее, сам пхался. Забавно…

Целую! Толя.

Каждый мой приезд в этот дом, как правило, совпадал с приездом отца в Киев — так-то я жил на другом конце города, в доме другой моей бабушки, и мы редко выбирались погостить на Куреневку. Отец же жил в Туле, писал, наезжал в Москву, живя той очень модной тогда среди писателей жизнью, когда общий сумбур представлялся свободным образом существования, от которого захватывало дух. Мать училась в Москве в Литературном институте, я же был отдан к бабушке в Киев. Кому-то такой образ семейной жизни может показаться странным, мне же в то время об этом задумываться не приходилось. Помню лишь то ощущение праздника, которое накатывалось на меня, когда в Киев приезжали — всегда порознь — мать или отец. Именно в дни отцовских коротких наездов я и попадал на Куреневку. Время, проведенное с отцом, навсегда врезалось мне в память, как что-то очень интересное и наполненное бесконечными приключениями.

Я так иногда думаю, мама, что в нашем роду судьба одних очень обделила, мало дала доброго, а на меня вылила много, словно за всех. Что бы я ни писал, ты не представляешь, как я живу, или думаешь, что я привираю. А я, поверь, пишу всегда именно то, что есть. Выдумывать неудобно: надо всегда помнить свою брехню. Охота была? Я тебе ни в чем не лгу, мама.

Целую! Толя.

А потом все внезапно закончилось. В 1969 году отец уехал в командировку в Англию — и не вернулся. Остался там, как говорили тогда «вражьи голоса», «выбрал свободу». Связь моя с ним, и без того непостоянная, прервалась. Человеку, не знакомому с политическими и социальными реалиями нашей тогдашней страны, нелегко будет представить себе, какое смятение случилось в связи с его эмиграцией — ведь он был одним из самых заметных писателей своего времени, одним из лидеров модной тогда «исповедальной прозы», и гром грянул такой, что никому мало не показалось.

Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что в командировку отец поехал, так сказать, «по местам боевой славы» — только не своей славы, а ленинской. Он заявил, что пишет роман об одном из ранних съездов РСДРП, который частично проходил в Лондоне, и что ему необходимо побывать на месте описываемых событий, постоять на могиле Карла Маркса на Хайгейтском кладбище, поработать в библиотеке Британского музея, где в свое время самозабвенно трудился Ленин — словом, «прочувствовать атмосферу». Дело шло к 100-летию вождя пролетарской революции, и прогрессивный советский писатель живехонько был командирован в британскую столицу, где он тут же ушел от своего «опекуна» и попросил политического убежища.

Мама! Да ты не принимай близко к сердцу, что соседи не беспокоились, когда ты болела. А, все мы, люди, одинаковы, и не надо ни от кого ничего ждать. Наоборот, если он вспомнит и вдруг что-то тебе сделает — это сюрприз, я обычно этому так удивляюсь. А когда начинаешь считать: «Я ему сделал на рубль, а он мне только на 35 копеек», — это только себе нервы портить.

Целую крепко! Толя.

В общем, о какой связи с «предателем» можно было говорить в то время! Примерно так и рассуждали мои мать и бабушка Люся, у которой я тогда жил. Не счесть, сколько раз их допрашивали, какое моральное давление оказывали на них «органы», но факт остался фактом — общаться с отцом мне запретили. Несколько раз отец пытался завязать какую-то переписку, присылал открытки, однажды даже пришла от него посылка с вещами. Но мама и бабушка строго-настрого запретили мне отвечать на его открытки, и переписка наша не состоялась. Последнюю открытку отец прислал, указав на конверте мое имя в сочетании с фамилией матери — «Алексею Марченко». Он полагал, что я сменил фамилию. Все же Анатолий Кузнецов был хорошо знаком с реалиями страны, которую покинул... А вскоре он перестал писать, и связь наша оборвалась. Как выяснилось потом — навсегда.

Вторая же моя бабушка, та самая Мария Федоровна, увековеченная в отцовском романе, вскоре после его эмиграции перестала с нами общаться. Дом на Куреневке снесли, район основательно застроили «хрущобами», и в одном из таких строений ей дали однокомнатную квартиру, где она и доживала свой век. Адреса она нам не дала, и, забегая слегка вперед, скажу, что я так никогда и не мог понять резонов ее тогдашнего исчезновения с нашего горизонта. Во всяком случае, она отличалась фантастической решимостью исполнять все то, что ей приходило на ум, и раз уж она решила прекратить общение с нами, ничто не могло ей помешать.

Здравствуй, мама!

А я все-таки подозреваю, что у тебя душа по старой хате болит. Все же сколько там прожито… Да ты не горюй. Это все иллюзии, что надо и то, и сё, и десятое. В сущности, материальных вещей человеку очень мало надо: квартира минимальная, ну поесть, попить, одеться. А настроение духа важнее всего, и не хлам, не дворцы и не барахло его создают, а только мы сами.

Целую! Толя.

Но вот прошло еще два десятка лет, и я разыскал Марию Федоровну в Киеве. Было ей уже под 90 лет, она практически ничего не видела, однако прекрасно ориентировалась в пространстве, и ни на какую помощь не соглашалась. Телефона у нее так и не было, и я приезжал к ней несколько раз, честно говоря, сам не понимая, зачем — родственные чувства давно угасли, и мы лишь говорили об отце, вернее, я слушал ее рассказы, в которых, впрочем, ничего нового для себя так и не открыл. Однако главный удар ждал меня впереди. Во время нашей второй или третьей встречи она вдруг проговорилась, что несколько лет переписывалась с отцом, когда он уже жил в Англии.

Почему для меня это было таким ударом? Да потому, что ранее я никогда не ставил под сомнение правильность запрета на переписку с отцом, наложенного на меня. Мне это казалось тяжелым, но абсолютно необходимым и верным решением. И вдруг оказалось, что возможен был и иной вариант, при котором переписка не считалась смертным грехом. В самом-то деле: раз мать могла переписываться с сыном, почему же сыну было не переписываться с отцом? Конечно, все, с кем я говорил об этом, приводили мне тысячи резонов, по которым я не должен был этого делать, но рана уже была нанесена, и сомнение в правильности того, что уже произошло, было тем тяжелее, что изменить ничего было нельзя. Отец умер в 1979 году, не прожив в Лондоне и 10 лет и не дожив двух месяцев до своего 50-летия, умер от второго инфаркта… и все. Я совершенно ясно осознал, что далее мне придется жить с острым чувством недоговоренности, незавершенности чего-то очень важного. Что ж, постепенно пришлось привыкнуть и к этому.

Милая мама, у нас все по-старому, ничего не меняется, потому что я не хочу менять. Это прежде всего.

Целую! Толя.

Как только я узнал, что Мария Федоровна переписывалась с отцом, я тут же попросил показать мне его письма. Ответ ее привел меня в ужас: она отдала все отцовские письма какой-то своей давней знакомой — отдала, потому что боялась умереть, и судьба писем была бы под вопросом. Знакомая же потом переехала на другой конец города, и, кажется, адрес ее не сохранился. Долго рылась Мария Федоровна в своих бумажках, поднося их к самым глазам, чтобы что-то в них разобрать, но наконец адрес был найден. Телефона не было, и я уговорил ее поехать со мной к этой женщине. Спасибо моему киевскому другу Алеше Александрову, который отвез нас на своей машине — иначе вряд ли мы добрались бы, уж больно много пересадок надо было делать на городском транспорте, а Мария Федоровна передвигалась с трудом. И мы пришли в этот дом — а он по иронии судьбы находился совсем недалеко от того места, где в доме бабушки Люси прожил я восемь своих киевских лет. Мария Федоровна стала объяснять этой симпатичной женщине, чего же ей, собственно, нужно. И я не могу найти слов, чтобы описать, ЧТО я ощутил, когда женщина эта, улыбнувшись, вышла из комнаты и через пару минут принесла нечто вроде мешка — кажется, это была старая желтая наволочка или даже наперник от подушки! — битком набитого бумажками.

Это и были отцовские письма.

Мария Федоровна отдала мне их, отдала, даже не пересмотрев, не перечитав. Было видно, что она вычеркнула их из памяти и теперь успокоилась, поскольку письма попали именно туда, куда и надо было. Вскоре она умерла, и ни разу более разговора об этих письмах она не заводила.

А письма остались со мной. Я долго перечитывал их, стараясь найти в них что-то, что помогло бы мне избавиться от саднящего чувства вины перед отцом. Но попутно выяснилось, что, хотя отец бросил художественную литературу и увлекся радиопублицистикой, талант его в письмах проявился совершенно неожиданным образом. В конце концов, исповедальная (пользуясь тем самым литературоведческим термином) манера его письма осталась при нем, и, не стесненный никакими рамками жанра, цензуры и прочих писательских условностей, он оставил необычайно интересную картину Англии, увиденную глазами русского писателя-эмигранта.

Здравствуй, мама!

У меня несколько дней был в гостях один приятель, так я ему показывал все, водил, а он такой неутомимый, я совсем с ног сбился с ним, да вот проводил его уже и аж перекрестился, фу-х-х… Такая суета.

Целую! Толя.

Если же учесть, что после отца не осталось фактически никаких недописанных книг, легко можно понять мое состояние. Передо мной лежали готовые страницы новой книги Анатолия Кузнецова — книги, им так и не написанной. В общем, вполне понятно, что я эту книгу решил дописать — как бы вместе с ним. Поскольку никакой собственно литературной, публицистической или какой-либо еще задачи перед собой отец не ставил, все получилось предельно искренне и естественно. А то, что в своих письмах он порой растолковывал заграничные сложности старой женщине, не бывавшей фактически нигде, кроме Куреневки, дало его письмам простоту и доходчивость, которые, как известно, литературе не помеха.

А впрочем… Это еще вопрос, кто кому растолковывал.

Здравствуй, мама!

Ты талантливый человек, и даже не представляешь себе, как интересны твои письма. Именно так: приехал Степан, пошел за селедкой, пилили вяз, морока с кошечкой… Именно это и есть жизнь. И я признаю «один — ноль» в твою пользу, т.е. в пользу твоих писем перед моими куцыми открытками. Спа-си-бо!!! Перечитываю по нескольку раз и словно бываю дома.

Целую! Толя.

Вот и все предуведомление. Далее, собственно, начинаются те самые письма, а вернее — открытки, обыкновенные почтовые карточки, на которых порой умещалось всего несколько строчек. Конечно, по-хорошему их надо бы показывать — часто отец описывает то, что изображено на открытке. Попробую помочь.

Мама, мама, над одной фразой из твоего письма у меня выступили слезы. Это фраза: «Ты мне иногда снишься, а раз приснились все: и дед, и бабка, и твой отец, и ты». О, боже мой, мама!.. Держись, мама, держись. Ах, проживем и мы, кончимся и мы, умрем, ну его, ну его, не думать — один выход. Держись, мамочка, поплачь, да и не думай. Я люблю тебя.

Твой Толя.

Писал он ей практически каждый день. Именно потому это и были открытки — просто и легко, пишешь несколько фраз, бросаешь в почтовый ящик, и дело с концом. Правда, иной раз выходили и перерывы.

Мама, я здоров, и все хорошо, только, как ребенок, убил 5 суток на решение неразрешимой задачи, вроде как «перпетуум-мобиле». Ох, дурак, сам удивляюсь!

Целую! Толя.

Через два дня:

Мама, дорогая, это ни в какие ворота уже не лезет, но я прямо «заболел» этой задачей — и, кажется, ее решил. Ты столько дней уже не получала открыток: я не выходил на улицу. Прости, если можешь. Каждый по-своему сходит с ума. Но я ее, по-моему, решил. Не помню, с какого дня не посылал открыток, поэтому буду посылать по две в день, пока не наверстаю.

Целую! Толя.

Задачка, видать, попалась серьезная, и его взяло за живое — во всяком случае еще несколько дней ее отголоски в открытках слышны весьма явственно.

Мама, ты знаешь, проверяю, проверяю — все правильно, я задачу решил. Ту самую, которую считали неразрешимой. Я еще попроверяю, а потом подумаю, что с этим сделать. Но главное, какое чувство победы!!! Ах, ладно, я не жалею. Я усталый, довольный и ужасно собой гордый. «Каждый развлекается по-своему», — сказал черт, садясь на горячую сковородку.

Целую! Толя.

По крайней мере, эта задача была решена успешно…

* * *

Итак,чем же продолжить этот то ли диалог, то ли цитатник?.. Для советского человека, особенно городского, свой дом всегда был чем-то запредельным, учитывая всю сложность и бесповоротную тупость «квартирного вопроса». В случае с отцом дело обстояло особенным образом: его дом простоял в Киеве всю войну, чудом уцелев во время ухода немцев, которые тщательно выжигали город и угоняли на Запад немногочисленных оставшихся жителей. Как уцелел киевский дом, как отец и Мария Федоровна смогли спастись — пересказывать нет смысла, все это подробно описано в романе «Бабий Яр». Однако с тех пор, когда отец уехал из Киева и начал свою бурную писательскую жизнь, видение своего Дома, подозреваю, не оставляло его. Именно так — Дома с большой буквы. Квартира, полученная им в Туле, домом стать не успела — семья наша прожила там в полном составе всего пять лет. Дом в Киеве был частью прошлой жизни, куда приятно было возвращаться иногда. Но постоянно жить там уже не получалось.

И вот, оказавшись в Англии, отец наконец смог реализовать свою мечту — у него появился собственный дом.

Здравствуй, дорогая мама!

Я тебе постепенно опишу наш новый дом. Я знаю, что тебе интересно знать все. Итак, он за городом, в местности зеленой и с хорошим воздухом. На автомобиле до центра Лондона нужно ехать около часа (днем). Ночью быстрее, когда дороги пусты. Есть еще связь метро и автобусами. Но главное — зелень и природа вокруг. Котики наши обезумели от травы, мух, птиц. Ночью на свет летят сотни мотыльков. Очень хорошо здесь!

Целую! Толя.

Странное чувство возникает у меня, когда я читаю эту открытку. Дело в том, что сам я живу сейчас именно в таком месте — на окраине Москвы, в микрорайоне Митино, который находится за пределами Окружной автодороги, то есть, по-старому — за городом. И на машине ехать до центра Москвы больше часа (днем). Ночью быстрее, когда дороги пусты. Есть еще связь метро и автобусами… но, кажется, я начал дословно повторять отцовские слова. Но далее сходство кончается, потому что живу я в обычной городской квартире, хотя вокруг нашего района два леса, по окраинам которых вовсю строятся коттеджные поселки именно с такими домами, которые и описывает отец в своих письмах. Правда, живет там публика особенная, ну да не о ней речь.

Здравствуй, мама!

Читаю про твои электрические счета в несколько копеек и улыбаюсь. А что бы ты сказала, если бы у тебя в доме было более 50 лампочек, электроплита, два холодильника, электрокамины, массажеры, приемник, телевизор, мойка посуды, смесители, тостер, киноаппараты и еще сорок разных приборов, и все на электричестве?! Я вот задумался — и ахнул. И счета за электричество кусаются. И вспоминаю я наши коптилочки времен войны.

Целую! Толя.

Конечно, количеством электроприборов сегодня в Москве мало кого удивишь — у меня, например, в квартире их немало, и счета за электричество так же кусаются, а еще за Интернет, за спутниковое платное телевидение… А вот что удивительно, и что мне всегда кажется весьма трогательным — это та непосредственность и легкость, с которыми отец вворачивал в свои письма воспоминания. Несколько фраз или даже несколько слов — и письмо вдруг становится чем-то гораздо большим, чем простое описание. И «коптилочки» становятся в один ряд с тостерами, электрокаминами и т.п., и дом словно бы освещается изнутри этой самой «коптилочкой», которая совсем не тратит никакого электричества, и счет за ее использование можно предъявить лишь самому себе…

Здравствуй, мама!

У нас две ванных комнаты, так сказать, у каждого своя. Ванная моей подруги красивее, зато моя имеет мощный душ — не душ, а целый ливень, если захочешь. Мы загораем на террасе — а потом под душ. А зубы теперь чистят не щеткой и пастой, а пульсирующей струей воды, которую образует машинка «вотерпик». Как бы зубной «душ», вымывающий рот и зубы идеально, плюс водный массаж десен. Эх, мне бы эту штуку смолоду — все зубы были бы целы! Щетки портят зубы. А «вотерпик» такой мощный и приятный, что выключать не хочется, и потом весь день во рту свежесть, крепость после массажа.

Целую! Толя.

Из этого почти рекламного описания можно заметить, что отец жил в Лондоне не один — нет, до самой своей смерти он не расставался с женщиной по имени Иолана, полькой, которую он очень любил и с которой, кажется, ему здорово повезло — во всяком случае, в письмах матери он это подчеркивает многократно. Они прожили вместе до самой смерти отца в 1979 году, и потому в своих письмах отец часто говорит «мы» — это для него тоже необходимая часть Дома.

Интересно, что сам по себе дом отец не очень-то и описывает — по крайней мере, таких писем не сохранилось. Однако на некоторых бытовых вещах очень подробно останавливается.

Здравствуй, мама!

Прочитал я в твоем письме о том, как у тебя испортился утюг, и улыбнулся. А ты купи современный, с терморегулятором — и не бойся. У нас в Туле такой служил безотказно 8 лет. А удобство какое: сам держит заданный нагрев. А вот сейчас у меня утюг — так ты бы даже не узнала, что это такое: какая-то «космическая машина». И терморегулятор, и лампочки, и при нажатии на кнопку при рукоятке сам по себе пыхает паром, и прыскать водой не надо. Гладит идеально. Но теперь много тканей немнущихся. Я за 2 года не гладил ни одних брюк, ни одной рубашки; после стирки само выравнивается. Удобно для ленивых!

Целую! Толя.

Надо же, какую почти детскую радость испытывал человек, столкнувшись с чем-то удобным, умно придуманным. Это он умел ценить — и умел радоваться таким вещам. Не знаю, с каким чувством читала Мария Федоровна строки про «космическую машину», но даже сегодня, когда такими утюгами москвича не удивишь, ощущение радости остается.

Здравствуй, мама!

Продолжу про дом. В Англии нет систем котельных на целый квартал, а каждый дом оборудуется отдельно. Горячую воду подает специальный автомат — бойлер. Это как бы очень широкий (около метра) баллон для газа, похоже на него. Он полон воды, которая все время греется электронагревателем внутри, и от него — трубы в ванную, на кухню, к туалетным кранам. И всюду по два крана — холодной и горячей воды. Бойлер можно выключать или «заказывать» его работу только на определенные часы. Он стоит в особой кладовке, и мы о нем не помним — просто всегда есть горячая вода, да и все, а откуда она берется — несведущий человек так и не догадается. Техника!

Целую! Толя.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь, потому что вспомнилось стихотворение Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру»: «На кране одном написано «Хол.» — на кране другом «Гор.» Ну что ж, в конце концов, блага современной цивилизации, будучи недоступными для кого-то, по мере того, как они входят в быт, становятся для их счастливых обладателей едва ли не источником вдохновения.

Или дело в другом? Просто кто-то не умеет улыбаться даже на собственной свадьбе, а для кого-то источником радости становится любой, даже не самый серьезный с виду повод. В конце концов, это не просто черты характера, не просто разница между оптимистом и пессимистом, это — определяющий элемент судьбы, которую человек по мере своих скромных сил пытается строить сам для себя.

Один из персонажей отцовской повести «Огонь» так говорил о себе, используя давнюю шутку насчет оптимиста и пессимиста: «Я считаю, что на стенах полно клопов, и все, как один, благоухают коньяком!».

Здравствуй, мама!

Смотрю на мою жену и думаю иногда: счастливы они, современные молодые хозяйки. Топить печь — понятия не имеют, уборка — только пылесосами, на кухне — сплошная автоматика. Посуда моется так: закладывается в шкафчик вроде небольшого холодильника, нажимается кнопка, а через 5 минут вынимается чистая и сухая. Точно так же стирается белье — без прикосновения рук, и даже гладят теперь очень мало — ткани такие, что после стирки расправляются сами… Вспоминаю, как бабка часами шуровала ухватами в печи с глиняными горшками. Эх, увидела бы она теперешние чудеса — подумала бы, что ей снится, наверное?..

Целую! Толя.

Довольно долгое время в моей семье не было стиральной машины — так получилось, то денег не хватало, то поставить было некуда. И вот, въехав в новую квартиру, мы одной из первых покупок решили сделать именно современную стиральную машину. Моя теща, которая однажды в жизни имела дело с советской машиной, выпущенной году в 1960-м, как говорится, «стояла насмерть» — отказывалась, поскольку помнила, как та машина рвала ей белье, расплескивала воду по всему дому и грохотала, как танк.

Однако мы с женой ее переубедили и купили машину более-менее современную, автоматическую. Вот загрузил я в нее простыни-пододеяльники, включил, стала машина работать, крутить там что-то внутри, воду подогревать, потом менять ее, полоскать, отжимать… два часа работала, потому что я поставил ее на самую сложную и долгую программу. Сидела моя теща возле этой машины, принес я ей скамеечку, смотрела она на это чудо техники, смотрела, а мы с женой старались мимо нее не ходить. И вот закончила машина стирать, отжала все белье, вынули мы его, посмотрела теща моя и… заплакала.

А пылесос все равно всю пыль не убирает — есть места, куда ему не добраться. Да и посудомоечная машина моет далеко не так хорошо, как хотелось бы.

Здравствуй, мама!

Первое время я все удивлялся — в домах в Англии нет голых полов. Вырабатывают недорогой ковер, что-то вроде мохнатого войлока любых расцветок — и обивают им пол целиком. Ходишь, и ноги утопают. Штука эта легко чистится — и ходи хоть в ботинках, хоть босиком, а соберутся целой компанией — половина на полу сидят, тепло и мягко. Это мне очень нравится. У меня тоже так.

Целую! Толя.

Интересно, что у нас в России дурным тоном считается предлагать гостям надеть тапочки, поскольку у вас дома на полу ковры. Однако в нашем климате, особенно зимой, в этом, мне кажется, нет ничего плохого, я сам всегда, когда иду в гости, беру с собой сменную обувь… если жена напомнит, конечно!..

Здравствуй, мама!

Потихоньку обживаем дом. Настелили на всех полах мягкие «карпеты» (ковры, помнишь, я тебе описывал?), и поэтому обувь оставляется при входе. С котами беда: не вытирают ноги, приходя из сада.

Накупили на дешевых распродажах уйму вещей, кое-что даже лишнее. Так, я купил очень удачно подержанный холодильник, а потом увидел за такую же цену новый, не удержался, купил, и у нас два холодильника оказалось, так я подержанный выпер в гараж и еще не знаю, на что использовать его.

Целую! Толя.

В этом весь отец, весь его сумасшедший характер: увидел, понравилось, купил, еще понравилось, еще купил, потом разберемся... Интересно, что решения он принимал мгновенно, обдумывать их не любил, но потом как-то так оказывалось, что большинство из этих мгновенно принятых решений и совершенных поступков получались правильными. Не обходилось, конечно, без казусов и серьезных просчетов, но в целом, наверное, большинство своих поступков он совершил «по делу».

А стремление к мелочам, к удобству в быту шло понятно откуда — недополучив в детстве счастья нормальной жизни, чудом оставшись в живых, прожив несколько страшных лет в оккупации возле концлагеря, поработав после войны на строительстве нескольких ГЭС, испортив желудок и сердце бурной студенческой и писательской жизнью, он, попав наконец в свой дом, отчаянно стремился догнать ушедшее, вернуть себе здоровье и покой.

Здравствуй, мама!

При нашем доме есть гараж, и вот при переезде мы сложили в него вещи, и я себе сказал, что переезд не будет закончен, пока из гаража не будет вынесен последний предмет. Так вот, только вчера сие свершилось. И я подмел гараж, а потом еще и пылесосил его, и поставил в него машины, и поставил еще старое кресло в углу, сел в него и вытер пот со лба… Фу-х, ну и клопоту с этим домом было. Зато удобно теперь. И не думать о квартплате.

Целую! Толя.

Украинский язык был для него родным — а вернее, не чистая «мова», а та русифицированная смесь, которая была в ходу в Киеве советских времен и которая живехонька и сейчас. Поэтому слово «клопот» тут выглядит совершенно органично — именно так, через «к» и в мужском роде назывались все домашние и не только домашние беспокойства, «хлопоты» по-русски.

Но какова картина: пропылесосенный гараж, поставленные в него наконец-то машины (о, это брошенное вскользь множественное число!), пот на усталом челе хозяина…

Наверное, переезд тут для него — вовсе не символическая смена временной квартиры на свой постоянный дом. Нет, только тут и закончился для него тот кошмарный переезд из социализма в капитализм, который так недешево ему обошелся. Вот и дом построен — утраченное пристанище, которого так ему не хватало.

Здравствуй, мама!

Ты про халву задавала вопрос. В Лондоне есть товары с разных концов земли, и ты при желании можешь найти решительно все: польские фляки или китайских червей, кокосовые орехи или халву десятка разных сортов. Я знаю, какую ты любишь, и сам такую люблю, так вот, я ее тоже нашел. Все в порядке! А кокосовые орехи, кстати, совсем не вкусные.

Целую! Толя.

И в этом весь отец: найдя в Лондоне любимый вид халвы, он бодро восклицает: «Все в порядке!». Интересно, долго ли он ее искал? Известно, человек, бывая в разных странах, всегда ищет что-то свое, близкое. Попав же в чужую страну навсегда, даже не помышляя о возможности когда-нибудь вернуться, — а тогдашние эмигранты об этом могли лишь видеть несбыточные сны! — люди поневоле создавали себе какой-то свой уголок утраченного дома, и даже в еде пристрастия оставались прежние.

Здравствуй, мама!

Твои кулинарные и бытовые советы замечательны. Правда! Уже используем. Кстати, напиши еще одно: как делать моченые яблоки? В Англии такого не знают. И вообще, ты такой мастер заготавливать и мариновать, научи всему нас, пожалуйста!

Целую! Толя.

Известно, что жизнь иной раз подбрасывает сюжеты и сравнения, которые, если вставить их в ткань художественного произведения, вызовут обвинения в придуманности, искусственности. «Так не бывает» или «Это слишком примитивно» — вот обычные для подобных ситуаций суждения критиков и читателей. Но что ж делать, если человек в одном письме рассказывает о лондонских улитках и кокосах, а далее просит мать прислать рецепт моченых яблочек, которых в Лондоне днем с огнем не сыскать?.. Да что яблочки! Вот еще одна просьба:

Здравствуй, мама!

Ко всем рецептам: если тебе не трудно, напиши, как по всем правилам делать хлебный квас из черных сухарей. Это не срочно, не обязательно, просто хотелось бы уметь и когда-нибудь сделать.

Целую! Толя.

Вот и говори после этого про ностальгию, когда кокосовый орех — невкусный, а квас из черных сухариков так хочется попробовать, да не просто напиться, а самому его сделать… Между прочим, на открытке про моченые яблочки изображены ярко-алые лондонские двухэтажные автобусы на фоне Биг-Бена, а на открытке про квас — Букингемский дворец. Уж не знаю, случайно ли отец писал такие слова на обороте именно таких лондонских открыток, но юмор чувствуется…

Здравствуй, мама!

Вот очень типичное старинное лондонское здание — Палата Юстиции, на стыке улиц Стрэнд и Флит. Часы показывают 15.35, а в Киеве уже 17.35. Я тут часто прохожу и именно глядя на часы думаю, сколько сейчас там у вас.

Целую! Толя.

Ничего нет странного в том, что в каждой мелочи, в каждой бытовой подробности находится нечто, достойное сравнения с оставленным домом. А как еще объяснить старой женщине, в жизни не покидавшей Киева, тонкости лондонской жизни? К тому же, постоянно сравнивая Англию с Украиной, Лондон с Киевом и Пикадилли с Крещатиком, он сам мысленно возвращался туда, словно оценивая — лучше ли то, что осталось, того, что он приобрел. Оценивая порой даже на уровне слов.

Здравствуй, мама!

Ты пишешь о «хате» и «избе». И я такое же испытываю недоумение! В английском языке, представь, тоже «хаты» нет, есть только «дом» — «хаус» (house). Все называется хаусом — и хата под камышом, и небоскреб, большой «хаус», маленький «хаус», старый «хаус», глиняный «хаус», очень смешно, потому что иногда «хаус» — точнехонькая украинская хата.

Целую! Толя.

Конечно, «хата» — уж как минимум один вариант украинской хаты в Лондоне был. Отцовский дом — пусть и с поправкой на все блага цивилизации — для него всегда оставался той самой «хатой», которая порой служила ему мерилом всех традиционных британских ценностей. Одна из этих ценностей была для него наиболее близкой. «Мой дом — моя крепость» — он с полным основанием мог сказать это о себе и о своем доме. С одной лишь поправкой: крепость была выстроена с применением британской технологии, однако на основе украинской идеологии. Чем не пример плодотворного сотрудничества!

* * *

Здравствуй, мама!

Обрати внимание, какие смешные почтовые ящики в Англии. Целые тумбы-бочки, и все красные, далеко видны! Вот в такие ящики я каждый день бросаю открытки тебе. Ящики — это тоже «нерушимая традиция», которой сотни лет, и форма не меняется.

Целую! Толя.

Постепенно, читая эти открытки, начинаешь понимать, что, несмотря на некоторую иронию по отношению к традициям, для него в самом факте их существования было что-то очень дорогое. На его глазах в его покинутой стране в прах рассыпалось бесчисленное количество традиций — до, во время и после войны и оккупации Киева. И неудивительно, что его очень привлекало спокойное и уверенно-размеренное существование — оно не входило в число достоинств там, откуда он уехал. Правда, его образ жизни в СССР менее всего можно было назвать спокойным — зато в Англии он словно проникся духом НОРМАЛЬНОЙ жизни, и вся его деятельность была посвящена тому, чтобы не только рассказать своим бывшим согражданам, КАК можно жить, но и самому жить так, как живут англичане, слиться с этим миром, стать его частью и внести наконец в свою жизнь тот самый покой, который так долго не давался ему в руки.

Здравствуй, мама!

На этой открытке — улица Уайтхолл, на которой находятся сплошь разные министерства, она начинается от Парламента и выходит на Трафальгарскую площадь. Очень часто по ней езжу, и всегда по ней быстро проедешь — широкая и не забитая автомобилями. На переднем плане — могила Неизвестного солдата, с I мировой войны.

Целую! Толя.

Помнится, даже в начале 90-х многие мои знакомые (честно говоря, и я сам!) удивлялись тому, что могилы неизвестных солдат находится не только в Москве, Киеве или других городах стремительно исчезающего СССР. Оказалось, что идея и ее воплощение существует в мире довольно давно, еще с той войны, которая в нашей стране, следуя ленинским теориям, «переросла в гражданскую». Вот только в Советском Союзе после гражданской думать о безымянных могилах было как-то не с руки…

Вообще же, по логике тогдашней советской цензуры, эту открытку стоило бы задержать и изъять. Однако тут, мне кажется, сработал выдающийся отцовский творческий метод. Рассказывая о совершенно обыденных вещах, не описывая вроде бы ничего «опасного», он умел выстроить рассказ так, что за этой внешней простотой люди совершенно естественным образом начинали чувствовать нормальность жизни, которую он описывал. И не только чувствовать, но и сравнивать. Ну и, разумеется, делать какие-то выводы. Форма же рассказа, казалось, не выходила за рамки бытовых и этнографических подробностей. Все-таки опыт у отца был огромный: он умел читать между строк и советской, и гитлеровской прессы, а затем старательно учился писать между строк. И хотя, оказавшись в Англии, он отрекся от «социалистического реализма», школа давала о себе знать — ведь писал-то он, понимая, что мимо цензуры его письма не пройдут.

Здравствуй, мама!

На этой открытке одна из самых оживленных улиц Лондона — Оксфорд-Стрит. Слева большое здание с колоннами и флагами — это универсальный магазин «Селфиджиз», один из самых известных в Лондоне. Он такой разнообразный, что я иногда брожу по нему, как по выставке. У меня все благополучно.

Целую! Толя.

А вот это чувство было, я уверен, близко и понятно любому советскому жителю. Многие мои знакомые, побывавшие за рубежом в самые «советские» годы, так и рассказывали, практически теми же словами — ходили, мол, по магазинам, как по выставке, поскольку купить хотелось много чего, а денег, разумеется, хватало лишь на дешевые сувениры. Классическое советское изумление от самого факта разнообразия товаров сейчас почти исчезло, особенно в крупных российских городах, а вот хождение мимо дорогих магазинов, как мимо выставочных витрин, как-то быстро прижилось на российской почве.

Здравствуй, мама!

На этой открытке — небольшая, но популярная уличка в центре Лондона — Карнаби-стрит. Я уже писал тебе о ней и открытку посылаю, потому что на ней можно более-менее видеть людей. Тут масса магазинчиков, где продаются самые отчаянные модные брюки. Платья, «мини», «макси», безделушки и т.п. И во всех магазинах играет музыка.

Целую! Толя.

Понятно, что описание магазинов советскому читателю в то время было куда как интереснее любой этнографии. И, наверное, сотрудники спецслужб, читавшие эти открытки, и почтовые работники, не без интереса в них заглядывавшие, сердились на отца за то, что вместо дотошного перечисления товаров на магазинных прилавках он пишет непонятно о чем. Вот интересно: а спецслужбы не пытались ли искать в этих открытках следы шпионского кода или чего-то подобного? Если так, то не повезло Карнаби-стрит…

Здравствуй, мама!

Вот одна из типичных маленьких улочек Лондона, в районе телебашни. На доме слева вывеска: «Тоби эль» — это пивная (эль — темное пиво). За ней «Барберз шоп» — парикмахерская. Справа — «Плейерз» — молочная лавочка. А посередине телефонная будка, и за стеклом ее видны стоящие «на попа» четыре тома телефонной книги Лондона, обязательные в каждой будке.

Целую! Толя.

Наверное, этот текст вполне подошел бы в качестве тайного описания шпионского «почтового ящика» в каком-нибудь не очень профессиональном романе. Для советского же читателя, интересующегося подробностями британской жизни, безусловно, телефонная книга при каждом телефоне-автомате — явление, достойное внимания. Отец знал, на что обратить внимание, — пивная, парикмахерская и молочная лавка упомянуты лишь по названиям (между прочим, на открытке у них такой важный вид, почище иного ювелирного магазина), а вот телефонной книге — внимание особое. И прав он был — в России до сих пор это прекрасное правило не прижилось… да что там книги — трубки с корнем вырывают, а спроси — зачем? — не дают ответа…

Здравствуй, мама!

На этой открытке — Навигационный колледж в Гринвиче, где учились и откуда выходили все знаменитые капитаны британского флота, создавшие в прошлом такую морскую славу Британии. Теперь все это в прошлом, и Англия больше не «владычица морей», ясно, но должное в истории открытий надо ей воздать.

Целую! Толя.

Здесь прорывается та самая снисходительность человека, который все сравнивает с достижениями своей страны, какого бы политического строя она ни придерживалась. Словно бы соглашаясь с необходимостью «воздать должное былой владычице морей», он оглядывается назад и пытается понять, не потерял ли он право на эту самую снисходительность по отношению к своему новому дому. Старый-то дом в истории мореплавания тоже сыграл заметную роль… А здание Навигационного колледжа на открытке выглядит удивительно красивым — старинный замок с двумя башнями посреди огромного парка с роскошным лугом перед фасадом. Правда, глаз все время ищет какую-то водную поверхность, ведь должны же были будущие знаменитые капитаны где-то практиковаться, но ее нет, если только она не скрыта за кадром, и это отсутствие воды придает открытке какую-то игрушечность. А на лугу перед колледжем прогуливаются совершенно не морского вида люди, некоторые с детьми, некоторые просто сидят и лежат на травке, и это тоже не вяжется со строгим образом морского учреждения, который вроде бы должен появиться… да так и не появляется.

Здравствуй, мама!

На этой открытке — «Ройял Фестиваль Холл» — лучший концертный зал, который я когда-либо видел. Он стоит над самой Темзой. Внутри изумительно красивый. Англичане очень любят серьезную музыку — особенно Чайковского, Бетховена и т.д. Тут часто выступают советские музыканты или балет. Я тоже часто хожу сюда на симфонические концерты со знаменитыми оркестрами и дирижерами. Последний раз слушали концерт из произведений Шостаковича. В зале этом пустых мест не бывает. Англичане очень усердно ходят на концерты серьезной музыки.

Целую! Толя.

Интересно, что до эмиграции отец не очень часто ходил на подобные концерты, хотя в музыке разбирался прекрасно: в юности он некоторое время занимался в балетной студии. Росту он был небольшого, и потому балетное его будущее было обречено — оно лишь позже откликнулось в едва ли не лучшем его рассказе «Артист миманса», опубликованном у Твардовского в «Новом мире», а затем, уже моими стараниями — в «перестроечном» «Огоньке» у Коротича. А вот музыкальные пристрастия, видимо, остались, и в новой, спокойной жизни он не без удовольствия стал посещать концерты классической музыки, тем более что англичане, окружающие его, делали это очень усердно …

Здравствуй, мама!

Это — верх башни Биг-Бена, очень филигранная архитектура. Циферблат часов огромен — 7 метров в диаметре! Я писал эту открытку в машине на руле — и остановился на Вестминстерском мосту как раз перед Биг-Беном. Пишу о нем и поглядываю на него. Сейчас без пяти минут три. Через пять минут будет бой, послушаю и поеду дальше. У нас все хорошо и благополучно.

Целую! Толя.

На часах на открытке, к сожалению, совсем другое время. Вот именно такие открытки мне кажутся наиболее интересными, в них угадывается каждое мгновение, и оказывается, что человек, находясь в центре огромного города, может иной раз остановить машину, написать открытку, положив ее на руль, послушать бой часов… Похоже, такие моменты настолько редки, что ценность их невероятно высока. В них чувствуется то, что на торжественном языке зовется «дыханием времени».

Здравствуй, мама!

Мама, на этой открытке — Темза под Лондоном в Гринвиче (там, где проходит Гринвичский меридиан). Для Лондона Гринвич — все равно что для Киева Куреневка.

Целую! Толя.

Тут комментарии излишни. Главный украинский меридиан для отца всегда проходил через Куреневку, место, где он родился и где более 20 раз должен был быть расстрелян по немецким оккупационным законам. Кто читал «Бабий Яр» — наверняка вспомнит главу «Сколько раз меня надо расстрелять?». Кто бывал в Киеве, на старой еще Куреневке, может сам прочертить проходящий там «куреневский меридиан» — по трамвайной линии, долго тянущейся через кварталы одноэтажных домиков, через Птичий рынок, где отец в войну торговал орехами и папиросами. Пройдет меридиан и через Бабий Яр — да только место это сегодня уничтожено, засыпано, сровнено с землей. Стоят несколько обелисков, есть мемориал, но места того уж нет.

А на открытке — мирная английская река с катерами и пароходами (их в кадре сразу три на очень узком участке), да еще одна яхта, похоже, какая-то мемориальная, стоит на берегу за ограждением — впрочем, на ней полно народу, явно туристического вида.

Здравствуй, мама!

Я писал тебе уже, что в Англии много каналов. Можно купить себе моторный бот, катер, а то и целый пароход, стоят они, в общем, примерно так же, как и автомобиль, — и хоть весь год живи на воде. По каналам — и магазины, и гостиницы есть, вот как на этой открытке. Я все смотрю пока да завидую. Может, в будущем приобщимся и мы к водному племени.

Целую! Толя.

Между прочим, в прежней жизни, в молодые свои годы, только еще начиная семейную жизнь с моей матерью, отец купил в Киеве яхту, назвали они ее «Терция» (мать училась в музыкальном училище) и от всей души ходили (именно «ходили», а не «плавали») по Днепру. Так что опыт водной жизни у отца был вполне приличный. На открытке же — удивительно красивый, словно игрушечный домик на лужайке возле реки, за домиком сразу начинается лес, а рядом на реке покачивается эдакий солидный катерок. Судя по плакату возле домика, это «Bure Court Hotel», возле него под солнечными зонтами укрылись два-три столика, за одним из них люди наслаждаются покоем, шумом листвы и легким плеском воды… идиллия, словом, полнейшая! Думаю, подобных гостиниц на 7-8 комнат отцу с матерью очень не хватало в пору их днепровской юности на яхте с поющим именем «Терция».

Здравствуй, мама!

Посмотри, какая травка перед Букингемским дворцом! Так вот, у меня центральная часть сада теперь тоже такая. Подстригаю электрической косилкой. А скошенное сено, конечно же, пошло на сеновал, и спал я, мама, много ночей на сене, а теперь уже холодно. Траву надо осенью и весной посыпать удобрением, просевать семена, а также есть вещества для придания ей мягкости и зелени, в общем, целая наука! Зато трава — как ковер, нога утопает, и валяться в ней — роскошь.

Целую! Толя.

На открытке и впрямь кто-то аккуратненько так расселся перед королевским дворцом на травке, а дальше кто-то и вовсе разлегся. Но вот что удивительно: оказывается, не надо уже сажать травку и методично подстригать ее лет двести—триста, как сказано в классическом английском рецепте выращивания газона! Эта открытка написана 3 октября 1971 года, отец всего два года в Англии, а вот травка у него перед домом уже такая, что «нога утопает», и полон сеновал, и «мягкость с зеленью» у травки этой потрясающая… Что ж, зато радости эти стали доступными не только чинным и консервативным, блюдущим свои традиции англичанам, но и эмигрантам, у которых не было в запасе нескольких сотен лет на благословенной лондонской земле. Впрочем, и на Украине в траве всегда толк знали — и в степной, и в городской.

Здравствуй, мама!

Вот на набережной Темзы типичный английский символ — лев. А под ним — две телефонные будки. На карикатурах теперь британского лёву рисуют дряхлым и беззубым, ничего он больше не захватывает и никому не грозит, думает уже лишь бы как спастись да век дожить!

Целую! Толя.

Лев, кстати, на открытке вовсе не выглядит таким уж несчастным, однако две телефонные будки под его постаментом придают ему очень уж карикатурный вид. На заднем плане виднеется сквозь марево тумана Биг-Бен, так не туда ли звонит лев из этих самых телефонных будок по важным государственным делам? Но как символ традиции все выглядит очень торжественно: Лев, Биг-Бен, а рядом еще два красных, в тон телефонным будкам, двухэтажных автобуса. Вот только газона не хватает…

Здравствуй, мама!

На открытке — уголок английской старины. Такое на каждом шагу. Смотри, какие газоны — как коврики. И когда ходишь по ним — такое ощущение, что идешь по мягкому ковру. Дома — то же самое, но искусственное, так что везде сплошь коврики, ушибиться негде прямо!

Целую! Толя.

И впрямь, седая старина — то ли крепостная стена, то ли городской вал, а в нем сквозь арку видны такие же старинные маленькие дома. А что до «ушибиться негде» — это просто потрясающее замечание! Он попал именно в тот мир, в который мечтал попасть — после долгих лет сплошных ушибов, тумаков и шишек, полученных им в прежней жизни, Англия показалась ему, наверное, райским уголком, и новая жизнь завораживала — это оказалась жизнь среди мягких ковриков, которые подстелены не потому, что все знают, где придется упасть, а просто по традиции, чтобы ушибов не было вообще. Коврики большей частью нужны для того, чтобы на них валяться и отдыхать, а в качестве «противоушибного средства» они существуют «постольку-поскольку», это их второстепенное, но для отца — очень важное назначение.

Здравствуй, мама!

На этой открытке — «Магазин старых диковинок» в Лондоне, реликвия диккенсовских времен. При слове «реликвия» вспомнил, что ты спрашивала, водятся ли в Лондоне клопы. Черт их знает, я не видел, и у нас их нет, и от знакомых не слышал. Должны где-то быть! Но теперь от них есть совершенно безотказные средства. Вот у наших котиков были сперва блохи (с ними купили их). Продается порошок, посыпали один раз — и все, блох и в помине не стало. Нет здесь комаров, мошек начисто нет.

Целую! Толя.

Вот классический пример «потока сознания». Между прочим, на антикварном магазине на открытке вывеска: «Старинное и современное искусство» — то есть не только антиквариат, хотя сама лавочка выдержана строго в духе какого-нибудь «Оливера Твиста» или «Пиквикского клуба». Что же до блох и клопов — тут, я уверен, отец был прав: должны где-то быть, гады! Хотя бы как дань британским традициям.

Здравствуй, мама!

Я, будучи в магазине «Хэродс», покупаю его собственные открытки, да забываю объяснять. Это очень старый, знаменитый магазин (по всем этажам), где продается все — от кошек и селедки до бриллиантов. И вчера, и позавчера я писал на открытках из «Хэродс» — с его видами.

Целую! Толя.

Самое интересное, что эти слова написаны на открытке с видом Тауэрского моста. Это тоже характерная черта «песни акына» — не очень обращать внимание на соответствие формы и содержания, аверса и реверса, слов и мысли, здесь мимолетное чувство гораздо важнее тщательно отделанной формы, в которую это чувство заключено… да и не заключено вовсе, нет, оно настолько свободно в своих проявлениях, что ограничений просто нет — «делай что хочешь, и будь что будет»… правда, и последствия бывают не всегда радостные… но пока все замечательно, и в «Хэродс» подается национальный английский деликатес — селедка с бриллиантами!..

Здравствуй, мама!

Этот трамвай — 1883 года, со вторым открытым этажом, он стоит в музее транспорта. А симпатичный, и даже жаль, что такие теперь не ходят. На крыше, должно быть, приятно было ехать. В хорошую погоду, ясно

Целую! Толя.

Своеобразным духом импрессионистского «пленэра» веет от последних слов, от торопливо смазанной последней фразы, где почему-то не поставлена точка, хотя вообще-то в открытках отец был аккуратен — ведь Мария Федоровна была учительницей и за грамотностью следила по привычке внимательно. Отец очень любил открытые пространства, с воздухом, с ветром, с большим количеством солнца — любил, наверное, оттого, что осознанное стремление к свободе со временем развивалось и закалялось в нем сразу двумя тоталитарными обществами, в которых ему пришлось вкусить плоды цивилизации. Эдак и до клаустрофобии недалеко, раз уж верхний, открытый этаж трамвайного вагона воспринимается с заметным энтузиазмом.

Здравствуй, мама!

Я бывал в Портсмуте и был на этом корабле-музее, а теперь с запозданием увидел и купил открытку с его изображением. Это «Виктори», легендарный флагманский корабль адмирала Нельсона, участвовавший в Трафальгарской битве и пр. — из времен былого морского величия Англии.

Целую! Толя.

Все-таки некоторая ирония постоянно витает в отцовских открытках. Про «былое» величие — это он неспроста. Видывал он на своем веку таких «величий» довольно много — и советские, и фашистские власти все уши прожужжали разговорами про свое «величие», нормальному человеку после такого даже самое правдивое историческое повествование про «владычицу морей» кажется чем-то искусственным и достойным если не разоблачения, то хоть какой-то иронии. В конце концов, все постепенно становится достойным эпитета «былое»…

Здравствуй, мама!

На этой открытке — один из автопаромов, курсирующих между Англией и Францией. Тут пишется, что он берет 180 автомобилей и 940 пассажиров. Скоро уже придут времена, когда и мы въедем на такой паром — и отправимся по Европе. Пока не спешим, т.к. и здесь много дел.

Целую! Толя.

И все же вся морская слава Британии отцом явно воспринималась лишь как средство доставки к новым впечатлениям. Ну а каково, интересно было бы знать, Марии Федоровне было читать слова ее сына о том, что в Европу он не едет, поскольку и в Лондоне у него много дел? Другая жизнь, которую даже и представить ей было трудно. А почтальоны, которые, я уверен, с огромным интересом читали эти открытки, — что чувствовали они в этот миг? Тягу к странствиям, совершенно невозможным в тогдашнем СССР? Завистливое раздражение? Или жалость к блудному куреневскому сыну, который ни на каком пароме никогда больше не сможет переправиться назад, на берега Днепра?

Здравствуй, мама!

Англичане очень любят мастерить разные модели, особенно кораблики. В редком доме нет модели, стоящей где-нибудь на книжном шкафу. И у нас уже есть шикарный парусный фрегат, метр длиной (подаренный), куда похлеще этого, что на открытке, корытца.

Целую! Толя.

Я сразу обратил внимание на тщательно выделенное скобками слово «подаренный». Все понятно: сам я, словно пытается намекнуть отец, такую ерунду в жизни бы не купил, что уж тут делать с этими англичанами — раз подарили, надо поставить. А и подарок, впрочем, достойнейший, не сравнить с корытцем… В общем, частица морской славы Англии в свое время нашла у него приют — и, судя по его рассказу, весьма достойная частица. Достойная того, чтобы поместиться на покой в отцовском доме.

Здравствуй, мама!

Эта открытка — очень жизненная. Обрати внимание: на асфальте две желтые полосы вдоль дороги. Это значит, что в этом месте автомобилям нельзя стоять. Я теперь, как автомобилист, сразу замечаю такие детали, и я «паркую», т.е. останавливаю машину где угодно, только не на двух полосах! Впрочем, поздней ночью можно и нарушить…

Целую! Толя.

«Если нельзя, но очень хочется, то можно!» — этот замечательный афоризм советской эпохи накрепко засел в сознании многих советских людей, порой совершенно не считающихся с какими бы то ни было правилами. Знаю это по себе, точнее, по той манере, как я вожу автомобиль… хотя нарушать правила я стараюсь лишь в тех случаях, когда это никому не мешает и когда поблизости нет стражей порядка. Совсем уж не нарушать — это как-то… как-то не получается…

Открытка меж тем выдающаяся — машина на переднем плане стоит как раз на двойной желтой полосе, на капоте полусидит девушка, а молодой человек, положив руку ей на плечо, увлеченно показывает другой рукой вдаль… в сторону призывно горящих рекламных огней. Все это снабжено подписью — «Свингующий Лондон»… очевидно, для тех, кто с первого раза не догадался. У нас в то время бы написали «Их нравы» или что-то подобное.

Здравствуй, мама!

Ты спрашивала, все ли англичане рыжие? Нет, люди как люди, хотя, может, рыжеватых и больше, чем среди русских, но в общем англичане выглядят на улице в Лондоне так же, как и на улице в Киеве. И блондины, и брюнеты, и шатены, и седые, самые разные типы волос и лиц, и в этом смысле они не имеют ярко выраженного отличия.

Целую! Толя.

Вот еще классический пример разрушения стереотипов. «Англичане — рыжие». Не могу не вспомнить еще один пример подобного суждения. Одна из наших киевских соседок, немолодая и неглупая в общем, женщина, довольно часто и довольно безапелляционно заявляла: «Все Таньки — проститутки!». Что тут сказать? Видимо, судя по количеству подобных высказываний, человек инстинктивно стремится к упрощению «основных направлений» своей жизни. И такие, с позволения сказать, «постулаты» ему здорово помогают в создании собственного мира. В конце концов, некоторые англичане уверены в том, что по Москве бродят медведи и снег в ней никогда не тает. Или это тоже стереотип — только теперь уже мой?..

Здравствуй, мама!

Об акценте. Это трудно передать буквами, все дело ведь — в звуке. Вот слово «красивый». Произносится: «Бьютифул».

Плохой акцент: «Бютыфуль».

При хорошем акценте в начале слова мягкий знак должен звучать чуть-чуть, дальше не яркое «ы», не «и», а что-то легкое, среднее, а на конце твердое «л», одновременно похожее на «в». Сложно, да?

Целую! Толя.

А ведь и правда — сложно! Особенно для незнакомых с английским с детства. Между прочим, в «Бабьем Яре» отец описал эпизод из своего детства, когда мать — то есть Мария Федоровна! — учила его, первоклашку, английскому языку, и он сидел и повторял за ней «мазэ», «фазэ». Но однажды его отец, Василий Герасимович Кузнецов, работавший в то время в милиции, узнал про эти уроки и совершенно в духе времени запретил портить ребенка «буржуйскими замашками»… Так Анатолий Кузнецов упустил шанс научиться английскому языку, что, кстати, в будущем ему здорово мешало, он даже ездил в Кембридж на курсы, но это — совсем другая история. Пока же мне важно отметить, что английский язык и тайны английского произношения для Марии Федоровны когда-то не были загадочными вещами, но отец растолковывает ей про «бютыфуль» с комичным усердием учителя начальной школы… интересно, это всерьез, или он все же помнил о тех самых уроках английского языка в довоенном Киеве?..

Здравствуй, мама!

Ты как-то задала смешной вопрос: поют ли англичане или у них нет голосов? Да что ж они, не люди? Поют ого как. И оперы поют, и концерты, и дома, и на улице поют. Сейчас очень модно петь под гитару. А английский язык для пения даже очень годится. Вот вспомни, Поль Робсон ведь на английском языке пел, а как мелодично! Английский мелодичнее, например, немецкого.

Целую! Толя.

Наслушавшись во времена оккупации немецкого, отец вполне имел право на такой вывод, хотя традиционный стереотип немелодичности немецкого языка, пожалуй, укоренился по всему миру. Но мне здесь самым интересным кажется отцовское восклицание: «Да что ж они, не люди?» В этом — все его отношение к «загранице», в этом — суть его работы в Европе: донести это удивление до своих соотечественников, объяснить им в максимально доходчивой форме, что за «железным занавесом» живут такие же симпатичные и нормальные люди, которым свойственны те же пристрастия, что людям в СССР, которые в сущности друг от друга отличаются не настолько, чтобы во имя этих отличий крушить все направо и налево. Это ростки того, что в не очень далеком будущем назовут «народной дипломатией», и она, как выяснилось, была во многом куда как действеннее всех прочих подобных мер.

Здравствуй, мама!

Это — украинская открытка, а напечатана она в Лондоне. В этом «городе-вавилоне» есть немало и украинцев, особенно с западных земель, когда-то эмигрировавших в поиске «заробка». А Украину помнят, и вот в таком «шевченковском» виде, как здесь. Я еще пришлю тебе подобных несколько, купил недавно.

Целую! Толя.

«Заробка» — по-украински «заработка». Открытка и впрямь будто кукольная — церковь на горушке, хатки вокруг, снегом занесенные, окошки светятся, покой и уют… покинутая родина… боль всех эмигрантов, когда она кажется раем на земле, а возврата нет. И хорошо еще, если можешь объяснить себе, в поисках какого «заробка» ты покинул эти сусальные места…

Англия, мама, такая разнообразная, что просто не знаешь, что делать — ездишь-ездишь по ней, и все что-нибудь новое, оригинальное, и это одна из причин, почему мне до сих пор не хочется ехать куда-то еще. Я тут еще не все видел!

Целую! Толя.

* * *

Здравствуй, мама!

Шесть последних английских королей — от Виктории до Елизаветы. Виктория — это было наибольшее величие Англии, империя, владычица морей и т.п. А дальше — все скромнее, так что эта галерея — как бы летопись упадка и исчезновения империи. У Англии теперь все в прошлом.

Короли эти — каждый есть родное дитя предыдущего. Так что Георг VI был папой нынешней Елизаветы, Эдвард VIII — дедом, Георг V — прадедом, Эдвард VII — пра-прадедом, а Виктория — пра-пра-прабабка! Вот какие дела.

Целую! Толя.

Конечно, рассказывая об Англии, нельзя не упомянуть о королеве. В общем, ничего удивительного нет, что разговор этот отец ведет в нарочито спокойных и даже приземленных тонах. Все-таки советским людям с детства прививалось пренебрежение к царям-королям, а слово «монархия» было едва ли не бранным. Потому, наверное, и сквозят в строках «упадок», «исчезновение», «и т.п.». Интересно, что по самой открытке ничего подобного не скажешь, сделана она со всем пиететом и со строгой почтительностью, как и полагается в Англии. Но отец глядит на монархию своим взглядом, слегка пристрастным и не очень заинтересованным. Впрочем, интерес потом проявляется — и в основном человеческий.

Здравствуй, мама!

Ох, утомительная жизнь у королей: церемонии, приемы, всякие торжества; я бы не выдержал и года — все время на людях, соответственно держись. Это королева с мужем принцем Филиппом в парадных мантиях, совсем как в каком-нибудь XV веке, скажи? Но двадцатый век выглядывает из-под мантии Филиппа: он в прозаических сегодняшних штанах в полосочку!

Целую! Толя.

Типичная для русского языка ошибка: непонятно, кто именно нацепил на себя прозаические полосатые штаны — двадцатый век или принц Филипп? Впрочем, отец всегда очень тонко чувствовал такие языковые нюансы, и похоже, что он написал так сознательно. Ведь применительно и к Филиппу, и к веку фраза звучит комично. А комичность эту надо было увидеть и прочувствовать: ведь на открытке полосатая штанина выглядывает из-под мантии почти незаметно. В этом — весь отец: его стиль работы, писательская манера во многом строились на таких вот точных наблюдениях и сопоставлениях.

Здравствуй, мама!

Это Чарльз, «принц Уэльский», сын королевы, назначенный наследником. Это он, бедный, «при параде». А так мамаша его не очень балует. Он учился в университете, так на карманные деньги она ему давала буквально гроши. Он написал, чтобы прислали денег, а она в ответном письме отчитала его, чтоб был бережливым, и денег не дала. Тогда он взял и продал коллекционеру ее письмо за приличные деньги — и так вышел из положения! Этот случай немало потешил газеты, я помню, и в «Литературной газете» писалось среди курьезов.

Целую! Толя.

Видать, принц Чарльз и в юности отличался своенравным характером. История с принцессой Дианой, наверное, будет стоить ему английского трона, и если так, то в открытке поражают кавычки, в которые отец почему-то взял слова «принц Уэльский». Ведь это — официальный титул наследника британского престола, а в закавыченном виде он словно берется под сомнение… Во всяком случае, формулировка «назначен наследником» никак не может относиться к тому, кто по факту своего рождения автоматически становится наследником. А «назначен»… Это, скорее, можно отнести к человеку, который стал наследником после того, как «главный» наследник отказался быть таковым. В общем, судя по открытке, Чарльзу королем не бывать.

Здравствуй, мама!

Пишут, что принцесса Анна поедет на конные соревнования в Киев. Она лихая наездница и чемпионка. По сему случаю посылаю репродукцию с ее художественного портрета, где она сильно приукрашена; на самом деле она совсем не красивая, хоть и не урод. Обыкновенная.

Целую! Толя.

От первой фразы этой открытки я так и вздрогнул! Дело в том, что случаи со всевозможными «оказиями» в моем детстве использовались, как говорится, «на полную катушку». Напомню, что одно время отец жил в Туле, мать — в Москве, и как только случалось, что кто-то из знакомых, пусть даже и не очень близких, ехал туда, бабушка Люся, у которой я жил в Киеве, разворачивала бурную деятельность, собирала посылочку, мы волокли ее на вокзал и впихивали в купе несчастному пассажиру, клятвенно обещая, что в Москве его встретят. И я прекрасно понимаю этого пассажира — случись у него нужда, и он сам начнет срочно искать знакомых, с которыми можно будет передать что-то важное ближнему или дальнему родственнику. Эта система «народной почты» действовала в советские времена почти безотказно, и сколько раз мы ею пользовались — не сосчитать. Да и я, когда, бывало, ехал к маме в Москву, обязательно вез с собой чью-то передачку…

Так вот, я сразу же представил себе, как отец, используя все возможные и невозможные связи в Букингемском дворце, просит принцессу Анну взять посылочку для мамы в Киев… а что, ведь в Киеве встретят! В конце концов принцесса — обыкновенная и вряд ли откажется помочь. Не урод же…

Здравствуй, мама!

В отличие от своей дочки Анны, лихой наездницы, королева предпочитает лошадку смирную, простую. И одевается предельно просто: повязалась вот «хусткой», как деревенская тетка, и выходит, что это — самое-то удобное.

Целую! Толя.

«Хустка» — по-украински женский платок, косынка, которую повязывают на голову. Соответственно выглядит на открытке и королева. Удивительная открытка — ничего королевского, никакого парадного костюма, действительно, простая деревенская тетка сидит на лошадке, правда, на заднем плане в долине виден некий роскошный замок, утопающий в зелени. Ну еще белые перчатки на руках Ее Величества выдают непростую персону, а так… Вот в кого такая «обыкновенная» королевская дочка Анна — в маму!

Здравствуй, мама!

Это — королевские гвардейцы, их у королевы более тысячи, они одеты в старинную форму, мохнатые медвежьи шапки (впрочем, теперь они нейлоновые!), и они стоят на часах у Букингемского дворца, у крепости Тауэр и других местах, часто маршируют, разыгрываются целые представления, а духовые оркестры их бесподобны, исполняют и Чайковского, и Глинку, и Бетховена. Это — театральное, декоративное «войско», которое собирает массы туристов, и особенно в восторге дети! И я люблю смотреть, они так забавно чеканят шаг.

Целую! Толя.

«В восторге дети… и я». Он, наверное, всегда был большим ребенком, и, оказавшись в старой, доброй, немного игрушечной Англии, словно вознаградил себя за свое искалеченное детство, когда летели в печь любимые «Японские сказки», а игры в солдатики были подозрительно жизненными… а потом «над Бабьим Яром поднялся черный густой дым». Зато здесь, у Букингемского дворца, играют Чайковского и Глинку, а шапки у гвардейцев давно сделаны из искусственного меха, чтобы не использовать шкуры несчастных медведей, как когда-то в экспериментальном порядке пустили на абажуры кожу жертв все того же детского кошмара — Бабьего Яра.

Здравствуй, мама!

Это — конный королевский гвардеец, они вот так стоят на часах, морда лошади прямо на тротуар. У них бывают красивые декоративные ритуалы — прямо целый балет на конях. И целый день возле них толкутся дети и туристы, снимаются рядом, обнимают коней за морды — но те вышколены и привычны, стоят — ни с места, и бедный гвардеец не шелохнется и бровью не поведет. А на смены караула ходят смотреть, как на театр — музыка, султаны, знамена! Туристам забава.

Целую! Толя.

Счастлива, наверное, та нация, которая позволяет себе содержать красивую и дорогую игрушку, считать ее своим символом и одновременно разрешает детям и туристам прикасаться к ней, забавляться ею, словом, не боится, что форма испачкается или лошадь пострадает от нерадивого туриста. Такое отношение к национальным реликвиям, наверное, самое разумное и симпатичное одновременно, в нем скрыто некое очень серьезное достоинство, которое воспитывается в людях так долго, что нисколько не боится поцарапаться или пообтрепаться от случайного прикосновения. Недаром так много детей толчется вокруг гвардейцев! Между прочим, польза Британии от этого огромная — дети вырастают с укоренившимся чувством национального самосознания, ведь ему, этому чувству, так порой не хватает простых и осязаемых символов, пусть даже и в виде конской морды, к которой можно вот так запросто прижаться щекой на улице Лондона…

* * *

Здравствуй, мама!

Недавно я был в доме Чарльза Диккенса, над самым морем, в Бродстерзе. Тут он писал «Давида Копперфильда» и другие вещи. Вот на открытке он возвышается (там горка), желто-серый, с зубчатым верхом, на фоне голубого неба. Чудесный, простой, тихий и милый городок — Бродстерз! Понимаю, почему Диккенс любил жить в нем.

Целую! Толя.

«Он не заслужил света, он заслужил покой». Эта булгаковская формулировка словно проступает сквозь строки о чудесном городке Бродстерзе, где так любил жить классик английской литературы. При этом на открытке с видом на дом Диккенса ощущения покоя сразу не возникает — дело в том, что на первом плане множество лодок, чьи мачты, наклоненные в разные стороны, создают впечатление какой-то суеты… словно бы лодки раскачиваются на волнах прибоя. А потом вдруг замечаешь внизу открытки небольшую приписочку, сделанную отцовской рукой прямо по глянцевой открыточной картинке: «Отлив, вода отошла!». И тогда делается ясно, что лодки вовсе не раскачиваются — они лежат на берегу, а воды нет. И картина сразу же приобретает тот оттенок патриархального спокойствия, которое так необходимо было Диккенсу… и отцу, наверное, тоже.

Здравствуй, мама!

Это — город Белфаст в Ирландии, о котором столько пишут в газетах. Интересно, между прочим, что во время войны с Гитлером Ирландия официально в ней не участвовала (т.е. войны немцам не объявляла), и бомбы на нее не падали, эта земля войны не видела. Так вот теперь там война, как и в других частях света, где ее давно не было. Что за закономерность такая?

Целую! Толя.

Наверное, по самой сути своего таланта отец был не столько обычным литератором, сколько летописцем. Недаром лучшая его книга написана в жанре «роман-документ» и начинается со слов: «Все в этой книге — правда». И недаром уже в Англии, во время работы на «Радио «Свобода» расцвело его публицистическое дарование, когда отпала необходимость обращаться к читателю с помощью эзопова языка. Вот и в открытках, как и в радиопрограммах цикла «Писатель у микрофона», он то и дело находит какие-то странные исторические закономерности. Вернее, не находит – они словно сами срываются у него с пера, просто потому, что у него есть замечательное чувство времени, в котором он живет, и он лучше, чем многие другие люди, чувствует то, что несколько напыщенно можно назвать ходом истории.

Здравствуй, мама!

Посмотри, это типичный старый-старый сельский дом в Англии. Похоже на украинские хаты, побеленные стены, стреха… Такие дома англичане ужасно любят, берегут; иногда при современнейшей, прямо «космической» автостраде вдруг стоит вот такой дом, и в нем по всем правилам — корчма, с бочками, хомутами по углам, подкова прибита на дверях, лавки. Ужасно приятно посидеть, пообедать, прямо как где-то в Литвиновке… Но таких «экзотик» уже мало осталось.

Целую! Толя.

Тут и добавить нечего, кроме уточнения: Литвиновка — это деревня недалеко от Киева, где жили да, наверное, и сейчас живут мои дальние родственники, откуда вышла Марфа Ефимовна Долгорукова — моя прабабка и отцовская бабка, навеки оставшаяся в памяти как один из персонажей «Бабьего Яра». Наверное, покосившийся, с кривыми стенами домик на открытке, утопающий в зелени, очень напомнил отцу Литвиновку, где я никогда не был, а он бывал, в том числе и во время войны (этот эпизод также описан в его романе). Похоже, все похоже на Украину… На открытке подпись «Старый коттедж» — а он гнет свое: какой там коттедж! Хата да стреха! Наверное, попади отец в Африку, он и там бы нашел какие-то сходные черты с той же Литвиновкой или с Куреневкой.

Здравствуй, мама!

Если бы не надписи на этой открытке, то никогда не догадаешься, где это. Чем не самый типичный вид где-то на Украине? В такие места мы часто выезжаем грибы собирать, ягоды. Тишина, мир, воздух… После каменных городов душа отдыхает.

Целую! Толя.

«Тишина, мир, воздух». Вот, наверное, и выведена формула того, что нужно человеку более всего, и что в сущности делает его счастливым. Душа отдыхает, и не так важно, где, в какой части света находится этот удивительно мирный пейзаж с озерком, заросшим камышом, спокойной, глубокой водой, с кусочком песчаного пляжа на берегу, с изумрудным лужком, вдоль которого тянется сельская дорога, а дальше начинается лес, над которым возвышаются две огромные сосны. Пасторальность этой картинки совершенно не надумана — она настолько проста и естественна, что обитателю «каменных городов» режет глаз. Но это ненадолго — по себе знаю: стоит провести в таком месте день-другой, и необыкновенная легкость посещает тебя, снисходя, как дар Божий на душу, отчаянно жаждущую покоя и отдыха… И хочется писать что-то очень пасторально-сентиментальное в духе Карамзина, вспоминаешь английскую поэтическую «озерную школу», и слова сами собой складываются чуть старомодными оборотами…

Здравствуй, мама!

Вот тебе английский вариант картины Шишкина «Рожь». Только это, видимо, пшеница, ржи тут не сеют. А поля огромные, и бураки, и капуста, все как положено. Еще на огороженных проволокой пастбищах пасутся овцы с длинной шерстью. Английская шерсть считается лучшей в мире. Трава здесь от близости океана солоноватая, они ее много едят, может, потому шерсть такая?

Целую! Толя.

Между прочим, на открытке, помимо колосящегося поля и огромного дуба на переднем плане есть нечто, что Шишкину никогда бы не пришло в голову изобразить на картине «Рожь». Тем не менее, для Англии деталь весьма характерная: красно-белая башня маяка, растущая, кажется, прямо на поле среди колосьев. Вот она, та самая близость моря, о которой отец говорит, но не иллюстрирует свой рассказ описанием этого самого маяка. А ведь его присутствие на открытке и дает то самое ощущение близости океана, сразу же чувствуешь дуновение морского ветра, йодистый запах и особенную насыщенность морского воздуха, представляешь, как ночью маяк мигает сквозь тьму… Стоит он, как и полагается, на пригорке, а фотография на открытке сделана чуть снизу, и кажется, поднимись сейчас наверх к маяку, пройди прямо по желтому полю среди колосьев — и увидишь за холмом океан... по крайней мере — море!

Здравствуй, мама!

У меня все хорошо, и особых новостей нет, потому что лето, и я купаюсь. Эта открытка называется «Семь бухт Бродстерза». Бродстерз — чудесный городок на Ла-Манше. Белые обрывы берегов — это меловые скалы. Самый настоящий мел. Прекрасные песчаные пляжи в бухтах — и подводные скалы с крабами и стаями рыб. Здесь я немало позанимался подводным плаванием. Все бухты тут сняты во время прилива. А во время отлива вода отходит метров на 200, открывая дно, где очень интересно бродить среди камней, ракушек и луж.

Целую! Толя.

Первая фраза в открытке ослепительна — «новостей нет, потому что я купаюсь»! Достойно римского патриция, не меньше! Впрочем, в эти слова долго не вдумываешься — все затмевает возникшая перед глазами картина открывшегося при отливе морского дна, где среди луж так много всего интересного!.. Этот детский интерес отец умел возбуждать в собеседнике одной-двумя фразами, порой даже не описывая то, что происходит, а лишь слегка упоминая о чем-то. А ведь есть еще и открытка с волшебной красоты зелеными лугами, обрывающимися белыми скалами, которые в свою очередь опускаются на чистейший желтый песок, а тот исчезает в бирюзовой воде бухты… Понятно, почему новостей нет — потому что это и есть самые интересные и захватывающие новости.

Здравствуй, мама!

А это — общий вид прибрежной части города Гастингса, где я сейчас сижу на набережной в кафе, прихлебываю кофе с молоком и пишу тебе. До сих пор стоит теплая погода. Сижу и думаю: может, искупаться? Но не видно ни одного храбреца, чтобы купался. Подумаю еще. А пока крепко-крепко тебя целую!

Толя.

Открытка эта написана 26 октября, и я очень живо представляю себе, какой же заманчивой представлялась отцу сама мысль об октябрьском купании в море. И проступает сквозь строки его отношение к стране и к ее жителям. С одной стороны, он полушутя называет их храбрецами, иронизируя над тем, что в такую прекрасную погоду купальщиков не видать. «Тоже мне храбрецы!» — словно думает он, а сам-то уже давно сидит в кафе и попивает кофий, почти не осознавая того, что копирует английского джентльмена, то есть — уважает его манеры, привычки, в том числе и отсутствие стремления искупаться. Так эмигрант не только постепенно прорастает в жизнь и быт новой для себя страны, но кровью и душой срастается с ее жителями, становясь таким же, как и они. Но никогда, сколько ни будет длиться это срастание, не станет он естественной частью этого организма, и потому обречен он на сомнения и колебания. И хорошо еще, если сомнения одолевают его лишь по такому пустячному поводу, как осеннее купание…

Здравствуй, мама!

Сейчас морем наполнена половина моей жизни. Наш род, наверное, произошел не от обезьян, а от дельфинов. На море и в морской воде — я словно «дома», словно в своей стихии. И ты вот любишь влажность, а от суши страдаешь. Что бы это значило, правда?

Целую! Толя.

Потомку дельфинов непременно подавай море, пусть к нему и ехать полтора часа. Откуда бы такое стремление в человеке, у которого в роду никто с морем свою жизнь не связывал, наоборот, все предки — самые что ни на есть настоящие украинские крестьяне из бесчисленных Литвиновок, и южнее Киева, кажется, никто из них не попадал? Или украинские степи, которые начинаются сразу же за Киевом, так напоминают море своим постоянным ковыльным колыханием, и в каком-то сумасшедшем гене вдруг пробудилась необузданная морская привязанность? Или был в роду какой-то запорожец, ходивший морем на разбой в Туретчину? А может, все проще — стремиться быть настоящим англичанином и не любить море просто неприлично, и отец искренне полюбил море со всей английской старательностью, тем более что предмет обожания вполне способен вызвать самое горячее и искреннее чувство?

Здравствуй, мама!

Были вчера в гостях, сидели, сидели, а потом в час ночи вдруг пришла идея ехать на море. Набилась полная машина, и поехали на Северное море, были на берегу в 4 часа ночи, ветер, буря, холодно. Посидели, дураки, — и скорее в теплую машину. Они всю дорогу спали, а я-то вел и проспал теперь весь день. Так «содержательно» идет себе время, бывает.

Целую! Толя.

Вот интересно: милая английская чудаковатость нескольких человек для одного из них оборачивается довольно тяжелым трудом, причем именно для советского эмигранта! Впрочем, еще неизвестно, кем были эти «англичане» — может быть, такие же эмигранты. А ведь и для русского человека такие «всплески» странных чудаковатостей — вполне нормальное дело. Подумаешь, подхватиться и куда-то помчаться посреди ночи — эка невидаль! Вот и кот мой порой ведет себя совершенно таким же образом: лежит себе на подушке, дремлет и вдруг как вскочит, как помчится куда-то на кухню или в коридор, только что копыта не грохочут! А прибежит, усядется там в задумчивости, поглядит длинно и очень пристально в пустоту — и словно не было никакой причины мчаться со всех ног... В общем, не только англичане на такое способны! Однако ирония насчет «содержательности» все же присутствует — а это уже чисто российская черта. «День прошел, а славы все нет», — говорил один из актеров в каком-то старом рассказе.

Здравствуй, мама!

Мне самому не нравится эта открытка, да уж купил в городе Клактоне, пошлю и ее. В Англии людный пляж — великая редкость, вот фотограф в Клактоне и выбрал жаркий воскресный день, мол, вот какой наш город популярный, привлекает тысячи народу. А на самом деле обычно эти пляжи пусты.

Целую! Толя.

Интересный подход, тоже чисто украинский: самому открытка не нравится, но раз уж купил — надо пустить в дело. А зачем же тогда покупал-то? Или это стремление к правде, невзирая на свои личные пристрастия? Тогда дело обстоит еще интереснее: с одной стороны, покупается открытка, которая хоть и не нравится, но все же правдиво отражает некий кусочек английской действительности. Но, с другой стороны, тут же эта правдивость развенчивается самым беспощадным образом, и выходит, что открытка все же искажает картину и «типичной» не является! Но в этом случае вновь возвращаемся к вопросу: зачем же покупал? «Не дает ответа…»

Здравствуй, мама!

На этой открытке — сельский «порт» со старинными, но вполне «самоходными» баржами, шлюзами, лягушками и пескарями. Вот только комаров уже нет. Вывели. У нас все хорошо, мы здоровы, загораем дальше. Автомобиль было испортился, починили и опять путешествуем.

Целую! Толя.

Вот пример открытки, написанной «с ходу», в стиле «что вижу, то пою». Кстати, и открытка такая же — словно случайно выхваченный из жизни кадр, словно фотограф проходил мимо и на всякий случай щелкнул камерой — узенькая протока среди зарослей, к старому, так и хочется сказать — «самодельному», шлюзу, неторопливо плывут две маленькие моторные баржи, а на берегу сосредоточенно стоит рыболов, забросивший свои удочки почти под самый борт этих барж. Лягушки же и пескари остаются на совести автора текста — по крайней мере, на открытке их не видно. Но с каким же знанием дела отец пишет про всю эту живность! Наверняка выходил из машины, прошелся вдоль берега, дошел до шлюза и внимательно все рассмотрел… так что никакая лягушка не ускользнула от пытливого взора исследователя!

Здравствуй, мама!

Наряду со сверхсовременными пароходами в Англии преспокойно плавают по малым рекам допотопные суденышки и баржи. На снимке — шлюзы и старинные баржи, везут себе в село какие-нибудь бочки и швейные машины, как это было и сто лет тому назад. Такими канальчиками испещрена вся Англия. Местное сообщение!

Целую! Толя.

Вот на открытке тот же шлюз, но с другой стороны, во всяком случае, очень похожий. Деревянные ворота, обросшие речными ракушками, чиненые-перечиненные, камни по краям мхом покрыты, наверное, вековым. А те самые две лодки-баржи еле втиснулись в шлюз, и, наверное, сейчас вода поднимается. Между прочим, на баржах груз аккуратно укрыт чем-то вроде брезента, но я не сомневаюсь, что отец спросил у капитана этого «плавсредства» о грузе: «Чего, мол, везете?». А то и подошел поближе, на самую кромку шлюза и приподнял этот самый брезент — а там «бочки да швейные машинки». О, пытливый ум русского путешественника! В этот миг, наверное, он чувствовал себя никак не меньше, чем Афанасием Никитиным в Индии или Марко Поло в Китае!

Здравствуй, мама!

Ты часто пишешь о воде, и я хочу еще раз сказать, что в Лондоне удивительно хорошая вода, много, безо всяких проблем. Это замечают и все приезжающие из разных стран. В Англии, к счастью, нет «водной» проблемы, или она пока не чувствуется. Копал яму в саду и обнаружил, что на дне стала собираться вода. Не сделать ли свой колодец?

Целую! Толя.

Зато вот здесь — мгновенное озарение, появилась практическая идея. Не сомневаюсь — если бы дело дошло до постройки колодца, отец сделал бы все самостоятельно, поставил бы сруб, а то и какой-нибудь особо этнографический «журавель». Вот бы смотрелось это в Лондоне! Но, как это часто бывает с русскими идеями, — впрочем, с украинскими тоже! — до реализации плана дело не дошло. И скорее всего потому, что вода из крана в доме ничуть не хуже той, что стала собираться на дне зачем-то вырытой во дворе ямы. А тут набежала бы и какая-нибудь санитарная инспекция, волокита началась бы… словом, обошлось без колодца. Но зато какая красивая и совершенно не практичная — то есть очень русская! — идея…

Здравствуй, мама!

Ездили мы на самую крайнюю точку Англии на западе, выходящую на Атлантический океан. Ехали целый день, почти 500 км, и ночью уже доехали до конца дороги. Дальше были вот эти скалы, что на открытке, — и океан. Древним обитателям Англии казалось, что тут земля кончается, и они назвали этот мыс «Ландс Энд» — «Конец Земли». Так что мы побывали на конце земли!

Целую! Толя.

Оказывается, могучие и завиральные идеи свойственны не только русским чудакам — вот и англичане придумали своему небольшому в общем-то острову собственный «край земли». Тут вновь «типичная» черта английского юмора, вроде крылатой фразы из английского прогноза погоды: «Континент закрыт туманом». А все-таки приятно, наверное, подойти к краю, лечь на землю, осторожно заглянуть вниз и увидеть там, где-то очень далеко, хобот слона или бьющий по воде огромный хвост одного из тех самых трех китов…

Здравствуй, мама!

На твои вопросы об английских лесах отвечаю, что они такие же, как и у нас — и папоротники, и колокольчики, и дятлы есть, и особенно много белок, и еще малина. Орехов полно. Вот только чисто хвойных (как Пуща-Водица) нет, а смешанные. Да, я люблю бродить в лесу и иногда выезжаю. Недавно весь изодрался, выбираясь из колючих кустов, хотел пройти напрямик.

Целую! Толя.

Это, кстати, ему всегда было свойственно — часто хотел пройти напрямик, отчего бока бывали ободранными нещадно. Собственно, и его отъезд из СССР — такая же попытка пройти напрямик. А уж поободрался он в этом «колючем кустарнике»!.. Но как говаривал Братец Кролик Братцу Лису: «Только не бросайте меня в колючие кусты!». На самом-то деле отец порой чувствовал себя в таких колючих кустах в высшей степени комфортно, хотя борцом по характеру он все же не был. Колючки и ободранную кожу он воспринимал как нечто, о чем забывать нельзя ни при каких обстоятельствах, и порой сам стремился себе напомнить об их существовании — напомнить самым доходчивым образом, то есть продираясь сквозь те самые колючие кусты. Зато после этого у него оказывался такой замечательный материал для его летописей! И тем ценнее был этот материал, что состоял он из частичек тела и души этого человека, в конце концов, недаром же он в советской литературной критике был признан отцом-основателем так называемой исповедальной прозы — наряду с В. Аксеновым и А. Гладилиным. Есть отчаянная ирония судьбы в том, что три самых искренних молодых писателя, три «ребенка» хрущевской «оттепели», создавшие ту самую «исповедальную прозу», в результате оказались в эмиграции — их исповеди оказались не только ненужными их стране, но и были признаны вредными. А колючки от тех самых кустов так и остались в их телах…

Здравствуй, мама!

В Англии чудесные леса. В эту осень, собирая грибы, мы так много объездили лесов, как, кажется, еще никогда в жизни. Иногда в багажнике автомобиля уже не было места для грибов. И бывают заросли — черным-черно от ежевики. Но вот земляники нет, странно. В общем, грибами мы запаслись, кажется, на два года!

Целую! Толя.

А это слово — «запаслись» — типично уже для человека из «социалистического лагеря». Делать запасы люди были научены — горький опыт войны, а потом и послевоенной голодухи остался на генном уровне, а действительность, при которой все время надо было что-то «доставать», способствовала закреплению этой черты на уровне рефлекса. И если в Москве люди могли себе позволить купить грамм двести колбасы к ужину и не волноваться о завтраке, то, например, в Армавире колбасу, когда она появлялась в магазинах, закупали килограммами, а как потом хранили — никому теперь не ведомо… А ведь Армавирский мясокомбинат делал замечательную колбасу, которая, в частности, в Москве появлялась только в продовольственных праздничных «заказах», а на прилавки даже и здесь не попадала. Так что понятно, для чего людям два пуда грибов — это еще один стимул, помимо чувства охотничьего и собирательского азарта.

Здравствуй, мама!

На твой вопрос про землянику отвечаю: в Англии леса совершенно такие же, как, например, под Киевом. Есть прямо копии Пущи-Водицы. Те самые же и грибы, и ягоды. Но вот земляники мало, редко, зато очень много ежевики (черной, как шелковица). Орехи тоже есть, но как-то мало. А грибов больше.

Целую! Толя.

Все-таки прелесть такой переписки в том, что это уже почти разговор, пусть даже каждая реплика отделена друг от друга расстоянием в день. Но в конце концов, можно ведь в день написать и несколько таких открыточек, про землянику, про грибы, про орехи, про Бог еще знает что… Сегодня, с развитием таких замечательных и дешевых средств связи, как электронная почта или прямой разговор On-Line в Интернете, наверное, разговор получился бы немного другой, а вот открыточки эти одновременно создавали иллюзию и разговора, и обстоятельной переписки. Ну ладно, пусть не очень обстоятельной — ведь в одном месте отец говорит, что лес в Пуще-Водице отличается от английского, а в другом — что в Англии есть прямо копии Пущи. Эдакая милая необязательность, а вернее — просто глаза разбегаются от впечатлений, и каждое из них кажется верным в тот момент, когда оно приходит на ум и, не успев оформиться в серьезную Мысль, достойную Писателя, слетает на перо, затем — на бумагу, а потом летит в далекий Киев, путая иной раз старую женщину, которая всегда чувствовала противоречия и подозревала порой, что сын ей просто «пудрит мозги», приукрашивает все, чтобы ее не волновать — и от этого волновалась еще больше…

Забыл я, мама, написать, что потрясло меня твое сообщение, что Петька Кислов умер. Помню его хорошо... Ты пишешь о зиме, о снеге, а мне странно читать. Второй год нет в Лондоне снегу, всюду зеленая трава, и у меня в саду все зелено-зелено.

Целую! Толя.

В одной из своих программ на «Радио «Свобода» отец рассказал традиционную для лондонцев историю о Карле Марксе и Герберте Спенсере — двух мыслителях, которые всю жизнь критиковали теории, сочиненные друг другом, а затем оба были похоронены в Лондоне на Хайгейтском кладбище неподалеку друг от друга. Однако, готовя программу к эфиру, отец, конечно же, и не подозревал, каким будет новый виток этой «человеческой комедии». А получилось так, что на том самом Хайгейте оказалась могила советского эмигранта, писателя Анатолия Кузнецова — и, как выяснилось, не так уж далеко от надгробий Маркса и Спенсера. Большой деревянный крест, укрытый зеленью холмик... Лондон, где почти не бывает снега... обретенный покой?..

Меня иногда спрашивают: был ли он счастлив в годы эмиграции? Да откуда же мне знать! А как только пытаешься анализировать, вычислять — получается какая-то чепуха. В самом деле: человек познал свободу, любовь, построил дом, путешествовал, наслаждался миром, покоем и любимой работой. А дальше — только три даты.

В мае 1979 года у него родилась дочь.

В июне 1979 года он умер.

В августе 1979 года ему бы исполнилось 50 лет.

Вот такое счастье русского писателя...