РЕЦЕНЗИИ
Евгения Щеглова
Казнить нельзя — помиловать
А. Приставкин. Долина смертной тени. Роман-исследование на криминальные темы:
В 3 кн. Кн. 1. Моление о казни. Кн. 2. Страсти по Ваньке Каину. Кн. 3. Не
могу быть богом. М.: Олимп—Астрель, 2000.
В самый раз тут сказать что-нибудь пафосное: какой подарок
читателю — вместо сравнительно небольшого журнального варианта романа («Дружба
народов», 1999, №№ 9–12) представить целых три тома! Но худо тут выходит с
пафосностью. Я говорю даже не о самой теме книги, то есть не о работе комиссии
по помилованию при Президенте России, — теме, парадность отвергающую изначально.
Тщетно разыскивая трехтомник по книжным магазинам, куда он чаще всего не попадал,
я его отыскала — где бы вы думали? — в уютном отдельчике криминальной литературы,
рядом с лакированными «Ласковыми убийцами» и «Пещерой смерти». Устроителям
книжного салона фамилия автора, видимо, ничего не говорила, а оформлена книга
точь-в-точь под детектив: и блестящая обложка, и устрашающие рисунки на ней.
«Вы хотите заглянуть в ад? В мир за колючей проволокой? Тогда эта книга —
для вас», — зазывает аннотация. «…Преступники от власти и жулики-мошенники,
«бытовые преступления» и «семейные убийства», смертники, которые мечтают сохранить
свою жизнь любой ценой, и смертники, для которых казнь — это избавление».
Право, не знаю, что страшнее: то, о чем с разрывающей душу болью пишет Приставкин,
— или это вот мертвое равнодушие, позволившее книготорговцам-книгоиздателям
вывести эти кощунственные слова на книге, смысл которой — выстраданная, высочайшая
гуманность, антиубийство?
Или и то, и другое — звенья одной цепи, и безнравственное наше время, о чем
пишет Приставкин, и отобразилось с фотографической точностью в этих призывных
торговых выкриках?
Хотя… Даст бог, кто-то из любителей криминального чтива проникнется плачем
автора по России (как А. Приставкин определил жанр своей книги) и над чем-нибудь
задумается? Верится, право, с трудом. Что-то другое привык этот читатель искать
в книгах, нам это понять трудно. Вон ведь и издатели, поди, читали то, что
издают, — а ничего, не дрогнули.
Трехтомник А. Приставкина — это именно роман, а не просто цепочка криминальных
историй (впрочем, чаще трагических, безысходных) с самыми разными финалами.
Это роман о России, по макушку ввергнутой прежде всего в бесконечную «бытовуху».
«…Бытовых убийств, — написано в книге, — на всю Англию за весь год происходит
около шестисот. У нас по пьянке еще в 1994 году было совершено 600 тысяч преступлений…
И никакой национальной трагедии». Но это роман и о России, пожинающей плоды
70-летнего произвола и аморализма. ГУЛАГ, его ядовитое, смердящее дыхание
еще, поди, не одно столетие будет нам отзываться. Даже Чернобылю не сравниться
с тем, что почти до основания оказалась разрушена народная нравственность,
самая сущность здорового бытия. А. Приставкин немало пишет об искалеченных
судьбах детей, оставшихся без родителей, о безделье и апатии, толкающих людей
на бессмысленные преступления, о том, как убивалось в людях здоровое предпринимательство,
как спешно казнили советских елисеевых…
И требования казнить, казнить и казнить, исходящие даже из уст рафинированных
интеллигентов, — оттуда, оттуда, из давней (в которую тоже заглядывает автор)
и совсем близкой истории. Поэт А. Иванов, например, предложил «срочно срезать
особо вредоносный полип — Комиссию по помилованию при Президенте России».
Что ж о низах общества говорить! «Они так воспитаны, что знают лишь один способ
уберечься — это убивать всех, кто им угрожает».
Сколько, написано в книге, приходит в комиссию писем с требованиями ужесточить
законы, обуздать «так называемых гуманистов», «очищать нашу страну от жестокости
только жестокостью»!
И все-таки это роман в первую очередь о нравственной стойкости членов комиссии
— этого островка милосердия и сострадания посреди океана жестокости, которой
переполнена страна. О том, что, не будь этой мудро созданной комиссии, — глядишь,
«несчастненьким», как издавна называли на Руси арестантов, и надеяться было
бы не на что — при нашей-то судебной системе. А впрочем, пусть они даже и
виновны по-настоящему: судьба и жизнь у каждого одна, и в нее надо всмотреться,
— а кто это будет делать? Кому она интересна?
А ведь тот, кого хоть раз помиловали, крайне редко, рассказывает Приставкин,
попадает снова в тюрьму. И про то не худо было бы знать противникам комиссии.
Те, кто входит (и входил) в ее состав — вовсе не возлюбившие всех и вся добрые
агнцы, не беспринципные всепрощенцы. Работал в ней, например, ныне покойный
Лев Разгон, отсидевший в сталинских лагерях 17 лет и как никто познавший,
что такое и каторга, и власть уголовников. Но именно он был, пишет Приставкин,
«самым милосердным из всех нас», и старше других он был не по возрасту — возраст
в нем как раз не ощущался, — а «по совестливости, по безупречности, по чистоте».
Входил в комиссию и Булат Окуджава — рыцарь, прекраснейший поэт, «прорицатель,
мудрец». «Там, где он сидел, — написано в книге, — вклеенный в кусок стола
портрет. Туда никто и никогда не садится, это место навсегда его». И теперь,
после его смерти, «одним светочем будет меньше, одной великой могилой больше».
При чтении книги поневоле напрашивается аналогия с «Архипелагом ГУЛАГ», с
тем его моментом, где А. Солженицын рассказывает о бандитах-нелюдях, «социально
близких», по тогдашней терминологии. Согнуть им голову под ярмо закона, —
напоминал автор старый юридический принцип! А тут — миловать, жалеть, да кого
— бандитов, убийц…
Не все тут легко. И не все однозначно. Страна на грани морального краха. И
не будь в ней сегодня этих жалельщиков, первых на Руси, как сказал о членах
комиссии А. Приставкин, — так не покатится ли она в пропасть с удвоенной скоростью?
И не отдаленные ли последствия того беспредела пытается комиссия нынче лечить?
Ее члены, конечно, не милуют (и не миловали) всех подряд, да и не списывают
чудовищные преступления исключительно на влияние среды и нелегкую жизнь, хотя
принимают все это во внимание. А. Приставкин — сам из поколения военных беспризорников
— прекрасно понимает, что искалеченное детство прямой дорожкой ведет к преступлению.
Вот уж чего никогда не прощала комиссия — так это издевательств над детьми.
Как простить мать, затерзавшую до смерти собственную 4-летнюю дочь!
Как ни странно говорить это в отношении книги, читать которую без дрожи невозможно,
«Долина смертной тени» — книга лирическая. Это через сердце автора проходили
— и проходят — истории, страшнее которых, кажется, и не придумать. Тут и маньяки,
и армейский беспредел, и бандиты-«волки», грабящие брошенных старух… «Моя
несчастная, измордованная насильем страна… В результате редчайшей возможности
увидеть другими глазами ее в настоящем, криминальном облике предстала передо
мной не голубым разводом плесов и заливов… а бездонной разверзнутой пропастью.
В которую мы падаем, падаем, падаем…»
Книга — вот что удивительно — при всем этом не безнадежна. Как напомнил в
последней своей книге Д. Лихачев, в литературе «воспитывает» читателя точка
зрения автора, сам автор и то, что читатель о нем знает». То, что знает читатель
о нравственной позиции самого А. Приставкина и что пронизывает книгу с первой
ее и до последней строчки, придает ей какое-то другое качество. Это уже —
словно другое измерение.
Я бы только, пожалуй, поостереглась называть книгу столь выспренно. Даже название
«Долина смертной тени» еще в журнальном варианте резануло слух. Что ж говорить
о всяких «Страстях по Ваньке Каину» или «Молении о казни»… Не нужно тут этого.
Тут ведь чем проще — тем лучше. Тем пронзительнее.
А так хотелось бы, чтобы мысль и дух книги пронзили каждого.
