ПЕРЕУЧЁТ

Борис Кутенков

В дверях скучают обобщения

критика в литературных журналах первой половины лета-2019

Елена Зейферт. О природе графомании, или Случайный мальчик Свистонов // Волга, № 5–6, 2019

В своей довольно взвешенной статье поэт и доктор филологических наук Елена Зейферт рассматривает графоманию как явление. Получается не слишком убедительно — наверное, из-за классифицирующего подхода, который смешивает и эстетическое, и поведенческое, и перед глазами невольно встают образы конкретных людей, соответствующих (или не соответствующих) тем или иным «параграфам» статьи. Скажем, пассаж о «несамокритичности» графомана заставляет задуматься об авторах, чрезвычайно неуверенных в своём творчестве, ведомых за руку внутренним цензором и оттого не умеющих полно­стью реализовать творческий потенциал, — да, как ни крути, бывает так, как пишет Зейферт, но верно и обратное: абсолютное наличие самокритики не свидетельствует о творческом даре. «Социальность» и «контактность», маркирующие самодеятельного автора («после мимолётного знакомства он [графоман] непременно найдёт вас в интернете и зафрендит, если сочтёт, что вы можете быть ему полезны в литературных делах. Возможно, посвятит вам стихи»), — как мне кажется, скорее констатация индивидуального опыта критика, никак не определяющая предмет разговора — подлинность творческой интенции; мне случалось видеть весьма талантливых людей, обладающих той же навязчивой контактностью. Ещё один камень преткновения — отсутствие примеров в статье: «Я не называла в своей статье имена графоманов. Потому что у них нет имён. Герострату его имя принадлежит не по праву, его надо было забыть. Обстоятельно говорить о творчестве тех или иных минус-величин критику не стоит. Очертить тенденции, не называя имён. И вновь подняться на палубу корабля», — рекомендует Зейферт, справедливо и несколько идеалистично призывая к выстраиванию иерархичных границ литературы, к критике, которая занялась бы санитарией леса и «почистила корабль, ведь киль уже тянет ко дну». Но удостаивая «презрительного молчания» тех, у кого «отсутствует имя», убедительно говорить, видимо, не получится. Возможно, критик, минуя «отсутствующие имена», сознательно или несознательно отдаёт себе отчёт в современной культурной ситуации, где цитирование беспомощных текстов непременно приведёт к двум результатам. Первый — это внимание, а то и симпатия, со стороны публики к цитируемым текстам (что особенно важно их авторам, когда, как не мной первым замечено, главный дефицит — это дефицит внимания), второй — данная графоману возможность вострубить о «травле» (об этом пишет Зейферт как о поведенческой характеристике графомана) и этим придать себе символический вес. (Я сам сталкивался с таким невольным «чёрным пиаром», пытаясь сказать об отрицательных тенденциях в развитии поэзии). В общем, как ни крути, критика можно понять в его нежелании рисковать, но без риска ничего не выходит, а жаль — попытка очертить иерархические границы, пусть и с отрицательными примерами, могла бы получиться продуктивной.

Евгения Вежлян. Литпроцесс как его больше нет, или Почему литературная жизнь теперь такая скучная // Лиterraтура, № 138

Евгения Вежлян, в последние годы заметно отошедшая от критики и углубившаяся в социологию литпроцесса, продолжает в «Лиterraтуре» свою колонку о наблюдениях за состоянием современной литературной жизни. На этот раз — текст, в котором причудливым образом смешиваются социологическое и личное; констатируя «умирание» литпроцесса, причиной его автор называет окончание «постсоветского проекта» с канонизирующей фигурой куратора во главе, а результатом — принципиальную внеиерархичность, где главное — «назначающий жест». Очевидно, что текст — следствие сложной эволюции критика: собеседники Евгении Вежлян и читатели её блога (скажем, автор этих строк, посещавший её семинар в Институте журналистики) прекрасно помнят её позицию отстаивания иерархичности, причём во главе этой иерархии — институциональная деятельность «Вавилона» и пришедшего ему на смену «Воздуха», деятельность таких журналов, как «Новый мир» и «Знамя». Помним мы и деление ею авторов на «легитимных» и «нелегитимных» по отношению к ценностям литературного сообщества. Что должно было произойти с мировоззрением Евгении, чтобы появилась такая фраза: «Читатель — нет, вовсе не “массовый”, а умный, понимающий, тонко чувствующий, знакомый или безымянный, близкий или далёкий — сейчас, несомненно, — основная инстанция пресловутого “приращения смысла”, как раньше этой инстанцией был автор. Именно ему мы объясняем, что происходит в литературе (если мы по-прежнему считаем литературой производство и потребление текстов) и что за этим кроется (что я, собственно, сейчас и делаю)…», — сказать сложно. Очевидно, должно было произойти глубинное разочарование в самой литературной жизни (или в собственном представлении о ней — с условным «Воздухом» во главе); подозреваю, что сказалось и недовольство собственным положением внутри этого литературного процесса. Парадоксальность моего восприятия этого текста-состояния в том, что, несмотря на продолжительную взаимную полемику с автором статьи, разочарование мне кажется верно подмеченным. Это разочарование, безусловно, связано с хаотизацией, усиленной соцсетями, и с расколом внутри пресловутого литературного сообщества, который заметно усилился за последние «пять лет» (именно такой период Вежлян обозначает как хронологический диапазон произошедших изменений) — не в последнюю очередь из-за политической ситуации. Можно сказать, что улавливание разочарования в воздухе (извините за невольный каламбур) автором этого эссе настолько «общее», насколько вообще стоит употреблять слово «общность» в современном контексте.

Анна Голубкова. О моя юность! О моя свежесть! // Лиterraтура, № 139

В следующем номере «Лиterraтуры» с безусловно провоцирующим на ответную рефлексию текстом Вежлян полемизирует Анна Голубкова: «Что касается оскудения собственно литературной жизни — главной печали автора заметки, то как составитель МосЛитГида могу ответственно заявить, что на протяжении двух последних лет никакого оскудения у нас вовсе не наблюдается. Наоборот, с прош­лой осени насыщенность московской литературной жизни явно увеличилась в два, а то и три раза. Конечно, не все эти события равнозначные, не все привлекают большое количество слушателей, но факт остаётся фактом — мероприятий стало больше, следовательно, потребность общества в них так или иначе увеличилась. И если большинство из этих событий кажутся автору заметки скучными и неинтересными, то это говорит не столько о современном литературном процессе, сколько о внутреннем состоянии самой Евгении Вежлян…». На явную натяжку — совсем не очевидное соотношение между увеличившимся количеством мероприятий и «увеличившимися потребностями общества в них» — уже указал главный провозвестник «кризиса культурного перепроизводства», главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский, но замечание о «внутреннем состоянии», по-моему, точное. И в этом смысле (наступившего разочарования и рассредоточенности на сегменты) — все в одной лодке (если не сказать хуже). Боюсь только, что, долгое время апологизируя круг «Воздуха» как основную и незыблемую институцию и игнорируя огромное количество мероприятий и авторов, представляющихся ей «нелегитимными», а затем углубившись в социологию, то бишь «уйдя в народ», Вежлян многое в развитии литпроцесса упустила. Поэтому и кругозор её — если говорить не о верно подмеченной тенденции разочарования, а об отдельном понимании значимости тех или иных новых проектов этого пятилетнего периода — невольно получается ограниченным.

Лёгкая кавалерия. Заметки, выписки, посты. // Выпуск № 3. Март 2019

Переместившись на площадку «Вопросов литературы», рубрика (вышедшая в конце мая, а потому попавшая в наш обзор), кажется, и сама по себе обрела несколько консервативный оттенок. (Впрочем, возможно, всё это мне только чудится — слишком сильна инерция соотнесения текста с изданием, в котором он опубликован; между тем сейчас, в период расползания эстетических концепций, это соотнесение вовсе не так очевидно). Роман Сенчин продолжает гнуть давно знакомую линию о возвращении к основам публицистической критики и «больших идей», достигая в этом чуть ли не пародийного пафоса: «Беда в том, что все мы пишем слишком рассудочно, холодно, покалываем своими шпагами-словечками, а не рубим палашами-идеями». Станислав Секретов ругает жанр большого романа-фолианта, но что хочет сказать, не очень понятно: «Некоторые по-толстовски мыслят даже не страницами, а десятками авторских листов. Да только до замка графа Толстого путь не близкий…». Максим Алпатов иронизирует над статьёй Игоря Гулина, посвящённой новому бытованию художественного текста, но, кажется, только демонстрирует разность эстетиче­ских установок — апологета литературы как концептуального жеста, с одной стороны (Гулин), и умеренного консерватора, ратующего за обращённость текста к читателю, — с другой (Алпатов). Алексей Саломатин пишет о проблеме имитации — и, несмотря на то, что мы с критиком Саломатиным, скорее всего, назовём в этом контексте очень разные имена и издания («Имитируются, естественно, не только литературные практики. С достойным лучшего применения тщанием воспроизводятся речевые характеристики, модели поведения, формы коммуникации и культурные формулы, профессиональные сообщества и институты…»), тенденция подмечена верно (см. об этом и в моей статье «На обочине двух мэйнстримов. О двух имитационных векторах современной поэзии» // Интерпоэзия, 2019, № 2), — но как и в случае со статьёй Елены Зейферт, попытка обозначить позицию разбивается об отсутствие примеров. На этом фоне выделяются три текста рубрики. Первый — Ольги Балла, принципиально далёкой от каких бы то ни было наблюдений о литературном процессе — и предпочитающей сосредоточиться на тенденциях книжного мира, в данном случае «литературы травмы: травмы не как того, что должно быть и может быть исцелено, но как коренного свойства человека, в каком-то смысле — как условия самой его человечности». Второй — Дмитрия Бавильского, подмечающего «изобретение велосипедов» молодыми критиками и призывающего сосредоточиться на классике — мол, ещё не расплатились по старым счетам (его реплика, впрочем, соответствует консервативной направленности журнала — будучи при этом дельной). Третий — выбивающийся из формата рубрики социологический текст Яны Семешкиной о подростковом чтении (сюда же можно отнести эссе Кирилла Молокова о перспективах роботизации писательского мира). Формат рубрики явно задан не слишком чётко: как ни парадоксально, тексты, посвящённые контекстуальному рассмотрению литературы, здесь смотрятся неуместными и направленными на принципиально иную аудиторию по сравнению с той, что ожидает полемичной рефлексии по поводу литпроцесса. Но именно «контекстуализирующие» — наиболее внятные.

Владимир Козлов. Кризис обобщений, или Как поэзия выбирает спину пошире // Prosōdia. № 10, весна–лето — 2019

Лучшее из высказываний, последовавших за неожиданным закрытием «Журнального Зала» и «Ариона», — не только рефлексия о «смертности» литературных институций, но и подробный анализ перспектив существования поэзии в эпоху, когда она, поэзия, не вписывается в рыночные критерии. Главный редактор журнала «Prosōdia» довольно убедительно дезавуирует два направления, в тени которых «пряталась» современная поэзия всё постсоветское время. Несостоятельность первого, «романа поэзии с рынком», не нуждается в дополнительной аргументации (пожалуй, более внятным, даже на фоне упоминания изданий Солы Моновой и Ах Астаховой, выглядит пример с беспомощными стихами Вениамина Голубицкого — «Тут же изданный, казалось бы, высоколобым издательством ОГИ “кирпич” стихов девелопера Вениамина Голубицкого. Концерт песен на его убогие стихи можно было увидеть осенью на НТВ в прайм-тайм, а интервью с ним как с поэтом — в журнале “Огонёк”». Я добавил бы, что эстетически противоположные толстожурнальные критики фактически одновременно написали рецензии на этот том). Неприменимость второго подхода, очевидно, также кажется критику не нуждающейся в подробных обоснованиях — это и понятно, учитывая то, насколько в сегодняшнем сознании этот путь социального продвижения поэзии ассоциируется с ушедшим советским проектом: «Государство модернизирует обветшавшие конструкции, пилит деньги и сажает причастных». Выход Козлов видит в работе с «некоммерческим сектором», — и продолжение разговора об «осознанных» методах взаимодействия с ним явно напрашивается: пока что разговоры о «краудфандинге» и «небольшой группе поддержки» на примере «Транслита» не слишком вдохновляют.