Об авторе | Алексей Колесник родился в 1989 году в Москве. Закончил Торгово-экономический университет, а также ВГИК по специальности «оператор». Учился в Creative Writing School/Литературные Мастерские у Майи Кучерской. Работает телеоператором. Живет в Москве. Проза публикуется впервые.

Алексей Колесник

У Терека

рассказ

Самые нежные сны приходили ко мне во время военной службы. В таких снах я, еще ребенок, в своем саду с мамой. Жарко. Мы лежим в тени под яблоней. Мама читает вслух Бабеля. Тот рассказ, где мальчик мечтал о голубятне. Но сразу после покупки голубя начался погром. Городской калека ударил его наотмашь ладонью, сжимавшей птенца. Мальчик лежал на земле, а внутренности раздавленной птицы стекали с виска. Мама понимающе смотрит на меня.

Проснулся в маленькой палатке, прижимая к себе автомат. Выглянул — горы, почти вся рота спит. В зеленом маскировочном халате я почувствовал себя частью природы. Горели костры, у каждого несколько солдат. Прошлой ночью шел дождь, свежо до приятной дрожи. Вдалеке плыл Терек. В этом пейзаже, жизни в горах, я видел тайное, необходимое для понимания. Еще до конца не проснулся, и офицеры еще спали, но служба вновь окрасила меня в цвет дней, слишком похожих друг на друга. Слишком быстрых, насыщенных для осмысления.

Когда встаешь рано, бежишь в гору. Ешь гречку или перловку, с серьезным, задумчивым лицом, будто делаешь что-то очень важное. Когда шагаешь и шагаешь по горам, и майка защитного цвета всегда мокрая от пота. А в бутылках и флягах быстро кончается вода — горного, ледяного вкуса. И мы набираем воду из ручьев и смеемся, что пьем из луж. Когда офицеры особенно строги и выглядят уставшими. Но взаимопонимания в такие дни у нас, кажется, больше. Пока они не выпьют. Со спиртным «человеческое» быстро сходит с командиров. В такие моменты солдаты называют офицеров шакалами. Роту часами заставляли отжиматься, а потом на наши дрожащие от напряжения руки надевали боксер­ские перчатки, чтобы солдаты дрались друг с другом. Изредка офицер, видя совершенно ослабшего солдата, сам надевал перчатки, чтобы повеселиться. Случалось, такой солдат во время боя, на вялых, как спагетти, ногах, у которого все плыло в глазах от напряжения и пота, вспоминая уроки бокса, усыплял бдительность офицера своими монотонными, медленными движениями, собирая все в последний свой взрыв. И шакал, сбитый с ног единственным четким ударом, падал, как мешок. И жаль, что не мог написать маме домой о своей небольшой победе. О том, что не все было зря, и как скрывал от других свои слабости. И как часто дождь в горах. И во время стрельбы какой звук — насыщенный, глубокий, и резко пойдет дождь, и пороховой дым в воздухе. Как бронежилет в начале дня казался легким, а потом тяжелел. А письма домой всегда схожи: «Все хорошо».

Мимо проходил солдат, кажется, из другой роты, попросил у меня «туалетку». Я протянул ему почти целый рулон. Заза, наш снайпер, давно не спал. Недалеко от моей палатки разжег костер и позвал выпить с ним кофе. Рядом с костром дремал наш друг — Цыган, лучший борец в роте. Заза — деревенский парень, вечно был занят делом. У него всегда были сигареты, ткань для подшивы, всем делился и всегда был весел. Он даже ленился активно и грустил как-то весело. Я сел к костру. Заза, что-то рассказывая, протянул мне котелок с кипящим кофе. В свободное время Заза говорил только о девушках. Я вставил: «В этих местах бывал Лермонтов». Но почему-то прочел из Бродского: «В горах продвигайся медленно; нужно ползти — ползи. Величественные издалека, бессмысленные вблизи». Выслушав, Заза продолжил восхищаться своей собственной историей:

— А какие там плечи... шоколад.

— Подожди! — пробудился Цыган. — В прошлый раз плечи были бледные!

— Были бледные… потом загорели, — смеялся Заза.

Цыган, улыбаясь, отмахнулся. Мы всегда слушали его истории вполуха. Но слушать их было приятно.

— Вот что я думаю! — назидательно начал Цыган. — Не стать тряпкой, когда ты только пришел в армию, и не быть сволочью в конце. Вот и вся служба. Мы с Зазой переглянулись, не выдержали и рассмеялись. Цыган снова отмахнулся. Все привыкли. У каждого было что-то свое. Я шептал стихи, Заза выдумывал истории, а Цыган всегда говорил с долей пафоса.

Я отпил большой глоток из котелка. Заза продолжал свою песню про плечи и талии. Редкий, даже нежный момент, когда солдат принадлежит сам себе. Было тоскливо, мама болела, она далеко. Совестно. Казалось, я мучаю, извожу ее своей службой. Еще большой глоток. Кофе был сладкий — и где Заза сахар всегда находит? Я упивался своей тоской.

Я увидел, как парень, который взял мою «туалетку», пытался незаметно вернуться и специально обходил нас. Мне сразу стало смешно и противно. Во время службы у тебя постоянно что-нибудь хотят украсть, отобрать, обмануть. Впервые обокрали уже в первый день, я еще не доехал до части, еще не был зачислен в роту. Пока спал в поезде, кто-то забрал из вещмешка всю еду, которую положила мне мама в дорогу.

— Команда к бою, — говорю я Зазе и Цыгану. — У меня пытаются отнять туалетку.

— Кому ты ее дал? — спросил Цыган.

— Парню из соседней роты.

— Весь рулон?

— Да, — говорю.

— Что за глупость?

— Не знаю, не проснулся, наверное.

— В прошлый раз мы подрались из-за банки сгущенки. Тогда тебе прикладом бровь рассекли, — вспомнил Заза.

— Помню, — я только глупо улыбнулся и пожал плечами.

Мы встали, я старался не выпускать обидчика из виду. Подошли к чужому расположению. Палатки, костры, солдаты — все как у нас. Он сидел со своими однополчанами, человек пять, курили.

— В чем дело? — он говорил крайне грубо.

«Все как всегда, — действительно смешно. — У таких, как он, лучшая защита — нападение, а проявление такта или вежливости — слабость».

— Верни что взял, — я сказал спокойно, даже тихо.

— Твоя туалетка кончилась, я поделился с другими, — животная интонация, наглый, надменный взгляд. Он встал.

— Валите отсюда. Кончилась бумага, — он затянулся и пустил дым в нашу сторону.

«Какая дешевка, — думал я. — Подонки даже в своей грубости бесконечно банальны».

Очень страшно. Перед дракой у меня всегда дрожь в теле. Весь сжимаюсь, даже зубы стучат. Не счесть, сколько мы дрались на службе. Но раз за разом одно и то же. Перебарываешь себя, чтобы ударить обидчика по лицу. Конечно­сти наливаются тяжестью, словно какая-то сила не позволяет тебе поднять руку на человека.

Но вдруг я испытал странную, необъяснимую легкость — оказался в эпицентре собственной свободы и раскованности. Страха как не бывало. Мои мысли и чувства словно смотрели на происходящее со стороны. Почему я должен бить его? Разве я не могу рассмеяться и уйти? Ведь я не должен вести себя как животное. Пускай считают меня трусом. Какое мне дело до чужих стайных игр, бесконечных разборок, давления, унижения. Заза и Цыган поняли мое намеренье. Мы не говорили друг другу ни слова, но Заза чувствовал, что я хочу уйти без драки и скандала. Он не узнавал меня, ведь в его представлении я был другим человеком и всегда поступал иначе. Почему я мирюсь с чужим надменным взглядом, ведь мы были в подобных ситуациях много раз? И мы не уходили, не убегали. И пойдут сплетни. Как на нас будут смотреть в роте? Ведь нам еще почти полгода служить. А потом всю жизнь вспоминать эти полгода. Заза не хотел, чтобы в его памяти была трусость. А Цыган не знал, что такое трусость. Цыган ясно чувствовал, что мужчина должен быть выше людских клише. Он часто говорил с пафосом, но на самом деле плевал на «крутость» и поддельный героизм. Какое-то странное понимание, даже вера в другое, истинное мужество — без животного отношения к ближнему, без пошлых шаблонов. Ведь какая разница, каким именно словом осмеют тебя — трус или герой? Я сделал полшага назад. Заза не мог поверить, что я просто уйду. В мгновенье мне вспомнилось, как меня впервые обокрали в поезде. Такой же наглый взгляд, животная интонация за­брали у меня что-то, что передала мама. Я свалил его тяжелым, плотным ударом в грудь. Его сослуживцы вскочили. В мгновенье ниоткуда появился незнакомый офицер и заорал: «Что тут творится?»

— Он вор! — злобно ответил я.

— Пошли вон отсюда!

Мы молча развернулись и ушли к своим. Заза весело сказал: «Когда ты отвернулся, я было решил, что ты и вправду уйдешь. Молодец, лихо ты его!» — он не мог скрыть радости.

— Да, да… лихо, — я натянул улыбку.

Присев у костра, Заза весело продолжил что-то рассказывать. У него было отличное настроение — в его арсенале появилась еще одна героическая история, которую он разукрасит в романтически-рыцарский цвет. Цыган молчал и не понимал до конца, что именно ему так претило, но и я не смог бы выразить словами. Он пристально посмотрел на меня и тоже постарался улыбнуться: «Что ты там болтал про Лермонтова?».

Я прочел. Но снова не Лермонтова: «Клубится дым у Терека-реки, ждет беглецов литовская граница, дробятся на куски материки, чтобы потом опять соединиться». Цыган достал сигарету и отмахнулся от меня.