Ольга Славникова. Терпение бумаги. — Октябрь, 2000, №№ 3–7.
Надо было ходить в библиотеку, брать журнал за журналом и — читать. А то скачал из Сети и одолел сочиненное известной писательницы залпом. И поразился способности автора говорить старое как новое, а новое как старое. Дело ясное, литература не делится по поло-возрастным или иным демографическим признакам. Но чтобы это неделение стало фактом художественным, надо сначала поработать с дробями, получить какое-то целое число и — предъявить его почтеннейшей публике. И так предъявить, чтобы она охнула. А кому теперь охать?
Смысл затеваемой рубрики видится мне как экологический. Разбирая различные сочинения в их взаимосвязях друг с другом и с натурой, я надеюсь понять, каково живется писателю и читателю в измененной и постоянно изменяемой среде. Литературная колонизация действительности, по-видимому, вещь небезобидная: реальность восприимчива к вибрациям текста. Литература со своей стороны способна так перегрузить собой занятую нишу, что и тексту, и его создателю станет просто нечего есть.
И все бы тут хорошо, да что-то нехорошо. Реальности, убежден, наплевать на тексты и их вибрации. Реальность на то и реальность, чтобы презирать все умственное, выдуманное. И если идеи становятся материальной силой (стало быть, тем, что можно есть), как правило, это ничем хорошим не заканчивается. Различные зеркала, с которыми литераторы ходят по различным — большим и маленьким — дорогам, имеют, конечно, некоторое значение. Для тех, кто тащит их на себе. И для тех, кто, находясь поблизости, наблюдает игру света на этих стеклышках. “Свет мой, зеркальце, скажи...” Молчи, свет мой зеркало, а то проболтаешься о сокровенном, и придется тебя разбить.
В нашей стране экологией часто занимаются химики. И правильно: знаешь, как извести окружающую среду — сообразишь, как ее защитить. Если, конечно, не опоздаешь с этой самой защитой.
Русская привычка — пенять на зеркало. Госпожа Славникова отдает ей некоторую дань. На бумажное зеркало она, правда, пеняет меньше, чем на электронное. Сетевые заморочки ей не нравятся. WWW выравнивает писателя (того, кто пишет) с читателем (тем, кто читает). Интерактив отменяет критику как профессию. Теперь каждый суслик — агроном, каждый юзер — Белинский. И кажется, сбылась мечта поэта: “Чтоб быть современнику ясным,/ Весь настежь распахнут поэт”… Лучше сказать, распахан. И поэт, и прозаик. Размазан по мониторам.
Но разве не мы всегда стремились иметь аудиторию, с которой можно еще и говорить? Наблюдать обратные вибрации вырвавшегося из рук текста… Разве не в этом смысл всяческих литобъединений и литсалонов, чтобы, как говорилось в шестисемидесятые, “обща”.
Как много общих мест: и то, что в Интернете не столько литература, сколько черт знает что, и то, что молодая проза… какая-то старая (хотя, видимо, недостаточно старая, вот писатель, а Маканина и Битова не знает!), дети старше отцов, и то, что женская проза иногда бывает хорошей, а иногда хорошей не бывает… А критикам-то как достается! Вот, например, Бавильскому за то, что чуть ли не новеллистом (или даже поэтом критики?) себя мнит… Методика вычисления возраста литераторов по рукописям меня доконала. До тридцати поэтом (или персонажем) быть почетно — и срам кромешный после тридцати… Срам кромешный! Один недавний выпускник Литинститута все повторяет слова, сказанные ему преподавателем: “Не можешь на русском — пиши на родном”. Пиши на родном усредненном языке нынешней литературы?
Молодой человек может знать об Александре Македонском из рекламы банка “Империал”, но шкурой чувствует давление внешнего мира, ошибочно принимаемое им за родительское занудство и попечение социума. Возможно, экстравагантные формы поведения юношества как раз и объясняются подспудным стремлением сбросить груз; возможно, они, эти формы, предъявляют отцам их же собственный жизненный опыт, театрализованный и со знаком “минус”, а задача отцов — уже не столько привести потомков в надлежащий вид, сколько по возможности отстоять свое.
Зачем нужно отстаивать свое, если жизнь — в том числе и литературная — прожита так, как прожита?..
Да не ерничаю я вовсе. Мне кажется, эссе Ольги Славниковой есть некий героический поступок. Будучи и прозаиком, и критиком, она свои монологи строит в режиме диалога литератора и интерпретатора. Монолог хоть и внутренний, но борьба двух ипостасей — не на жизнь, а на смерть. Романист, прозаик побеждает. Все же побеждает!
Ольга Славникова, обвиняя нынешних критиков в том, что они не видят в литературе литературу, а видят лишь сырье для собственных вибраций, не удерживается сама от искуса, но искуса иного рода — она, можно сказать, создает повесть о том, какой беллетристика русская могла стать, но не стала. Хотя, дайте срок, вдруг осознает себя — и наверстает упущенное. И похвалы в адрес, допустим, Ирины Полянской (как хороши рассуждения о спиралевидном построении ее “Прохождения тени”) — это как создание образа будущего. Образа будущего чего-то, будущее уже потерявшего или теряющего. Ибо литература оказалась в стороне от общественно значимых ценностей, а также нравственных исканий общества. Сравнивая — через двенадцать лет — два “молодежных” (нужны ли тут кавычки?) номера “Урала”, автор цикла обнаруживает отсутствие у нынешних молодых очевидных идеалов (конечно, у предыдущих поколений они были: коммунистическая сознательность, честь коллектива, комсомольская совесть!)… И хотя в эссе много текстовых примеров, все несчастья обнаруживаются за текстом. Видимо, на уровне понимания/непонимания тем или иным писателем серьезности задач.
Нехорошо, конечно, но, читая “Терпение бумаги”, я все время поглядывал на то место на полке, где у меня помещается “Стрекоза, увеличенная до размеров собаки”. Такое впечатление, что Ольга Славникова решила продолжить свой знаменитый роман — ведь он тоже о своем, о женском, а также о разрыве между поколениями — между матерью и дочерью. Интересно то, что в романе призрак умершей матери никак не желает умереть до конца, а просиживает диван. Не так же ли в нынешней литературе все маячат какие-то странные привидения?
Вот, мне кажется, вовсе не факт, что давний “молодежный” номер “Урала” до сих пор сохраняет свою эстетическую или, предположим, общественную ценность. Вообще никакой номер никакого журнала не может быть анализируем, а тем более выставляем в качестве образца с позиций изменившегося времени. Остается поднять “Новый мир” с “Альтистом Даниловым” — господи, неужели это все читали, неужели фельетон про хлопобудов приятно щекотал нам нервы, создавая впечатление нашего нравственного комфорта? Комфорта на фоне безнравственности персонажей, осмеиваемых в романе-фельетоне.
Социальность или смерть — такой девиз не подходит для нашего критика. Наш критик против смерти в условиях асоциальной безнравственности. Хотя в прозе своей все ведет и ведет мотив медленного умирания жизни. Жизнь эта скучна, сера (кажется, любимый цвет здесь — серый). И ее, весьма качественное, описание значительно выше предмета описания. Презирая реальную реальность, прозаик лепит из ее грязи нечто тоскливо-монументальное, более простроенное, чем в истоке под названием “жизнь”.
Вообще категории “время” и “жизнь” настолько временны и нежизненны, что лучше бы нам подальше держаться от такой терминологии! Часы пробьют полночь, прокукарекает петух, сменятся очередной раз парадигмы, один дискурс породит другой — и что же мы станем делать? Как ни борись с “человечинкой” в литературе — она все-таки нечто более постоянное, вневременное, чем прочие понятия (подчас совершенно пустые). Увы, новая литература не порождает нового человека. Не порождает ни автоматически, ни в результате целенаправленных усилий. Целенаправленность — вообще-то достижение соцреализма. Но вот я недавно перечитал “Спутников” и “Кружилиху” Веры Пановой. И совершенно не задела меня идеологическая подоплека, а взволновала добротность, основательность письма. А сколько там хороших (я совершенно серьезно) людей, чистых, глубоких. И никаких гендерных подходов! “Журналисты, как ангелы, — пола не имеют”, — обронила когда-то известная обозревательница Женевьева Табуи. Не думаю, что сей афоризм можно применить к нынешней отечественной литературе. Во-первых, нету ангелов (и героев нету — все в анти— вышли). А, во-вторых, половая принадлежность писавшего (писавшей) вдруг становится существенней написанного. Женская проза — та, что написана женщинами. Вопрос о наличии в самих текстах особых женских гормонов не стоит. Точно так же, видимо, возмутительной показалась бы феминисткам постановка вопроса об особом дамском способе постижения мира. Ewiges Weibliches есть мужское изобретение. Женщины же ткут ткань повествования из мелочей повседневности, в которой они лучше мужчин способны разглядеть неповседневное. Пример — Нина Горланова с ее бесконечным дневником семейного быта и бытия.
Что-то много мы толкуем о том, насколько та или иная писательница относится именно к литературе (но не дай бог — чтобы к дамским романам). Понятно, что тем самым мы оберегаем их от зачисления по ведомству более низкого пошиба. Но река беллетристики, разделившись на рукава, все равно в перспективе должна слиться воедино. Тогда и посмотрим, какие струйки пропали, а какие нет.
Будучи одновременно и прозаиком, и критиком, то есть страдая острой формой раздвоения творческого “я”, наблюдаю следующую картину: отношения писателя и критика близки к разводу. Если рассматривать эти отношения в актуальной гендерной системе координат, то становится очевидно, что роль беллетриста, независимо от пола и отношения к папиросам “Беломор”,— пассивная, женская.
Бинарность мышления Славниковой — и плюс ее цикла, и его минус. Но в одном случае раздвоенности не чувствуется. Говоря о женской прозе, она сочувствует ее авторам. Сие происходит не из какой-то измышленной этики сочувствия, а просто из того, что О.С. и есть дама-романист. Тут не надо вживаться в роль. Достаточно описать технологию. Но в других случаях наш эссеист начинает метаться, дабы одновременно оказаться в разных местах.
“Коль начал ты, то уж не начинающий…” — примерно так сказал Маршак, обращаясь к молодому литератору. “Кутят надо топить, пока они еще слепы”, — невесело шутил Твардовский. Славникова всерьез озабочена судьбой молодой литературы — особенно на своем, екатеринбургском уровне. С одной стороны, она прекрасно понимает, что совершенно безразлично, откуда молодой человек узнал про Александра Македонского, главное — чтобы вообще узнал. С другой, есть подозрение, что критику важно, чтобы новая генерация узнавала обо всех на свете Александрах от него (точнее, от нее) — и именно в приемлемой, скажем, для журнала “Урал” форме. А это уже признак того, что критик и романист не уживаются “под одной обложкой”. Нездоровая советская страсть к культуртрегерству погубит обе ипостаси. Не всем же учить детей в Ясной Поляне!
Уж не знаю, верны ли сексуальные ассоциации Славниковой. В качестве любимого критика она создает невнятного гуманоида. Он мне неинтересен — и добродетелями своими, и недостатками. У каждого пишущего рецензии и статьи много своих плюсов-минусов, чтобы чужими интересоваться. Но вспоминаю, как однажды в редакцию нашей городской газеты пришла Людмила Касаткина и на вопрос: “Есть ли у вас любимый критик?”, не задумываясь, ответила: “Павел Марков”. Не задумываясь. А мы, пишущие о литературе, не задумываясь, можем только нелюбимых назвать или, иначе, тех, кто нас раздражает. Вот ведь есть на свете несуетная Алла Марченко, и пусть это другая генерация — ее взгляд на вещи всегда свеж! И есть вздор, который пишет Виктор Топоров, но, право слово, вздор этот задевает какие-то струны в душе читающего человека.
Так что если мы боимся ощущения временности себя и своих творений, то, может быть, просто не надо торопиться. Лермонтов — конечно, интересный пример. (По мне, гораздо более интересный на фоне современности пример — Георгий Балл, который в своем солидном возрасте пишет достаточно молодую прозу.) И еще Аркадий Гайдар, который в 14 полком командовал. Но мы же пацифисты, нам же дорога только истина. Только одна истина о высоком искусстве слова. Что же мы то на пищеварительные, то на сексуальные проблемы сбиваемся? Сексу — сексово, а искусство — вечно. Литературе ничто не угрожает — ибо даже Интернет, презрительно интегрирующий все на свете, заражен вирусом логоцентризма. И какая для нас разница, как работает такая или сякая машинка для перебеливания текстов? Не надо мифологизировать ни пушкинский “Современник”, ни “Новый мир” Твардовского, ни “Урал” двенадцатилетней давности. Среди множества литературных направлений (или даже кружков) всегда может найтись одно, которое оставит более глубокий след в литературе. Но не бывает так, чтобы все звезды располагались только в одной стороне небосвода.
Есть в Рунете такой сайт http://www.stihi.ru, но поэзии там нет. Любительские упражнения, и пусть их упражняются — может, читать научатся. Узнают, где справку про Маканина—Битова получить. С прозой, конечно, труднее. Она объемнее — и не у каждого достанет технологического умения запихнуть многотомное сочинение в Web.
Не надо мифологизировать также какой-нибудь “Русский журнал” (http://www.russ.ru/ ). Право слово, дьявола в Сети нету. Интернет — другая культура, отличная от журнальной и книжной, но он начинает с подражания Гутенбергу и Хичкоку. Он украшает свои страницы аляповатыми буквицами и жутковатыми вампирами. Ну и что? Пока Ольга Славникова ищет в чужих текстах следы новой жизни (или новой формы), развитие продолжается. Пока она не доверяет критикам своих романов — оно идет по спирали. Рукописи не горят, но бумага достаточно нетерпеливо дожидается текстов. Бумага, Сеть, радиоволны…
