Тимур Кибиров
Нищая нежность
По прочтении альманаха «Россия — Russia»
1. Только вымолвишь слово «Россия»,
а тем более «Русь» — и в башку
тотчас пошлости лезут такие,
враки, глупости столь прописные,
и такую наводят тоску
графа Нулина вздорное чванство,
Хомякова небритая спесь,
барство дикое и мессианство —
тут как тут. Завсегда они здесь.
И еврейский вопрос, и ответы
зачастую еврейские тож,
дурь да придурь возводят наветы,
оппонируют наглость и ложь!
То Белинский гвоздит Фейербахом,
то Опискин Христом костерит!
Мчится с гиканьем,
лжётся с размахом,
постепенно теряется стыд.
Русь-Россия! От сих коннотаций
нам с тобою уже не сбежать.
Не РФ же тебе называться!
Как же звать? И куда ж тебя звать?
2. Блоку жена.
Исаковскому мать.
И Долматовскому мать.
Мне как прикажешь тебя называть?
Бабушкой? Нет, ни хрена.
Тёщей скорей. Малахольный зятёк,
приноровиться я так и не смог
к норову, крову, нутру твоему
и до сих пор не пойму, что к чему.
Непостижимо уму.
Ошеломлён я ухваткой твоей
ширью морей разливанных и щей,
глубью заплывших, залитых очей,
высью дебелых грудей.
Мелет Емелька, да Стенька дурит,
Мара да хмара на нарах храпит,
Чара визжит-верещит.
Чарочка — чок, да дубинушка —
хрясь!
Днесь поминаем, что пили вчерась,
что учудили надысь.
Ась, да Авось, да Окстись
Что мне в тебе? Ни аза, ни шиша.
Только вот дочка твоя хороша,
не по хоро’шу мила.
В Блока, наверно, пошла.
3. Дай ответ!!! Не даёт ответа.
А писатель ответы даёт.
И вопросов он даже не ждёт.
Так и так, мол! А толку всё нету.
А писатель всё пишет и пишет,
никаких он вопросов не слышит,
никаким он ответам не внемлет,
духом выспренним Русь он объемлет.
И глаголет, глаза закативши,
с каждым веком всё круче и выше.
И потоками мутных пророчеств
заливает он матушку-почву.
Так и так, мол. Иначе никак.
Накричавшись, уходит в кабак.
Постепенно родная землица
пропитается, заколосится,
и пожнёт наконец он ответ —
свой же собственный ужас и бред.
4. ... Свобода
приходит никакая не нагая —
в дешёвых шмотках с оптового рынка,
с косметикою блядскою на лике
и с песней группы «Стрелки»
на устах.
Иная, лучшая — не в этой жизни,
парень.
И всё-таки — свобода есть свобода,
как Всеволод Некрасов написал.
5. Ну, была бы ты, что ли, поменьше,
не такой вот вселенской квашнёй,
не такой вот лоханью безбрежной,
беспредел бы умерила свой —
чтоб я мог пожалеть тебя, чтобы
дал я отповедь клеветникам,
грудью встал, прикрывая стыдобу,
неприглядный родительский срам!
Но настолько ты, тётка, громадна,
так ты, баба, раскинулась вширь,
так просторы твои неоглядны,
так нагляден родимый пустырь,
так вольготно меж трёх океанов
развалилась ты, матушка-пьянь,
что жалеть тебя глупо и странно,
а любить... да люблю я, отстань.
Из цикла «Amour, exil...»
* * *
Ладно уж, мой юный друг,
мне сердиться недосуг,
столько есть на свете
интересных всяких штук!
Взять хоть уток этих!
Взять хоть волны, облака,
взять хоть Вас — наверняка
можно жизнь угробить,
можно провести века,
чтоб узнать подробно
Ваши стати, норов Ваш,
признаков первичных раж,
красоту вторичных.
Но и кроме Вас, Наташ,
столько есть в наличье
нерассмотренных вещей,
непрочитанных идей,
смыслов безымянных,
что сердиться — ей же ей —
как-то даже странно!
Есть, конечно, боль и страх,
злая похоть, смертный прах —
в общем, хулиганство.
Непрочны — увы и ах —
время и пространство.
Но ведь не о том письмо!
Это скучное дерьмо
не достойно гнева!
Каркнул ворон: «Nevermore!»
Хренушки — forever!
* * *
Ну, началось! Это что же такое?
Что ж ты куражишься, сердце пустое?
Снова за старое? Вновь за былое,
битый червовый мой туз?
Знаешь ведь, чем это кончится, знаешь!
Что же ты снова скулишь, подвываешь?
Что ж опрометчиво так заключаешь
с низом телесным союз?
С низом телесным
иль верхом небесным —
это покуда ещё неизвестно!
Экие вновь разверзаются бездны!
Шесть встрепенулися чувств.
Оба желудочка ноют и ноют!
Не говоря уж про всё остальное,
не говоря уж про место срамное...
Трахаться хочешь? — Хочу!
Кто же не хочет. Но дело не в этом,
дело, наверно, в источнике света,
в песенке, как оказалось, не спетой,
в нежности, как ни смешно!
Как же не стыдно!.. И в зеркало глядя,
я обращаюсь к потёртому дяде —
Угомонись ты, ублюдок, не надо!
Это и вправду грешно!
Это сюжет для гитарного звона,
или для бунинского эпигона,
случай вообще-то дурнейшего тона —
Пьянка. Потрёпанный хлюст.
Барышня... Да-с, аппетитна, плутовка!..
Он подшофе волочится неловко,
крутит седеющий ус.
Глупость... Но утром с дурной головою
вдруг ощущает он что-то такое,
вдруг ошарашен такою тоскою,
дикой такою тоской —
словно ему лет пятнадцать от силы,
словно его в первый раз посетило,
ну и так далее... Так прихватило —
Господи Боже ты мой!
Тут уж не Блок — это Пригов скорее!
Помнишь ли —
«Данте с Петраркой своею,
Рильке с любимою Лоркой своею»?..
Столь ослепителен свет,
Что я с прискорбием должен
признаться,
хоть мне три раза уже по пятнадцать —
Salve, Madonna! и Ciao, ragazza!
Полный, девчонка, привет!
Заявка на исследование
Когда б Петрарке юная Лаура
взяла б да неожиданно дала —
что потеряла б, что приобрела
история твоей литературы?
Иль Беатриче, покорясь натуре,
на плечи Данту ноги б вознесла —
какой бы этим вклад она внесла
в сокровищницу мировой культуры?
Или в последний миг за край хитона
её схватив на роковой скале,
Фаон бы Сафо распластал во мгле —
могли бы мы благодарить Фаона?
Ведь интересно? Так давай вдвоём
мы опытным путём ответ найдём!
11
С тобою, как с бессмертными стихами, —
ни выпить, ни поцеловать!
Ни дать, ни взять...
Смотри ж, земля под нами
плодоносить готовится опять!
Смотри же —
меж недвижными звезда’ми
мерцающий стремится огонёк
с авиапочтой, может, со словами
моими о тебе. И видит Бог,
как мы с тобой, им созданные, чтобы
в обнимку спать в ночи блаженной сей,
ворочаемся и томимся оба
в постели жаркой, каждый во своей.
Смотри же, как красиво в этом мире,
как до сих пор ещё красиво в нём!
Не оставляй меня!
На сем прощальном пире
предписано нам возлежать вдвоём!
Смотри, любимая, —
пока ещё, как древле,
средь мировой позорной чепухи
висят созвездья, высятся деревья
и смертные, как человек, стихи!
Юбилей лирического героя
1. Ещё, как патриарх, не древен я, но всё же
в час утренний глядеть на собственную рожу
день ото дня тоскливей и тошней.
И хоть еще осталось много дней,
в два раза больше позади осталось.
И что же? Где она, блаженная усталость,
и умудрённость где? Где-где — в узде,
которой взнуздан я мирскими суета’ми —
тщеславьем, леностью, а паче словесами
хитросплетенными, игрою роковой
фонем бессмысленных с нагрузкой смысловой,
и возбеше’ньем блудным (друг-Хохол
такую дефиницию нашел
для страсти нежной, коей мучим я).
Всё жду чего-то. Не старей меня
был твой певец пиров и финских скал,
когда в отчайньи сумрачном писал
про лысины бессилия. А я,
плешивей становясь день ото дня,
не знаю угомону. Сорок пять.
Пора, мой друг. Но хочется опять.
Шкодлив, как кошка, и труслив, как заяц,
всё поджидаю дедушку Мазая.
А воды прибывают и шумят,
и намочить мне лапки норовят.
И вот февраль. Достать чернил, и паркер,
подаренный тобой, заправив, выпив чарку-
другую италийского вина,
писать себе с утра и до темна,
себе писать с темна и до утра:
«Пора, мой друг, действительно пора.
Успехов в личной жизни, милый мой.
Ну, будь здоров, лирический герой!
Геройствуй помаленечку, дружок,
и с Божьей помощью мы свой отбудем срок.»
5. То смерть наступает мгновенно,
то в контрнаступление жизнь
пускается столь дерзновенно,
что снова противник бежит.
И гибель уходит в подполье,
и строит там козни свои,
в доверье втирается подло
под видом, к примеру, любви.
Смотрю я большими глазами,
чтоб что-нибудь предусмотреть.
Но жизнь наступает внезапно.
И вновь продолжается смерть.
8. Российские поэты
разделились
на две неравных группы —
большинство
убеждено, что рифма «обуян»
и «Франсуа» ошибочна, что надо
её подправить —
«Жан» иль «Антуан»...
Иван.
Болван.
Стакан.
И хулиган.
10. Большое спасибо, Создатель,
что вплоть до последнего дня
и праздным, и дураковатым
ещё сохраняешь меня,
что средь сериозных и пышных,
и важных, и тяжких, как грех,
ещё, никудышный и лишний,
не в силах я сдерживать смех,
что ты позволяешь мне шляться,
прогуливать и привирать,
играться, и с толку сбиваться,
а может быть, даже сбивать,
за то, что любили, жалели
меня ни за что ни про что,
пускали в дома и постели,
сажали за праздничный стол!
Отдельное также спасибо
за ту, что не любит ещё,
но так уж светла и красива,
что мне без того хорошо.
За лёгкую, лёгкую лиру,
за лёгкость мою на подъём,
и что не с прогорклого жиру
бешусь я на пире Твоём!
Спасибо за мозг и за фаллос,
за ухо, и горло, и нос,
за то, что так много досталось,
и как-то само утряслось,
что не по грехам моим судишь,
а по милосердью Твому,
и вновь беспроцентную ссуду
вручаешь незнамо кому,
что смотришь сквозь пальцы на это,
что Ты не зануда и жмот
и не призываешь к ответу
за каждый насущный ломоть!
Что свет загорается утром
и светит в течение дня,
и что, как Макаренко, мудро
доверьем ты учишь меня,
что праздность мою наполняешь
своим драгоценным вином
и щедрой рукой подливаешь,
скрывая скудельное дно.
Коль всё моё дело — потеха,
не грех побездельничать час!
За то, что всегда мне до смеха
до слёз из распахнутых глаз!
Что бисер мечу торовато,
что резвая Муза сия,
прости уж, Господь, глуповата,
ленива, смешлива, как я!
Пускай уж филолог Наташка
пеняет на то, что пусты
и так легковесны бумажки
с моими словами, но Ты,
но Ты-то ведь знаешь, конечно,
ты ведаешь, что я творю.
За всю мою нищую нежность
покорнейше благодарю!
За бережность и за небрежность,
за вежливость с тварью Твоей,
удачливость и безуспешность
непыльных трудов и ночей!
Спасибо. И Ты уж прости мне,
что толком не верую я,
что тостом дурацким, не гимном
опять славословлю Тебя!
Так выпьем по первой за астры,
нальём по второй — за исход,
по третьей наполним — и баста,
ведь троицу любит Господь!
Так выпьем за нашу победу,
как в фильме советский шпион,
за то, чтобы всё я разведал
и вовремя смылся, как он.
