Лидия Зиновьева-Аннибал. Тридцать три урода: Роман, рассказы, эссе, пьесы. (Составление, предисловие, комментарии М. В. Михайловой. / М.: Аграф, 1999. 496 с. — Lydia Zinovieva-Annibal. The tragic Menagerie. / Translated from Russian and with an introduction by Jane Costlow. / Northwestern University Press, Illinois, 1999.
Итак, Лидия Зиновьева-Аннибал (1866—1907) в который раз пытается выйти из тени Вячеслава Великолепного и обрести свой собственный голос. И свою — отдельную — творческую репутацию. Ей и повезло и не повезло быть женой Великого Поэта, чей дар едва не затмил ее собственный.
В начале века, когда знаменитые “среды” Вячеслава Иванова собирали в “башне” на Таврической главные символистские силы Петербурга, Зиновьева-Аннибал слыла их душой (“Психеей”) и вдохновительницей. Но она не ограничилась этой ролью и рискнула выступить не только в качестве хозяйки салона, где пророчествовал о Дионисе ее муж, но и как автор собственных литературных произведений — драм, рассказов и эссе, очень разнородных по стилю и художественным достоинствам, и по степени писательской самостоятельности, которой ей удалось достичь (что, между прочим, показывает, как непросто ей было высвободиться из-под влияния такой яркой личности, как Вячеслав Иванов, и обрести свой язык). Попытка эта была смелой, ведь новоиспеченную писательницу неизбежно должны были сравнивать с ее мужем и подозревать во вторичности, что, разумеется, и произошло. Часть ее произведений была принята холодно, часть заслужила похвалы собратьев по символизму, но в целом, после всех критических баталий, Лидия Дмитриевна получила в литературе роль второго плана (в отличие от литературных кругов, в которых ей довелось “царить”). Она пополнила список так называемых малых имен символизма и была благополучно забыта всеми, кроме специалистов-литературоведов.
И вот теперь сразу два издательства, одновременно обратившихся к наследию Зиновьевой-Аннибал, поднимают вопрос: справедлив ли свершившийся над ней суд истории? Или с меньшей долей патетики: в чем причины такого забвения, в самом ли творчестве писательницы (которое, может быть, того и заслуживало?), в предвзятом ли отношении к ней окружения (а символистская среда, как всякий клан, знала свои условности) или же просто в превратностях литературной судьбы?
Русское и американское издания, о которых идет речь в этой рецензии, отвечают на этот вопрос по-разному. В американском, конечно, не обошлось без налета феминизма и модного гендерного подхода. Автор предисловия Джейн Костлоу сетует на ту скромную роль, что отводилась женщине в идейном обиходе символизма, — не более чем эмблемы, проявления высшего начала, которое, как всякое проявление, самостоятельностью не отличается (вспомним печальный крест “Прекрасной Дамы” Блока Л. Д. Менделеевой), — сетует вполне по-феминистски. Отчасти это оправданно. Но ведь были и другие примеры. Что же сказать тогда о Зинаиде Гиппиус, которая, кстати, и обрушилась с критикой на “Тридцать три урода” Зиновьевой-Аннибал, хотя и не без подсказки Брюсова (успевавшего задавать тон не только в Москве, но и в Петербурге)? Если бы проблема исчерпывалась полом, то, с позиций феминизма, Гиппиус, сама будучи женой известного писателя, должна была бы горячо поддержать всякое проявление женской и творческой независимости, тем более проявление литературное. Но не факт написания “Тридцати трех уродов”, а их стиль и содержание подвергались критике — часто, впрочем, несправедливой. И вызвано это было вовсе не гендерными, а внутрисимволистскими конфликтами, литературными и личностными, что прекрасно показано в предисловии к рускому изданию, написанном М. В. Михайловой. Оба комментатора, однако, сходятся в главном: забвение было незаслуженным и обусловленным внешними причинами.
Но в чем безусловно права Джейн Костлоу, так это в выборе цикла рассказов “Трагический зверинец” как наиболее зрелого и самостоятельного произведения Зиновьевой-Аннибал (в русское издание вошли также другие рассказы, пьесы и эссе). Если драма “Кольца” насквозь пропитана ивановскими идеями и лексикой, а в рассказах (“Помогите вы!”, “За решетку”) слишком явно влияние Эдгара По (“Черный кот”, “Сердце-обличитель”), возможно, опосредованное Леонидом Андреевым (“Мысль”), то “Трагический зверинец” ни у кого не заимствован, а потому органичен и целен. В нем Зиновьева-Аннибал почти полностью избавляется от жаргона “башни”, с его искусственными словечками вроде “мимовольно”, все идеи переводит на подтекстовый уровень, от чего они только выигрывают, и слово ее становится точным и единственным. Язык “Трагического зверинца” прост, нарративен, даже сдержан, но экспрессивно заряжен изнутри, и наибольший эффект достигается как раз напряжением между простотой, непосредственностью изложения и силой описываемых эмоций (тогда как в “Кольцах”, в большинстве рассказов сборника “Нет!” или в “Лирических миниатюрах” надрывность тона явно перевешивает реальный эмоциональный заряд). В то же время это очень индивидуальный язык, трудный для перевода именно своей сжатостью и некоторыми “неправильностями”: “Мама засмеялась тихо, как воркуя”. Джейн Костлоу, на мой взгляд, удалось передать эту особенность стиля Зиновьевой-Аннибал, и ее перевод не упрощает оригинала. Мир, созданный в “Трагическом зверинце”, напомнит читателю и романы Кнута Гамсуна (своеобразным экстатическим пантеизмом юной героини), и способы вживания в свое прошлое Марселя Пруста, и “Портрет художника в юности” или “Дублинцев” Джеймса Джойса (“немецкая школа” с ее нивелирующим индивидуальное воспитанием, важность проблемы веры и неверия, момент открытия не-существования Бога — да и в самом построении отдельных рассказов, частей цикла, можно увидеть некое подобие “епифаний” Джойса). Но в данном случае говорить о каких бы то ни было влияниях не приходится, хотя бы по хронологическим причинам (исключение можно сделать только для Гамсуна), это скорее вопрос типологического сходства, общего направления поисков, в котором развивалась символистская проза, и интуитивное следование этому направлению делает честь русской писательнице.
В “Трагическом зверинце” две основные темы: становление характера героини (здесь цикл сближается с “романом воспитания”) и ее отношения с природой. Вторая тема звучит почти современно, наводит на экологические раздумья, но, предаваясь им, не стоит забывать, что у Зиновьевой-Аннибал противостоят не человек и природа, а человек, природа и Бог, и не человек у нее причина творимого зла, первопричина его — несовершенство мира, человек же — заступник слабых перед сильными, будь то другие люди, животные или сам Создатель. Ее пафос, можно сказать, антиэкологичен, это пафос вмешательства, протеста против неправедного миропорядка, где сильный пожирает слабого. Другая его грань — социальный протест, наиболее ярко выраженный в рассказах “Помогите вы!”, “За решетку” и “Кошка”.
Но эти рассказы, как и вообще сборник “Нет!”, включенный, как я уже сказала, в русское издание, оставляют впечатление опытов, пробы пера. Хотя бы потому, что в них неоправданно повторяются слова, образы, ситуации, которые мы найдем и в “Трагическом зверинце”. Обилие окказионально заимствованной лексики в “Лондоне” и подражание отрывистой речи иностранца, плохо владеющего русским, в “Голове Медузы” приводят к эстетическому фолу (особенно трудно понять, что “Аэу”, через слово произносимое англичанином, это восклицание “Oh”). Удачным в этом сборнике мне показался только рассказ “Электричество”.
Зато комедия “Певучий осел”, выигрывающая к тому же от соседства с “Кольцами”, является не только остроумной пародией на “Сон в летнюю ночь” Шекспира и нравы “башни” одновременно, но и просто веселым чтением. Благодаря ясности языка, за что спасибо Шекспиру, и прозрачности намеков, в чем повинен дух символистского “жизнестроения” (сиречь смешения искусства и жизни в самых крайних формах).
Русскоязычный сборник завершают несколько критических эссе, в том числе об Андре Жиде, Генри Джеймсе, Ф. Сологубе и А. Ремизове. Хотя чаще всего Зиновьева-Аннибал остается в рамках узко-символистской идеологии, мешающей ей судить автора по его собственным законам, присущее ей литературное чутье все же одерживает верх, как в классическом очерке о “Мелком бесе” Сологуба.
Так выйдет ли Лидия Зиновьева-Аннибал из великой тени? На мой взгляд, “Трагический зверинец” ей это позволяет. Оставим в покое Блока с его смутным пророчеством о том, чем Лидия Дмитриевна стала бы для русской литературы, если бы не ее ранняя смерть, но будем исходить из материала, которым располагаем. А это тексты, право которых — быть прочитанными, так же как исконнейшее право читателя — составить о них собственное мнение, не довольствуясь мнениями современников и прочих критиков. Представленные публикации реализуют это — наше с вами — право.
