Георгий Ефремов

Луч локомотива

Георгий Ефремов
Луч локомотива
Моя прекрасная дама
Моя прекрасная дама работает в бухгалтерии.
И каждая жилка в ней теперь деловая.
Правда, убытки она до сих пор именует потерями.
И улыбается, улыбается не уставая.
Я превратился в завхоза, и это уже не лечится.
Глянешь с похмелья на инвентарь, а он почему-то дышит.
К сослуживицам подхожу со стороны количества:
сколько у каждой коленей, запястий, лодыжек.
У нас теперь не свидания, а собеседования.
В долгой разлуке не обойтись без E-mail’a.
Всё хорошо. И бесполезны сетования.
“Просто я дура была и ничего не умела”.
У неё сыновья-подростки. У меня две дочки на выданье.
Перед нами давно бессилен любой соблазн.
Меняю потёртый альбом с роскошными видами
на том подзаконных актов. Время сдавать баланс.

Музыка молодая
Плачу и холодею:
город и всё мертво.
Вольную Галатею
высадив у метро,
еду с песенкой старой
и перегоревшей фарой.
Музыка молодая:
об-ла-ди, об-ла-да.
Еду, не обладая
никем никогда,

еду, балдею,
к Валдаю, в Вандею
по таволге и алтею.
Зато я владею
золотом трёх ладов,
скоро помолодею
и буду готов
вручить судьбу прохиндею
и умереть за идею.

Пруды на бульваре
К этим прощальным прудам вернёмся когда-нибудь
над запотевшими льдинами руки оттаивать.
Всех-то сокровищ: апрельское снежное крошево.
Кроме весны и Москвы — ничего хорошего.
Да вот ещё эти краплёные лебеди
в трепетном, жалком любовном лепете.
Мир всё новее, а жизни по-прежнему кратки
и тяжелы мановенья бензиновой радуги.
Лебеди-лебеди,
верю, что вы вместе с инеем не истлеете.
Господи, сколько б рука Твоя ни отнимала,
не обеднеем. А сколько ни дай — всё мало.
Кто-то забыл на небесной пустой наковальне
шорох огня и прерывистое воркование.
С каждым порывом свободней и сокровенней
талой воды бессловесное приникновение.
В коконе купола, в капле, в надтреснутой колбе —
голые крылья тополя, листья голубя.

На дне воды
Нету ни капли моей вины.
Только волоконца ливня видны.
Серые подводы, седые сады —
вся моя деревня на дне воды.
В дом не постучится ничья нужда.
На глазах густеют стебли дождя.

Полые колосья, пустые труды —
в неводе сонном на дне воды.
И шепчу небесной влаге благой:
посреди ненастья меня упокой,
в куполе тумана, в линзе беды,
на чужбине милой, на дне воды.

Ночной Особый
Широка долина,
высока стена —
непреодолима
для меня она.
Сказочную повесть
слушает тюрьма:
ночью ходит поезд
за спиной холма.
Паровозик старый —
нет бы отдохнуть —
одинокой фарой
озаряет путь.
Прогремел и замер —
только эхо вслед, —
а до наших камер
не доходит свет.
Для такого сброда
в мире нет огней —
разве что свобода
и мечта о ней.
Слёзы навевая,
душу леденя,
сказка путевая
мучает меня.
Горестна и лжива:
что в столетье раз
луч локомотива
навещает нас —
пощекочет веки
узнику, и тот
из тюрьмы навеки
к радости уйдёт.
В сеть чужого света
пойманы з/к,
и надежда эта
вроде сквозняка.
“Я и сам не пряник,
но подходит срок —
и меня охранник

бросит за порог.
Потому и вою,
и рублю сплеча,
что уйду на волю,
не видав луча.
Выйду по закону,
выкину рваньё,
встречу незнакомку —
кто я для неё?
Жить с такой особой
не смогу и дня —
пусть Ночной Особый
заберёт меня.
За узкоколейкой
мир больших щедрот,
но мякиной клейкой
зарешёчен рот.
Вашей сладкой сдобой
не наемся я —
пусть Ночной Особый
заберёт меня.
Попаду на праздник
светочей, шумих,
о судах и казнях
позабуду вмиг,
отмету со злобой
лица, имена.
Пусть Ночной Особый
заберёт меня.
Пальцы искалечу,
сердце растопчу —
но взлечу навстречу
белому лучу...”
— Лучше и не пробуй,
это всё ...ня.
Пусть Ночной Особый
заберёт меня.

* * *
Как послегрозовой озон —
любовь, которой я пронзён,
которой скомкан.
На пустыре среди промзон
стою в тоске: какой резон
сопротивляться чужакам и незнакомкам? Вблизи Германий и Корей
хочу очнуться поскорей
от лагерей и лотерей,
назло приметам.
Но Бог (по матери) еврей,
и Грей плывёт из-за морей с большим приветом. И скучен блуд, и скушан бунт,
и что мне путы ваших будд,
и всё чучхе, все эти байки, эти танки!
Он понял с высоты креста,
что чаша вечности пуста.
И я увидел горний свет в глазах путанки. Ведь — что ни проповедуй — мы
из торбы той, из той сумы,
из той утробы,
где все равны и велики,
где всё такие пустяки!
Но и микробы — всё равно высокой пробы. К тебе я так и не привык:
в тебе, в клубке орбит кривых
все наши вечности впритык, слова и числа. Тогда все матери чисты
и все материи пусты,
совсем как ты —
моя беда, моя отчизна.

Тень чёрной звезды
болен любовью и не хочу излечиться
вижу в рассветном небе невыцветшую звезду отворачиваюсь а она всё равно лучится
колет зияет а я за ней не иду
родина страсти нет от тебя лекарства
остаёшься внутри даже гоня взашей
можно не откликаться
а твои лучи подлиннее любых ножей
осенью ты роняешь чёрные перья
и всё становится тщетно кроме курева и питья без времени и земли ты всё равно империя никакая свобода не заменит тебя
примешь сто граммов под сенью хором и храмов дымом закусишь перышко оброня
выйдешь в толпу без явных ожогов и шрамов я и не глядя узнаю что мы родня

* * *
Ты меня пугаешь загробной карой,
но для страха я уже, в общем, старый.
К тому же порядочно проспиртован
по всяким клиникам и притонам.
Перебинтован сухой порошей
вместе с компанией пустопорожней.
Целебный воздух нам даже вреден,
и непонятно, про что мы бредим...
Нехороши при любом режиме.
...Зато и выжили, что грешили.

Интервью
Это неважно — в какое лоно
брошены песни и письмена:
эхо ветренно и влюблённо
всё доскажет и без меня.
Ливень душу мою полощет,
а тело болит, как пустой протез.
К чёрту подполье, постель и площадь.
Всё, что я делаю, это протест.
Нет прощенья ничьей победе,
и в поражении правды нет.
Будет обидно, если поверите
тому, кто выпотрошен и отпет.
...За всё на свете ветер в ответе —
это ветер и есть ответ.

Вышла пуля полетать
Вышла пуля полетать,
вышла волю повидать
И — в конце обезголосев —
отдохнуть среди болот.
Я её подкараулю,
оборву её полёт,
обниму её в тумане
у пустого озерца.
И такая благодать:
озимь вымахнет над нами,
а в последнем из колосьев
будет зёрнышко свинца.

Георгий Ефремов родился в 1952 году в Москве. Окончил Вторую математическую московскую школу, работал санитаром в приёмном покое, продавцом в книжном магазине, был литературным секретарем у Давида Самойлова. Длительное время жил в Литве, переводил литовскую поэзию. Автор четырех собственных стихотворных книг. В 1988—1989 годах входил в совет Сейма “Саюдиса”. В настоящее время живёт в Москве.