НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Сон в глубоком ноябре

Григорий Медведев. Нож-бабочка. — М.: Воймега, 2019.

Голос молодого поэта Григория Медведева с каждым днем все громче слышен в столичных литературных кругах¹ . Присущая этому автору особая интонация с легкой экзистенциальной грустью близка, наверное, многим представителям поколения, рожденного в восьмидесятые годы, на краю СССР. Об этом «переходном варианте со всеми вытекающими последствиями» блистательно написала Светлана Михеева в статье «Наблюдатели у руин», где содержится подробный анализ книги Григория «Нож-бабочка».

Нас же в этой книге, дебютной для автора, привлекло нечто иное: концепция мира и времени, в контексте которых обретает себя поэтическое сознание Медведева.

Сам образ ножа-бабочки, выбранный для названия сборника, указывает на амбивалентность художественного мировосприятия, в котором хрупкость и невесомость соединяются со стальной жесткостью, неумолимостью, непреложностью бытия. В образе бабочки видится развернутая метафора жизни, легкой в начале и страшной в конце:

Лето оклеено смертью с изнанки.

Чем бы поддеть таким? Нож —

бабочка бьется, вертясь о фаланги,

кожу царапает сплошь.

Счастливая, беззаботная, хотя во многом ответственная пора юности приходит в упадок, а идущие следом за ней зрелость и старость диктуют свои требования, напоминают о необратимости бытия — оттого и «список на лето не дочитать никогда».

Все в поэтическом пространстве Григория Медведева имеет свою наружную и изнаночную сторону. Мир, который кажется плотным и осязаемым, сотканным из конкретных деталей и реалий быта, в то же время призрачен и зыбок, беззащитен и неуловим. Возможно, потому, что единственной реальностью этого мира становится воспоминание — ретроспектива в детство. Об этом же упоминает Денис Липатов в своей статье «Осень на паузе», посвященной книге «Нож-бабочка».

То, о чем пишет Медведев, живо только в его памяти, но незримыми нитями связано с настоящим — оно мучает, не отпускает, иногда даже требует возмездия. Детские впечатления поэта — модификация заброшенного яблоневого сада Бунина, где все пронизано ностальгией, грустью об ушедшем, сожалением по поводу не­оправданных надежд и обманутых ожиданий. Григорий Медведев не просто делится с читателем воспоминаниями о прошлом — он все переживает заново, и прошлое становится для него моментом настоящего. Вот почему на планете его стихов всегда найдется место для Маленького Принца: детские радости и печали, детское непосредственное восприятие мира, когда любая случайная боль особенно тяжела, но жизнь, тем не менее, легка и бесконечна, так же свежи и ощутимы, как много лет назад.

Пронзительно в этом смысле стихотворение о смерти второклассника: здесь автор рассказывает об одном из самых ярких впечатлений прошлого, на фоне которого меркнут все прочие воспоминания. Близкое соприкосновение с горем, внезапное осознание новых страшных и непреложных истин становятся для лирического героя Медведева своего рода обрядом инициации, значимым этапом духовного взросления:

…я наконец-то заплакал:

второклассники умирают. Неба и птиц —

многого, многого он не увидит больше…

Долго я, до конца весны, все думал о нем:

что за сны ему снятся, видит ли он меня?

Но стал забывать, когда наступило лето

с насекомым царством своим и муравейным

братством, с крыжовником, с яблоками такими,

каких у нас не случалось ни до, ни после.

И все же детство обязательно возьмет свое — и тяжелые воспоминания осядут где-то на самом дне души, вытесненные царством вечного лета и нескончаемого удивления. Но так ли уж беззаботно это время? Ответ Григория однозначен: только в юные годы закладывается фундамент, на котором вырастает личность. Из детских лет в нашу взрослую жизнь тянется, становясь вечным наследием, бесценный опыт проб и ошибок. Неизжитые обиды, не до конца искорененное чувство вины за содеянное, не в полной мере, но все же отчасти осознанная необходимость быть причастным чему-то великому, важному, до времени скрытому в повседневных мелочах.

А как важно в этот непростой период получать одобрение со стороны — ведь именно оно укрепляет нашу уверенность в собственной состоятельности. Детским победам нужны наблюдатели, их отсутствие становится трагедией:

Подростковая, в общем-то, зависть, обида,

только зря — не разверзнется клумба,

и герои дворовые из Аида

не восстанут в час твоего триумфа.

Еще одна значимая амбивалентность поэтического мира Григория Медведева — его удивительный дар быть микроскопически детальным и масштабным одновременно. Он, вечный житель «муравьиной страны» с камерными, дневниковыми листочками в руках, вдруг становится летописцем истории, подобно автору «Повести временных лет». Его взгляд — не точка зрения стороннего наблюдателя, лежащего в траве и любующегося полетом шмеля, но мгновенное впечатление канатоходца с камерой в руках. Это взгляд с высоты птичьего полета, благодаря которому автор одновременно пребывает в двух временных контекстах: частном, сиюминутном, и вечном, обеспечивающем причастность ко всему мирозданию, ко всему опыту человечества.

Действительно, личный опыт Григория Медведева вырастает на мощнейшей культурной почве. Он, «неудельный князь страны своей заплечной», «делящий жизнь на неравные две», пытается найти ответы на важные вопросы то в суровой эпохе княжеских междоусобиц, то в позднем Средневековье, то в Древней Греции — и время неизменно откликается. Или, может быть, его гул, белый шум просто очень отчетливо распознается искушенным слухом поэта.

«Котенок с улицы Мандельштама», Данте, «блуждающий в сумрачном лесу» воспоминаний, житель «уездной Итаки» — вот кем представляет себя автор, вырастающий из опыта невинных детских игр, где все, казалось бы, понарошку, все только подготовка к настоящей жизни. Но в действительности никакой игры нет, а точнее, нет границы, которая отделяла бы ребенка от взрослого и личный опыт — от опыта человечества.

Чтобы прорасти мощным злаком, а не остаться худым семенем, Григорий Медведев хранит в памяти мудрого ребенка как непреходящую ценность и главное нравственное мерило собственной жизни.

Интересно также, что двойственность поэтического сознания автора проявляется и в неоднородности его художественного метода. Он умело балансирует между традиционной русской просодией, наследием акмеизма, и постмодерном. Отличительные черты его поэзии — эмоциональная сдержанность, словесный аскетизм, отсутствие избыточных художественных деталей, повествовательность.

Нередко Григорий умещает свою поэтическую мысль в емкую, краткую форму, но при этом содержание не спрессовано и даже эпично. В то же время то, что на первый взгляд может показаться простым нарративом (как, например, история об умершем второкласснике), не лишено у Медведева мощной концептуальной основы. В каждом воспоминании изящно спрятана авторская мысль, каждый образ, подобно нити Мойры, одним концом связан с текущим моментом настоящего, а другим уходит в нескончаемую мировую историю.

Так бытописатель прошлого становится летописцем вечного: его стиль полудокументален, фактографичен, но при этом метапоэтичен: любая художественная деталь не случайна и обретает в системе авторских координат особый смысл, отдельное место и звучание.

И можно не сомневаться в том, что зерно духовности, посаженное в благодатную почву, лишь до времени будет спать «в глубоком ноябре» — вскоре оно обязательно проснется и даст всходы, зачатки которых мы уже видим в творчестве Григория Медведева — поэта земной стихии:

Я сплю в глубоком ноябре

вневременном, бесснежном, черном.

На дне его, внутри, в нутре,

подобно неподвижным зернам…

у терпеливого зерна

учусь округлой ровной силе,

пока червива и жирна

земля. И обо мне забыли.

Елена Севрюгина

1 Читателю «Знамени» Медведев уже знаком по подборке «В коридорном тепле» — 2012, № 1.