|
ГОД ПАСТЕРНАКА
Анна Вильям
То, что помню
отрывки воспоминаний и письма из личного архива
Анна Николаевна Вильям (1908–1999) — младшая из пяти детей в семье Николая Николаевича Вильяма (1867–1920) — представителя московской интеллигенции конца XIX — начала XX века. Он был известным врачом-педиатром, одним из первого коллектива детской больницы, основанной на средства В.Е. Морозова. Николай Николаевич увлекался историей, хорошо знал русскую и западноевропейскую литературу. Его старшая дочь Ирина Николаевна (1899–1986) стала женой Александра Леонидовича Пастернака (1893–1982), а младший из двух сыновей — Николай Николаевич (1901–1986) был дружен с поэтом Борисом Леонидовичем Пастернаком (1890–1960). Известна его книга о Борисе Пастернаке1.
А.Н. Вильям оставила записки с воспоминаниями о корнях и укладе своей семьи, о детских годах и жизни в последние десятилетия ХХ века. Они были адресованы детям и внукам и не предназначены для публикации. В них есть записи о братьях Пастернак. Много воспоминаний об Александре — Шуре. Его мудрость, интеллигентность, порядочность и доброта в сочетании с безграничной преданностью семье жены были основой выживания ее четырех поколений в трудные годы ХХ века, начиная с первых лет после революции 1917 года. Тогда, по выражению Н. Вильмонта, «житейское неблагополучие накрепко вошло в быт нашего семейства»2, что было характерно для не имевшей капитала и зарабатывающей на жизнь своим трудом интеллигенции. Двое из пятерых детей доктора Н.Н. Вильяма были репрессированы — старший сын Рудольф Николаевич (1897–1938) был расстрелян, средняя из дочерей — Маргарита Николаевна (1903–1981) провела в ссылке более десяти лет. Она была художником по игрушке. Вернувшись в Москву больной и с ребенком, она была принята старшей сестрой и ее мужем, давшими ей кров и посильную заботу.
Краткие воспоминания о братьях Пастернаках были написаны А.Н. Вильям по просьбе ее окружения, когда ей уже было за семьдесят. Естественно, она записала то, что осталось в памяти, пройдя через призму непосредственного детского и юношеского восприятия, и охватывает период с 1919-го по 1930-е годы, когда отношения семей были достаточно тесными. В 1930 году она вышла замуж за скульптора, художника Владимира Владимировича Кудряшева (1902–1944) и была занята жизнью своей вскоре увеличившейся семьи.
Иногда одни и те же моменты жизни находят освещение в разных записях Анны Николаевны, которые вряд ли можно назвать дневником. Они были начаты вскоре после внезапной кончины Александра Леонидовича, последовавшей 4 января 1982 года, и представлены в трех тетрадях (двух общих и одной журнального размера). Помимо воспоминаний в них есть описания природы, текущих семейных событий и выписки из прочитанных книг и журналов. Она записала также рассказ ее племянника А.Р. Вильяма3, оказавшегося в 1940 году невольным свидетелем пересказа Бориса Леонидовича брату беседы с А.А. Фадеевым4.
Недавно в ее архив вернулось письмо от 8 ноября 1958 года, написанное в разгар событий, связанных с изданием за границей романа «Доктор Живаго» и присуждением Б.Л. Пастернаку Нобелевской премии. Оно касается разных аспектов происходящего и отражает противоречия в его оценках. В нем содержится понимание реальной угрозы для поэта и его близких, вызванной не столько содержанием еще не изданного романа, сколько нарушением жестких, политически установленных рамок поведения советского писателя, лишенного права самостоятельно распоряжаться своим произведением и исключавшего возможность публикации за границей. Оно написано в условиях доступности только газетных сведений при отсутствии информации из других источников.
Тогда Ирина Николаевна и Александр Леонидович переехали в Переделкино и в Москве бывали редко. В доме Бориса Пастернака не было телефона. К тому же семейный круг поэта не был посвящен во все сложности взаимоотношений Пастернака с властями, которые во многом решались в доме О.В. Ивинской5. Только спустя годы выяснилась ее роль в написании писем в «Правду» и Н.С. Хрущеву6, в котором принимали также участие Ариадна Эфрон7 и Вяч. Вс. Иванов8. Позже старший сын поэта писал: «Дело не в том, хорош или плох текст этих писем и чего в них больше — покаяния или самоутверждения, важно то, что написаны они не Пастернаком и подписаны вынужденно»9. Это чуждое поэту, не свойственное его натуре поведение поражало тогда людей, знавших Пастернака долгие годы.
Возраст и плохое здоровье не позволили А.Н. Вильям самой упорядочить и отредактировать свои воспоминания. Однако по мере ухода из жизни свидетелей тех лет оставленные ими записи приобретают все большую ценность, что и обусловило подготовку их к печати.
Знакомство братьев Пастернак с семейством Вильям произошло в 1919–1920 годах. Сначала Александр оказался сослуживцем Ирины, а спустя несколько месяцев на литературной почве произошла встреча Бориса и Николая.
Для Анны Александр Леонидович с начала появления его в семье всегда был Шурой. Думая о самых близких, она писала: «Ни одному человеку, кроме моей мамы и, конечно… моего мужа, я не обязана стольким, как Шуре и Ине».
Борис Леонидович для ее старших братьев и сестер был Борисом, Борей, но Анна называла его по имени и отчеству. Причина кроется не только в разнице в возрасте. Когда Борис Пастернак начал бывать в доме Вильямов, ему было 30 лет. Тогда, будучи 11-летним ребенком, она ощутила его интеллект, масштаб необычайно крупной творческой личности, удивительной в своей простоте и обаянии.
Хотя после 1930 года семьи уже не были столь близки, как в предыдущее десятилетие, сохранились доверие и порядочность во взаимоотношениях. Пастернак появлялся в жизни Вильямов, когда острота ситуации требовала его вмешательства. Так, дважды удалось уберечь от ссылки мать сестер — Анну Федоровну10, а также ускорить возвращение в Москву из ссылки Маргариты. В этом, очевидно по просьбе Б.Л. Пастернака, помог И.Г. Эренбург11, о чем свидетельствует сохранившееся, публикуемое впервые письмо А.Л. Пастернака от 5 мая 1955 года.
Как ни странно, но воспоминания о Борисе Пастернаке А.Н. Вильям и ее брата Н.Н. Вильмонта, который после своего второго брака отдалился от родной семьи, завершают написанное ими о прожитой жизни. Это можно объяснить тем, что их впечатления о поэте, хотя и совершенно разные, оставили неизгладимый, яркий след в памяти обоих. Н.Н. Вильмонт скончался за написанием книги о Пастернаке, не дописав последней главы.
Среди записей А.Н. Вильям есть стихи поэта, как опубликованные, особо любимые, так и из романа «Доктор Живаго», тогда еще не появившиеся в отечественной печати.
В библиотеке А.Н. Вильям сохранились три книги Пастернака с автографами. В своих воспоминаниях она упоминает только одну из них, подаренную ей и сестре Маргарите. Осенью 1927 года они получили в подарок недавно вышедшие стихи «Две книги» — «Сестра моя жизнь» и «Темы и варьяции»12 с надписью: «Дорогим Рите и Ане, в которых, если бы я был моложе, влюблялся бы поочередно. На память о лете в Мутовках. С пожеланием наискорейшего наступления удач и великолепий, которые им назначены впереди. 23/IX/27».
Две другие были предназначены Анне. В 1930 году Борис Леонидович подарил ей второе издание стихов «Две книги»13. Автограф, написанный свободным, летящим почерком, занял всю титульную страницу: «Милой, очаровательной Аничке, ко дню рождения, взамен торта, вместо букета, с поздравлениями и пожеланиями. БП.». Эти теплые строки были написаны через месяц после гибели Владимира Маяковского14 — трагедии, которая потрясла Анну. Последний раз она видела Маяковского за несколько дней до его смерти. Ей было 19 лет, когда они познакомились. На одном из костюмированных вечеров Евгения Пастернак15 представила ее поэту. Тогда завязалось это знакомство. Они несколько раз виделись. Он приглашал ее на свои выступления в Политехническом. Потом Маяковский уехал за границу, а в 1929 году Анна встретила своего будущего мужа.
Весной 1930 года она случайно повстречала Маяковского на улице, и оба были этому рады. Он пригласил ее зайти, и вскоре она его навестила в квартире на Лубянке. Это был апрель. Встреча была теплой, и они, как старые друзья, долго проговорили. Когда Анна уходила, он вышел ее проводить на лестницу, и перегнувшись через перила, глядя ей вслед, сказал: «Аня, приходите. Вы мне очень нужны». Она была смущена и ничего не ответила. Вопрос ее замужества был решен, и она этого не скрывала. Это была их последняя встреча, а 14 апреля прозвучал выстрел. Спустя годы, вспоминая эти события, она говорила, что он не мог оставаться один и был в тяжелом душевном состоянии. Возможно, что обращенные к ней слова были поисками выхода из жизненного тупика, и она — очень естественная и жизнелюбивая по складу, с чистосердечным, легким и мелодичным смехом, могла вселять надежду на такой выход.
В ее библиотеке сохранилась книжечка из серии «Огонек» — «Как делать стихи» Владимира Маяковского16. В правом верхнем углу титульного листа различима сделанная карандашом надпись — «АВильям», жирно подчеркнутая снизу.
В своих «Воспоминаниях» Александр Пастернак17 посвятил главу о Маяковском Анне Н. Вильям.
Другая книга подарена в 1945 году. Тогда Анна Николаевна зашла как-то к сестре. Еще не прошло полгода, как она потеряла мужа. В январе сослали сестру Маргариту, с которой они жили вместе, и отобрали одну из двух комнат, которую занимала семья. В то же время зашел к брату Борис Леонидович. С собой у него был экземпляр перевода «Отелло» Шекспира18. Он подарил его с надписью: «Дорогой Аничке на память от старого знакомого и переводчика, с пожеланиями всего лучшего. Б. Пастернак». У всех за плечами были кровавые тридцатые годы, была война, было много утрат, много пережитого, но еще многое предстояло пережить. Последним ударом для поэта стала агрессивная реакция властей на публикацию «Доктора Живаго», а затем — на присуждение ему Нобелевской премии и развязанная вслед за этим пропагандистская травля. В разгар событий встал вопрос о необходимости сохранения архива поэта. Об этом позаботилось его близкое окружение. Часть архива оказалась в чемодане, который привез С.Г. Нейгауз19 в коммунальную квартиру в Машковом переулке20, описываемую в воспоминаниях А.Н. Вильям. Этот чемодан пролежал в ее комнате под кроватью несколько лет, и только после смерти Бориса Пастернака, спустя годы, за ним приехал его старший сын. Тогда Евгений Борисович начинал работу над творческим наследием отца, чему вместе с женой21 посвятил последние десятилетия своей жизни.
И.В. Кудряшева
Лет с пяти–шести, прислушиваясь к разговорам взрослых, я слышала наряду с другими именами фамилию Пастернак. Дело в том, что тетушка моя — Елена Николаевна Вильям22, была художницей и участвовала во многих выставках. [Помню, как] часто обсуждались картины, написанные тем или иным художником. [Тогда] я узнала о многих картинах Леонида Осиповича Пастернака23, который, как и моя тетушка, получил художественное образование в Мюнхене. Поэтому, когда в нашем доме появился Александр Леонидович Пастернак — второй сын Леонида Осиповича, он мне казался давно знакомым человеком. Он познакомился с моей старшей сестрой Ириной Николаевной Вильям, когда ей было двадцать, а Александру Леонидовичу — двадцать шесть лет.
В 1917 году Ирина, окончив гимназию, поступила в архитектурный институт (архитектурный факультет Московского института инженеров гражданского строительства), но некоторое время была вынуждена работать чертежницей в Шатурстрое, помогая этим выжить нашей большой семье.
В это время работающим в советских учреждениях помимо жалкой зарплаты выдавали так называемые «пайки». Их получали в определенные дни и часы. Школы в те годы не было, и как наименее занятая, я должна была за этими пайками приходить.
В комнате, где работала сестра, обычно находилось еще два человека — Леонид Александрович Веснин24 и Александр Леонидович Пастернак. Так началось это знакомство, и с конца лета 1919 года Шура стал бывать у нас постоянно. Ина (домашнее имя Ирины Николаевны) говорила, что папа видел Шуру, разговаривал с ним, и Шура ему очень понравился. После папиной смерти в 1920 году Шура часто у нас бывал, был совсем своим и очень близким человеком.
До революции мой отец Николай Николаевич Вильям — врач Морозовской больницы — снимал для большой семьи восьмикомнатную квартиру в Машковом переулке, дом 6, [квартира 5]. В 1918 году после уплотнения сохранились две комнаты, где сначала жили наши родители, бабушка, две тетушки и пятеро детей. Старшему — Руде, расстрелянному в 1938 году, тогда было двадцать, а мне, самой младшей, девять лет. В первые же послереволюционные годы умерли бабушка, отец и его сестра — художница Елена Николаевна. За этот короткий срок погибло много людей от холода, голода, всяких напастей и болезней.
В те первые годы после революции было много крупных событий, много удивления, много надежд. Было много трагичного и грустного. Но все были молодые, все полны жизнерадостности и веры в предстоящее. Никто еще не думал о тех ужасах, которые нам придется пережить.
Дома было тесно, но у нас постоянно бывало много народа. Мой второй брат — Николай Николаевич Вильям, для нас просто Коля, был полон интересов, главным образом к литературе. Наш отец был прекрасным историком, очень хорошо знал русскую и западную литературу. Именно он оказал большое влияние на формирование брата как исследователя литературы.
В те годы многие выпускали свои работы под псевдонимами. Лет в семнадцать Коля подписывался Варяжским, потом возникла фамилия Вильям-Вильмонт, потом «Вильям» совсем отпала, осталась фамилия «Вильмонт».
Когда Коля включился в издание журнала «Современник», к нам домой стали приходить писатели — Мандельштам25, Тихонов26, Асеев27 и многие другие, но самой яркой фигурой и по внешности и по своему поведению был Борис Леонидович Пастернак — старший брат Шуры — жениха, а потом мужа сестры Ирины.
Когда в дом приходил Борис Леонидович, он всегда весело смеялся, и часто, рассказывая о всяких встречах, смеялся до слез.
Журнал очень скоро прекратил свое существование. Знаю только, что вышли «Тайны» Гете в переводе Бориса Леонидовича. Хотя Коля был значительно моложе Бориса Леонидовича, когда они познакомились, у них возникла дружба, продлившаяся не одно десятилетие.
Два года моей жизни в самый холод и голод полностью выпали из моей памяти. Это Шура буквально спас меня, и я опять почувствовала радость жизни и прилив сил.
Вернувшись как-то из школы, я шла длинным, темным коридором к нашей двери и почувствовала нечто необычное. Так бывает весной, когда в еще по-зимнему холодный день вдруг потянет теплым ветерком, настойчиво напоминая, что скоро будет тепло. Когда я открыла дверь в нашу комнату, я не поверила своим глазам: в комнате стояла белая кафельная печка. Эта печь была из чердачного помещения с верхним светом. Обычно ее топили, когда кто-нибудь позировал моей тетушке Елене Николаевне. Теперь эта печь стояла в нашей комнате. Через всю комнату тянулись трубы, выходившие через отверстие, пробитое в стене, в коридор, а оттуда в дымоход голландской печи, для которой нужны были хорошие дрова, а их не было, и ее не топили. В страшные годы полного развала, холода и голода печь стояла холодная и мертвая. На белой кафельной печке стояла большая кастрюля с густым супом из конины с луком. Эта печь и булькающий суп и были началом моего возвращения к жизни. Это первое, чем я обязана Шуре, и буду это помнить всегда. И еще несколько раз он буквально спасал мне жизнь, сам того не ведая. С этого момента, то есть с ощущения тепла, милого жилья и примерной сытости, жизнь запульсировала, потом засияла, и страшно захотелось хороших книг, разговоров, атмосферы радости существования.
У нас был рояль, который каким-то чудом не полетел в печь, как летело все. Ничего не жалели, ничего не было нужно, кроме тепла и еды. Всякий стремился к теплу, но дальше «буржуек» — железных печурок дело не шло. В эти буржуйки, которые раскалялись докрасна и быстро остывали, совали все, что могло гореть. На них кипятили чайники (воду зимой и летом приходилось таскать за несколько кварталов), если было, что варить, то варили, а в основном старались держаться поближе к этому единственному источнику тепла. В эти годы помню только теплую буржуйку, но она тепла не держала.
После возвращения к жизни первое, что помню, — это рояль, зажженные свечи в выдвижных подсвечниках, освещенные свечами ноты и Ину с Шурой. Ину, сидящую за роялем и играющую, Шуру, всегда стоящего справа от Ины, дирижирующего, подпевающего, а иногда просто говорящего или спорящего с ней по поводу исполняемой классической музыки. Как известно, Шура рос в доме, где музыка для всех много значила, и эту атмосферу необходимости музыки он старался перенести в свой новый дом, каким наш дом стал для него.
Я всегда любила сидеть на кушетке, где меня не было видно. Мне же все было чудесно видно и слышно. Иногда Ина аккомпанировала Оле, нашей двоюродной сестре, а та пела, как мне казалось, чудесно. У нее действительно был милый голос, и она обладала большим музыкальным вкусом.
У нас постоянно бывало много народа, было хорошо и интересно от того, что народ окружал нас молодой, жизнерадостный, доверчивый и смелый. Ине и Шуре в этих условиях, очевидно, негде было спокойно посидеть и поговорить, но была лестница! Что только не видала эта лестница! Так вот, эта лестница [была] с огромным окном, с каменной приступкой под окном, с широким подоконником, на котором до 17-го года всегда стояли цветы в больших горшках и в плетеных подставках для цветов. Было на лестнице всегда чисто, тепло, светло и очень уютно, но ко времени появления Шуры в нашем доме эта милая лестница облик свой полностью изменила, стала, как все лестницы того времени, грязной, холодной, неуютной, но многим она служила местом всяких встреч, бесед и свиданий. Вот на этой-то лестнице Шура с Иной вели нескончаемые разговоры и споры. Я их не слушала и отлично понимала, что [они] касались только их, но обрывки улавливала, спускаясь или поднимаясь по лестнице, когда это было необходимо. Разговоры всегда были серьезными, это не была болтовня. Вот с этих-то обрывков и началось мое серьезное отношение к разговорам.
НЭП спас многое и многих, но речь не об этом. Кончился ужас холода, голода и мрака в домах и на улицах. Кировская, тогда еще Мясницкая, [была] с темными и разбитыми окнами. Когда окна опять стали светлыми, магазины теплыми, и в булочной можно было купить калач, а в гастрономе сыр, ветчину и прочую снедь, все плохое забылось. И вновь многое стало радовать.
Трамвай! Это ли не радость!!!
От Чистых прудов на «А» доезжали до храма Христа Спасителя, потом Ленивка, и вот Волхонка, 14. Дом, где теперь жила сестра со своим мужем Шурой.
Когда Леонид Осипович Пастернак, его жена и две дочери уехали в Германию с тем, чтобы жене подлечиться, а дочерям учиться в университете, в доме на Волхонке остались сыновья. В 1925 году Шура и Ина зарегистрировали свой брак. [Было решено], что он навестит своих родителей, которые жили в Берлине, а она, защитив свой диплом, приедет к нему. Так все и состоялось.
Вернувшись из Германии, они поселились на Волхонке, где жил и Борис Леонидович. У каждого из братьев было по комнате, а передняя использовалась как общая столовая, так что, бывая у сестры, мы все сидели за общим столом. Печь-голландка обогревала столовую, комнату Шуры и Ины и соседнюю комнату, где Борис Леонидович жил сперва один, потом с женой Женей и вскоре появившимся маленьким сыном Женей. Столовались братья сначала вместе, а потом раздельно, но за большим столом семьи Пастернаков в передней — столовой принимали гостей. Здесь было тепло.
Помню один из моих приездов. На улице было чудесно. Серо-серебристые сумерки, легкий мороз, тишина. Снежинки садятся четкими звездочками на темное пальто. Одна ступенька, легко отворяющаяся дверь, лестница удобная, широкая. Поднимаешься на второй — последний этаж. В дверь стучишь, а не звонишь. Ждешь, кто отворит. Слышишь легкие шаги. Дверь открывает Борис Леонидович. Улыбка, приветливые слова. Извиняется, что без пиджака. Топится печь. Открытая печная дверца. В печи только красные угли с бегающими синими огоньками. Все освещено печным жаром, и Борис Леонидович освещен этим красным жаром. Лицо какое-то бронзовое, гладкое, пылающее, и большие карие глаза, в которых тоже отражается жар...
У нас были хорошие отношения с первой женой Бориса Леонидовича. Женя училась во ВХУТЕМАСе у Фалька28. Мы были дружны. Разговоры были с ней интересные и хорошие. С ней было свободно, как с Ириной и Шурой. Борис Леонидович не всегда был с нами. Он работал за своим письменным столом. Его рабочая комната была проходной, где, кроме стола, стула и книжного шкафа, ничего не было, и книжный шкаф закрывал письменный стол.
К обеду или чаю он выходил из-за шкафа, потирая озябшие руки, и садился на свое обычное место у теплой стены. Было приятно смотреть на его довольное, спокойное лицо, слушать его голос, смех. Я никогда не решалась на беседу с ним, но очень внимательно прислушивалась ко всему, о чем говорилось за столом. Почти всегда, придя в дом Пастернаков к вечеру, я заставала кого-нибудь из знакомых. Обычно их приглашали к столу. Отправляясь домой, я вспоминала слышанное, думала о людях, которых застала у них. Если гостей не было, Борис Леонидович, пообедав, вставал, благодарил и опять исчезал за шкафом. Там включал настольную лампу и еще работал до ужина и вечернего чая.
В комнатах, где жили братья Пастернак, из любого окна был виден храм Христа Спасителя. Пусть храм являет собой не очень высокое искусство зодчества, но его мощь, необыкновенное сияние купола, лестницы и сквер поражали во все времена года. Гибель храма… описал в своих воспоминаниях Александр Леонидович, но почему-то именно эта глава сначала не была напечатана.
Прошли страшные первые годы после революции, то есть с 1917 по 1922 годы.
Все, кто остался жив, начали думать, как устроиться на работу. Появились стремления попасть в театры, концертные залы, в музеи, на выставки. Я несколько раз ходила в Толстовский музей на Пречистенке, где экскурсоводом была дочь Льва Николаевича, Татьяна Львовна Толстая. Ходили на диспуты в Политехнический музей, где выступал Маяковский.
В Москве в то время было довольно много частных кинотеатров. В Большом зале консерватории был кинотеатр «Колосс». Мы охотно и довольно часто их посещали, так как «частники» показывали разнообразные киноленты. Картины закупались в США, Франции, Германии. Многих киноактеров знали. Смотрели кинокартины, где можно было увидеть своих любимцев. Вечерами на Волхонке тоже много говорили об этих картинах.
В некоторых домах устраивали танцы, иногда — костюмированные вечера, где можно было встретить разнообразнейших людей — поэтов, писателей, журналистов, художников. На одном из таких вечеров Женя познакомила меня с Маяковским. Это было весной 1927 года. Борис Леонидович не ходил на эти вечера, но очень охотно слушал рассказы о них.
Я с детства любила летом жить на даче, но с 1917 года все это кончилось, только благодаря Шуре мы с мамой провели лето 1922 года за городом. Это он снял для меня и моей матери деревенский дом в деревне Костино, где мы с ней жили с мая по сентябрь после перенесенных мною двух тифов — брюшного и сыпного. Каждую субботу вечером сестра и Шура приезжали к нам, привозили кое-какие продукты и оставались до вечера воскресенья. Мы с мамой очень радовались их приезду.
Нам всем так хорошо было встречаться на Волхонке, и все было так чудесно и интересно, что не хотелось расставаться на лето. Это была зима 1926–1927 годов, а в марте Женя, наша средняя сестра Маргарита и я отправились в деревню Мутовки, недалеко от Абрамцева. Сняли две избы: одну — для Бориса Леонидовича с семьей и другую — для семьи Александра Леонидовича. Мы сняли небольшой дом и жили у старшей сестры, которая в то лето не работала. В феврале у нее родился сын Федя29. Мама наша ей помогала и взяла на дачу еще старшего внука двух лет — Алешу.
Дом Веденеева, где жил Борис Леонидович, был совершенно исключителен по красоте расположения. В Мутовках дома [стояли] по обеим сторонам улицы. Этот был крайний справа — ближайший к реке Воря. Дом с открытым балконом, нависающим над крутым речным склоном, с великолепным видом. Кажется, на этом склоне хозяин хотел развести фруктовый сад. Не знаю, какого возраста были хозяева. Мне они казались не очень молодыми, а теперь — что они были лет тридцати. Видно было, что они очень любили свой труд, труд крестьянства. Тогда им казалось, что они еще многое могут сделать на земле, которую обрабатывали. Потом все обернулось совсем иначе, и все было тщательно, планомерно разрушено, уничтожено. Это гонение на крестьян началось в 1928 году, и мы помним, во что была превращена деревня. Я приезжала в Мутовки позже, встречалась с хозяевами, но говорить о том, что за жизнь у всех нас, не полагалось. Говорить, что жизнь превращалась в кошмар, считалось просто предательством по отношению к Родине. Все постепенно умолкали, потом и совсем смолкли. Так было и со мной, и со всеми знакомыми. В гости стали ходить редко, общались только с очень близкими людьми — с родными и очень давними друзьями.
Но тогда в Мутовках было райское лето!
Лето было чудесное, приезжали гости, ходили гулять. Было весело и хорошо. Сохранилась одна фотография с отдыхающей на лугу у Вори компанией30. В центре — Борис Леонидович.
Этим летом мы все, то есть мои сестры и я, прочитали книгу датского писателя Якобсена31, и она нам очень понравилась. Борис Леонидович в то время очень любил эту книгу. Об этом мне рассказала Женя. Оказалось, что Якобсена [очень любили многие писатели, в том числе Рильке32 и Т. Манн33]. На этой книге сохранился экслибрис, который Шура сделал для своей жены Ирины.
Борис Леонидович работал на открытом балконе, перебираясь в комнаты только когда погода портилась. Там было написано дивное стихотворение «Любка».
Недавно этой просекой лесной
Прошелся дождь, как землемер и метчик.
Лист ландыша отяжелел блесной,
Вода забилась в уши царских свечек.
Взлелеяны холодным сосняком,
Они росой оттягивают мочки,
Не любят дня, растут особняком
И даже запах льют поодиночке.
Когда на дачах пьют вечерний чай,
Туман вздувает паруса комарьи,
И ночь, гитарой брякнув невзначай,
Молочной мглой стоит в иван-да-марье.
Тогда ночной фиалкой пахнет все:
Лета и лица. Мысли. Каждый случай,
Который в прошлом может быть спасен
И в будущем из рук судьбы получен.
1927. Мутовки. Федин год рождения.
Дом Веденеева
С детства помню, что ближний лес был полон ландышами и ночными фиалками. По-немецки их называли Nachtschatten34. Мне кажется, что лучше этот цветок назвать нельзя, «любка» хуже. Я не знаю ничего о том, как Борис Леонидович ощущал русское и немецкое название, но он жил в Германии, и вполне возможно, [ему было знакомо это обиходное наименование].
Борис Леонидович и Женя оставались там до поздней осени. Мы приехали в город раньше. Когда я пришла, они угощали лесными орехами. Борис Леонидович очень любил всякие сборы и всегда занимался этим азартно. Он часто и один отправлялся в лес. Большой и хороший лес назывался Артемовским по ближайшей деревне Артемово. От этой деревни недалеко было до Мураново. Мы с сестрой и Борисом Леонидовичем с Женей ездили в Мураново — поездом до Ашукинского, а потом [шли] пешком. В память об этом лете Борис Леонидович подарил мне и сестре книгу стихов «Две книги», 1927 года издания, с надписью.
Несколько лет мы вместе летом не жили. У всех была своя жизнь, все были заняты, встречались редко, но зато, когда встречались, радовались этому.
В 1930 году решили снять дачи на лето под Киевом. Семья Нейгаузов35 раньше жила в Киеве, бывали за городом и хорошо знали окрестности. Снимать дачу [в Ирпене] поехали Зинаида Николаевна Нейгауз и Ирина Сергеевна Асмус36. Сняли дачи на четыре семейства — Бориса Леонидовича, Нейгаузов, Асмусов, Шуры и Ирины. В их доме провели лето и мы — мама, Рита, я и дети — Федя и Алеша. Приезжал Коля после смерти своей жены Нины Павловны Воротынцевой37. Он написал об этом лете в книге «О Борисе Пастернаке». Книга очень ярко рисует дух времени, интеллигенции тех лет, гибель многих и многого, гибель традиций…
Лето провели хорошо, а потом все случилось так, что две семьи распались, и все потекло иначе. Сохранились добрые отношения. Встречались довольно часто. Какое-то время Борис Леонидович и Зинаида Николаевна жили у Шуры и Ирины на Гоголевском бульваре38, куда они переехали с Волхонки. Федя жил у нас.
Наступил 1937 год со всеми его ужасами. Борис Леонидович уцелел. Началась жизнь в Переделкино…
23 октября 1983 года.
Первый раз после Шуриной смерти решилась сесть за его книгу «Воспоминания». Читала все раньше в машинописных листах, а теперь вот взялась за книгу, а как это много, бесконечно много значит взять книгу. Утром прочитала главу, где говорится о трех необыкновенных музыкантах — Рахманинове39, Бузони40 и Скрябине41, которых Шуре посчастливилось видеть и слышать. О каждом написано великолепно, а вечером прочитала последнюю главу, посвященную сестрам. Какой глаз художника! Как запомнил все, что когда-то видел, и как сумел, запомнив, прекрасно описать! Все трогает до самой глубины души, а ведь при жизни его читала между делом и не было такого ощущения большого таланта, ничего ему не говорила, а теперь, будь он жив, как бы сумела ему сказать! А может, так воспринимаешь после смерти человека? Ведь знала, как он жил, в каких условиях писал, и не потрясло меня, а теперь потрясает. В ужасные, скудные, серые будни и сложности быта сумел внести памятью и талантом такую силу и красоту. Жила рядом и не сумела сделать, что надо было сделать, то есть сказать все то, что сказала бы теперь.
18 ноября 1983 года.
Сегодня был у меня Алеша. Обедали и говорили все о мало интересных вещах, но одно для меня было важно. Это нужно записать, чтобы знали и запомнили как акт мужественности и человечности, помня, когда это было.
В 1940 году Зина42 с Алешей жили у Шуры с Иной. Очередной раз [они] приютили у себя людей, попавших в беду, не имеющих крова над головой после ареста Руди (моего старшего брата, погибшего в годы сталинского террора, имевшего целью уничтожить всех, если не инакомыслящих, то просто мыслящих). [Тогда Алеша был свидетелем следующего разговора.] Придя к брату, Борис Леонидович рассказал, что его вызвал Фадеев, [который] в те годы был председателем Союза писателей, по поводу предстоящего в этом 1940 году 50-летнего юбилея Б.Л. Фадеев сказал, что ему хотелось бы от Б.Л. услышать, что бы он хотел пожелать в качестве подарка ко дню его пятидесятилетия. Союз писателей <…> выполнил бы это желание юбиляра и тем выразил свое глубокое уважение и любовь Пастернаку — поэту. Б.Л. сказал, что ему решительно ничего не надо, он совершенно ни в чем не нуждается, и отказался от каких-либо преподношений и знаков высокого признания. Фадеев стал настаивать на том, чтобы Б.Л. еще раз подумал о каком-либо своем желании. [В ответ ] Б.Л. сказал: «Хорошо, у меня есть только одно желание, чтобы амнистировали людей, пострадавших в 1937–1938 годах». На это желание последовал ответ: «Считайте, что у нас с Вами не было этого свиданья и этого разговора».
А.Н. Вильям — Е.К. Архипповой43
8 сентября 1958 года
Дорогая моя Ленуша, получила твое письмо и, как всегда, была ему очень рада. Благодарю тебя от всей души за теплые слова. Я все время думала о тебе и о том, как тебя должна была мучить невозможность поговорить с кем-то о Б.Л. Мама просила меня написать об этом тебе, но я и без ее просьбы обязательно бы тебе написала письмо, касающееся этого вопроса.
Начну от Адама: ты, наверное, знала о существовании этого романа и знала, что первую часть читали многие, а вторую и третью часть не читал никто44.
Если я не ошибаюсь, то я тебе говорила, что первая часть на меня никакого впечатления не произвела, и просто от чтения ее у меня ничего ни в голове, ни в сердце не осталось. О существовании письма от 1956 года, которое ты читала и в котором ему говорят о причинах, вынуждающих отказаться от напечатания романа, не знал никто из родных и близких, кроме одного лица, о котором речь впереди. В 1956 году, а может быть, и раньше, с Б.Л. был заключен договор о напечатании этой вещи, правда, с условием некоторых пропусков, на которые он будто бы был согласен. Вот именно в это время его свели с одним членом итальянской компартии, якобы прогрессивно направленным человеком. [Он] должен был напечатать эту вещь в Италии лишь в том случае, если она будет опубликована у нас. Но [итальянец] уехал, очевидно поняв, что он имеет дело с человеком в известной мере или в известных вопросах наивным и даже очень наивным, и отсюда и пошло все то, что привело к этому скандалу.
Б.Л. не скрывал того, что он сделал. Уже через три дня к нему прилетели из Союза писателей и после этого отправились в Италию, чтобы получить эту работу обратно. В этом было отказано, а вещь двинулась путешествовать. Что можно сказать о самом романе? — Ничего. Как можно что-нибудь сказать, не прочитав работы, но судя по отзывам в иностранных газетах, судя по некоторым разговорам, по прежним его вещам в прозе, можно сказать, что в романе есть хорошие, а может быть, и очень хорошие места, что это труд на 500 страниц, задуманный в плане толстовского («Война и мир»), но все более интимное, более лирическое. Все то, что связано с описанием природы, — чудесно, но более широкие проблемы поданы с сугубо индивидуальным восприятием и не могут удовлетворить людей полностью.
Что я обо всем этом думаю и как расцениваю? — Когда в «Литературке» почти все было занято этим вопросом, но не было еще остального, мне было совершенно ясно, что не следовало всего этого затевать. В этом я была убеждена и раньше. Если человек чувствует своим долгом и призванием сказать то, что им выношено, сто раз проверено и решено, он должен это сказать, и дело потомков дать этому оценку. В истории есть масса случаев, когда кто-то что-то творил, но при жизни ему не удалось этого обнародовать, тогда это происходило после его смерти, и люди или оставляли это без внимания или оценивали это чрезвычайно высоко и были этому <…> благодарны. Так должно было быть и в этом случае. Его же терзало желание увидеть при жизни то, что он написал, и при жизни вкусить славу. За это слишком дорого было заплачено им и его близкими. Были у меня часы и дни, когда я ему все прощала, и мне казалось оправданным, но это были моменты.
У меня есть стихи из этого романа. Стихи совершенно изумительные, пожалуй, самые хорошие из всего, что я у него знаю, но это стихи, а работа — проза. Меня восхитило то место, которое было напечатано в газете «Правда», где говорится, что муж и жена, как Адам и Ева в начале сотворения мира. Найди это место, прочти его еще раз и помни, что это пережили все мы — люди того поколения, если это были не люди, стремившиеся материальным благополучием или чем-либо в этом роде заглушить весь трагизм нашей жизни. Людям нашего поколения пришлось пройти все муки и страсти Господни, и выйти из всего этого, сохранив человеческие качества — в этом и есть наша огромная заслуга.
Нижайший поклон тому человеку, который решился и посмел это сказать, но он был бы до конца и без всяких «но» человеком достойным, если бы он не написал своего письма в «Правду», а это он должен был сделать. Его огромной и непростительной ошибкой было то еще, что он не желал понять, что политика теперь решает все везде, а не только у нас.
Я недавно прочла в «Neues Deutschland», как в павильоне ватиканской партии раздавали его роман всем, кто [в него] заходил, что русские экземпляры романа были заготовлены с тем, чтобы переправить их нам и что это было чистой пропагандой.
Мне кажется, что премия была ему присуждена не только за его роман, но и за стихи, которые действительно достойны этого. Но разве это не трагедия, если человек идет на риск сверх всяких мер, а оказывается, что он стал орудием для мелких негодяев.
Многие говорили, что ему важны деньги, но это ерунда. Для него было величайшей радостью — высокая награда за мастерство, и от премии он сразу же отказался и пожертвовал ее «Совету мира». Он во многих отношениях чистейший человек, но — «простота хуже воровства». Это основное…
Дни для него и семьи были очень тяжелые. Его возили в ЦК, приняли очень холодно, потребовали от него выступления. Результатом было его последнее письмо в «Правду». При нем [находился] все время приставленный к нему врач, который не имел права покидать дом, друзья разбежались и т.п. Хотела еще написать о женщине, связанной с ним и имеющей на него огромное влияние, но пороху не хватило. Расскажу, когда приедешь. У нас все по-старому. Целую тебя и желаю счастья. Пиши. Постараюсь прислать тебе его стихи.
А.Н.
А.Л. Пастернак — К.А. Черныху45
Дорогой Костя!
После отъезда Феди, на следующее утро, мне звонила по телефону секретарша Эренбурга и сообщила радостное известие, что Ритино ходатайство рассматривалось в Министерстве Внутр. Дел и зам. министра В. Петушков удовлетворил это ходатайство.
25 мая письмо о том, что прошение М.Н. Вильям о снятии спецпереселенчества с нее удовлетворено, направлено в копии Эренбургу, а оригинал — в Новосибирск.
№ отношения — 4/34 496, от 25.V.55.
По словам секретарши Эренбурга, это отношение прибудет в Новосибирск через 2–2,5 недели, т.к. оно идет не почтой (нормальной), а через их канцелярии.
Во всяком случае, начиная с этого двухнедельного срока, следует начать наводить справки, добиваться скорейшего снятия переселенчества и стремиться к тому, чтобы Рита, как только здоровье ей позволит — выбиралась из Новосибирска.
Опыт предыдущего разрешения т. Шверника46 и отношение местных властей к этому показывает, что надо не терять времени и настойчиво добиваться скорейшего осуществления снятия спецпереселенчества — и моментально выкатываться оттуда. Вначале мне казалось, что пока Рита больна — не следует ей даже сообщать обо всем этом, чтобы не разволновать ее. Однако здесь все говорят, что наоборот — эта радость может ускорить ее выздоровление. Вам виднее там, как быть.
Я по природе пессимист и потому я всегда жду конца любого предприятия, а до того не предаюсь преждевременной радости. Но в данном случае, поскольку это все же министерское распоряжение — я полагаю, что местная власть не сможет не исполнить распоряжение своего высшего начальства. Во всяком случае имейте в виду то, что это распоряжение, подписанное зам. министра внутренних дел В. Петушковым как официальная бумага с номером и датой (№ 4/34496 25 мая с.г.) может фигурировать в Ваших или Ритиных переговорах с начальством.
Мы ничего не знаем о состоянии Риты. Были два письма от Зоси47, но это было уже давно. Хотелось бы от Вас услышать, как ее здоровье, что говорят врачи, и как скоро можно будет считать Риту выздоровевшей.
Надеюсь, что Вам удалось встретить Федю и получить наше письмо и деньги. Мы сейчас в неск. напряженном положении и потому, к сожал., не смогли воспользоваться Федиными услугами и переслать большую сумму.
Как Олечка48? Должно быть, сильно выросла? Не слишком ли обременяет бабушку?
У нас все идет понемногу. На днях собрались было переезжать на дачу, но плохие погоды, холод и безденежье заставили пока этот переезд отложить. Ждем от Вас письма о состоянии болезни Риты.
Передайте ей наши приветы и всяческие пожелания скорейшего и полного выздоровления и быстрейшей ликвидации переселенчества. Передайте всем Вашим приветы от нас. Олю расцелуйте.
Жду от Вас письма.
Москва, 31.V.55.
А. Пастернак.
И.Н. Вильям — К.А. Черныху
Дорогой Костя, только что говорила с Еленой Евгеньевной49. Она считает, что за работой дело не станет, хуже с площадью. Оказывается, лицам, получившим разрешение возвратиться в Москву после 1-го мая, не будут возвращать жилплощадь. Ел. Евг. думает, что с жильем можно будет устроиться в Загорске. Что бы ни было, но возвращаться надо. Каково будет Ваше решение, Костя? Очень хотелось бы от Вас получить пару слов. Пожалуйста, очень кланяйтесь Ел. Максимовне50, благодарите ее за заботу об Олечке. Видаете ли Вы Риту? Расскажите ей все — мне кажется, что это радостное известие благотворно подействует на нее. Всего хорошего, желаю Вам удачи в работе и бодрого состояния духа. Очень рада буду, если соберетесь в Москву, увидеть Вас. Крепко жму руку и желаю всего, всего хорошего.
И.В.
Публикация и комментарии И.В. Кудряшевой
1 Н. Вильмонт (последний псевдоним Н.Н. Вильяма). О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М.: Советский писатель. 1989.
2 Там же. С.10.
3 Вильям А.Р. (1925–1995) — сын Р.Н. Вильяма. Далее — Алеша.
4 Фадеев А.А. (1901–1956) — писатель, генеральный секретарь Союза писателей СССР в 1946–1954 годах.
5 Ивинская О.В. (1912–1995) — переводчица, редактор, личность, близкая Борису Пастернаку в последние годы.
6 Хрущев Н.С. (1894–1971) — советский партийный и государственный деятель.
7 Эфрон А.С. (1912–1975) — дочь М.И. Цветаевой.
8 Иванов Вяч.Вс. (1929–2017) — филолог, сын писателя Вс.Вяч. Иванова.
9 Пастернак Е.Б. (1925–2012) — старший сын Б. Пастернака, автор статьи «Нобелевская премия Бориса Пастернака» (Новый мир, 1990, № 2).
10 Вильям А.Ф. (1973–1958) — жена доктора Н.Н. Вильяма, мать его пятерых детей.
11 Эренбург И.Г. (1891–1967) — писатель и общественный деятель.
12 Борис Пастернак. Две книги. Стихи. М. — Л.: Гос. изд., 1927.
13 Борис Пастернак. Две книги. Стихи. Изд. второе. М. — Л.: Гос. изд., 1930.
14 Маяковский В.В. (1893–1930) — поэт.
15 Пастернак Е.В. (1889–1965) — первая жена Бориса Пастернака.
16 Вл. Маяковский. Как делать стихи. Библиотека «Огонек» № 273. М.: Акц. изд. Об-во «Огонек», 1927.
17 Александр Пастернак. Воспоминания. М.: Прогресс-Традиция, 2002.
18 Вильям Шекспир. Отелло. Венецианский мавр / Перевод с английского Бориса Пастернака. М.: ОГИЗ, Гос. изд. художественной литературы, 1945.
19 Нейгауз С.Г. (1927–1980) — пианист, сын З.Н. Пастернак от первого брака.
20 Машков переулок в 1943 году был переименован в улицу Чаплыгина.
21 Пастернак Ел.В. (1936–2020) — жена Е.Б. Пастернака.
22 Вильям (Виллиам) Е.Н. (1860–1919) — живописец, график.
23 Пастернак Л.О. (1862–1945) — художник, отец братьев Пастернак.
24 Веснин Л.А. (1880–1933) — архитектор.
25 Мандельштам О.Э. (1891–1938) — поэт.
26 Тихонов Н.С. (1896–1979) — поэт.
27 Асеев Н.Н. (1889–1963) — поэт.
28 Фальк Р.Р. (1886–1958) — художник.
29 Федя — Пастернак Ф.А. (1927–2004) — сын А.Л. Пастернака и И.Н. Вильям.
30 Компания на обрыве над рекой Воря близ деревни Быково — Л. Славина, Н.П. Воротынцева, Б.Л. Пастернак, Е.Ф. Щегляева, Н.Н. Вильям, И.Н. Вильям, М.Н. Вильям, А.Н. Вильям, А.В. Щегляев, А.Л. Пастернак.
31 Якобсен И.П. (1847–1885) — датский писатель.
32 Рильке Р.М. (1875–1926) — немецкий поэт.
33 Манн Т. (1875–1955) — немецкий писатель.
34 Nachtschatten — ночная тень, ночной призрак — гармонично ассоциируется с образом ночной фиалки, но в отличие от обиходного языка в немецкой ботанической литературе эту лесную орхидею называют Zweiblattriges Knabenkraut, а Nachtschatten — название представителя семейства пасленовых. В книге Евгения Пастернака «Понятое и обретенное» на стр. 225 находим в письме Ж.Л. Пастернак брату и его жене: «…на днях — случайно нашла <…> не то лесные, не то ночные фиалки, они одуряюще пахнут…». «Цветы эти так и называются — ночной фиалкой, — отвечал Борис, — в обиходе, в продаже и одноименной поэме Блока <…>, и любкой в русской ботанической номенклатуре». (Точнее — любкой двулистной).
35 Нейгауз Г.Г. (1888–1964) — музыкант, пианист, жена — Зинаида Николаевна (1894–1966), в дальнейшем — вторая жена Бориса Пастернака, сыновья — Адик и Стасик.
36 Асмус И.С. (1893–1946) — жена философа В.Ф. Асмуса (1894–1975), друга Бориса Пастернака.
37 Воротынцева Н.П. (1900–1930) — архитектор, первая жена Н.Н. Вильяма.
38 А.Л. Пастернак переехал с семьей на Гоголевский бульвар, д. 8, кв. 52.
39 Рахманинов С.В. (1873–1943) — композитор, пианист, дирижер.
40 Бузони Ф. (1866–1924) — композитор, пианист, дирижер.
41 Скрябин А.Н. (1871/1872–1915) — композитор, пианист.
42 Зина — Зинаида Александровна Климонская — вдова Р.Н. Вильяма, мать А.Р. Вильяма.
43 Архиппова Е.К. (1934–2014) — дочь Е.Е. Гибшман, коллеги и друга А.Н. Вильям.
44 О чтении романа до его публикации см.: С. Чупринин. «Стрела выпущена из лука, и она летит, а там что Бог даст» (Знамя, 2020, № 1).
45 Черных К.А. (1923–1968) — художник, муж М.Н. Вильям.
46 Шверник Н.М. (1888–1970) — советский государственный и партийный деятель.
47 Зося — друг М.Н. Вильям в Новосибирске.
48 Оля — Черных О.К. (1949–2010), дочь М.Н. Вильям.
49 Борисова Е.Е. (1889–1976) — художник по игрушке, друг и коллега М.Н. Вильям.
50 Черных Е.М. — мать К.А. Черныха.
|
