Алексей Слаповский

Авария

кино в рассказах

Предисловие

Дорогие читатели! Меня часто спрашивают, как я умудряюсь сочетать профессии прозаика, драматурга и сценариста. Отвечаю: это не разные профессии, это разные специальности. Как в металлообработке — есть токари, есть фрезеровщики, а есть шлифовальщики. А есть многостаночники, я из таких.

И все же в начале у меня была и будет проза. Например, публиковавшиеся в «Знамени» роман «Синдром Феникса» и повесть «Сценарий». Фильмы по этим текстам возникли потом, для них я делал другие варианты, во многом проще и утилитарнее.

То, что предлагается вашему вниманию, тоже может стать фильмом. Все финалы рассказов, будут показаны в конце. Такая интрига для зрителей, чтобы не ушли из зала. Но с читателями я в эту игру играть не буду, даю финалы сразу. Тем не менее представьте, что смотрите кино, включите воображение — учитывая, что по многим нетворческим причинам новое отечественное кино придется какое-то время только в воображении и видеть.

Итак, приятного просмотра!

Ваш

А.С.

1. Долг

На Егора навалилось все сразу — и очередной вариант оформления сайта заказчик не принял, сам черт не поймет, что ему надо, и за квартиру сегодня платить, а денег нет, и машина вот-вот сдохнет, и пломба неделю назад вылетела, и Настя ушла, обидев на прощанье, сказав:

— Ты — ходячая неудача!

Это было несправедливо уже потому, что Егор в этот момент лежал — отсыпался после ночной работы. Он вскочил, протирая кулаками глаза, хотел что-то сказать, но дверь уже хлопнула.

Егор вышел на балкон и увидел, как отъезжает такси.

— Ну и хорошо, — сказал он с удовлетворением окончательно отчаявшегося человека.

Дескать, что ж, судьба, ладно, добивай меня.

Пошел на кухню, искал кофе. Кофе не было. Ни молотого, ни растворимого, ни в зернах. Но ведь оставалось вчера немного вот в этой банке, он помнит. Егор, хотя уже открывал банку, еще раз открыл и посмотрел. По-прежнему пусто. Должно быть, Настя злорадно допила остатки.

А чай? Есть чай?

Чай оказался только ромашковый.

Егор залил желтоватый пакетик кипятком, добавил в кружку холодной воды прямо из-под крана, чтобы не ждать, пока остынет, очень уж пересохло во рту после мутного и тревожного сна. Чревато диареей, но пусть, подумал Егор, пусть до кучи будет и диарея, и заворот кишок, и больница, и реанимация. В реанимации лежи себе без сознания, и взятки с тебя гладки — уважительный повод не работать, не платить долгов и вообще не жить.

Он отхлебнул из кружки и чуть не взвыл от боли — резко заныл испорченный зуб, не защищенный пломбой. Надо, надо ее поставить, но сначала необходимо решить первоочередную проблему: добыть денег. Он уже дважды задерживал оплату, и хозяйка пригрозила: еще хотя бы день просрочки, и до свидания!

Егор начал обзванивать друзей.

Первым был бывший однокурсник Паша, успешный сын успешного отца, человек с деньгами, но и с совестью, он не раз выручал друга.

— Привет, Паш, слушай… — сказал Егор веселым голосом.

— Нет, — ответил Паша.

— Что нет?

— Денег не дам!

— Кризис? — посочувствовал Егор, по доброте своей подкидывая подсказку — чтобы совестливая душа Паши не мучилась.

— Нет, просто не дам. Ты мне прошлый долг не вернул. А у меня правило — пока прежний долг не возвращают, еще раз не давать.

— Я разве не вернул? — удивился Егор.

Он удивился всерьез, он не притворялся, будто не помнит, он и в самом деле забыл. Когда такое количество косяков и неприятностей, поневоле собьешься со счета.

Егор сделал еще несколько безнадежных звонков, зная, что никто не даст, у многих те же проблемы. Но все же звонил — и чтобы доказать себе, что старается, пытается решить вопрос, и оттягивал время, он ведь уже понял, кому позвонит напоследок. Нет, не маме, маме он не позвонит никогда, даже если будет умирать с голоду. Никогда он не даст ей повода воскликнуть с торжествующей горечью победившей правоты: «А я тебя предупреждала!»

Он позвонит Кире, бывшей подруге, они славно прожили вместе полгода и жили бы дальше, если бы не эпизод с Настей, которого Кира ему не простила. Звонить ей и просить денег — крайняя степень унижения, но, видимо, именно оно, унижение, требовалось сейчас Егору, чтобы почувствовать себя бесповоротно раздавленным. Однако был тут и расчет вполне трезвый, даже, пожалуй, подловатый, но Егор убедил себя, что он в теперешнем положении имеет право на подловатость. Расчет такой: Кире понравится услышать Егора просящим, взывающим о помощи, она почувствует себя отомщенной. Другая бы в такой ситуации примитивно отказала, но у Киры натура переливчатая, непростая, ей может показаться аппетитным сделать Егора своим должником, вернуть хотя бы частично свою власть над ним.

И он позвонил ей.

Кира ответила деловито и нетерпеливо, как сотруднику, причем сотруднику младшему по рангу, подчиненному.

— Слушаю!

— Понимаешь, мы расстались с Настей… — взялся было объяснять Егор.

— Не волнует, чего звонишь, озвучивай!

— Ты не поверишь…

— Уже верю, мне некогда, Егор, или говори, или…

— Денег… Немного.

— Сколько?

— Понимаешь, за квартиру…

— Блин, сколько?!

— Да тридцать всего.

— Ладно.

— Лучше сорок.

— Хорошо, приезжай.

— А скинуть на карту? По номеру телефона? Нет, я бы приехал, тем более что давно не видел, соскучился, но хозяйка скоро явится…

— Скинуть не могу, на карте почти ничего. Осталась пятерка, но тебе же мало?

— Маловато.

— Тогда приезжай, наличные у меня есть.

— В офис?

— Я дома. Но ровно в семь уезжаю. Надолго и далеко.

— В семь? А сейчас сколько?

— Хорошо живешь, времени не знаешь. Половина шестого.

— Все, еду!

Егор быстро собрался, вышел. В лифте смотрел на себя в зеркало. Побриться бы надо, волосы помыть, вид, прямо скажем, нетоварный. Может, Кира позвала потому, что хочет оживить отношения? Не верится, чтобы у нее не было денег на счету, на карте. Но, возможно, тут другое — желание увидеть обнищавшего Егора и насладиться этим. Кто их, женщин, поймет, а уж Киру с ее загадочным характером точно не понимает никто, в том числе она сама.

Егор выскочил из подъезда, побежал к своей «дэу-бэу», как он называл свою машину, относясь к ней с ласковой пренебрежительностью, как к некрасивой, но верной и привычной жене. Какая бы ни была, а пока ездит, везет, и это главное.

Машина оказалась загорожена чьим-то джипом «Лексусом». Егор беспомощно озирался, смотрел на окна домов, словно надеясь высмотреть там наглого владельца. Громко закричал:

— Эй, чья машина? Чей «Лексус», выехать дайте!

Тишина.

Егор походил около величественно молчавшего черного джипа. Показалось, что джип молчит не только величественно, но и презрительно. Вроде того — ну? И что ты мне сделаешь?

И Егор разозлился, и сделал. Сначала ударил ногой по колесу. Потом плюнул перед капотом джипа, показывая этим, что тоже презирает его. А потом в отчаянии ударил по капоту кулаком.

Взвыла сигнализация. Через минуту выскочил владелец. Мужичина громозд­кий, под стать своей машине, но с нездоровой одышкой и с пятнами пота на футболке, обтягивающей его подмышки, вернее, наползшие на них с боков груди кормящей матери, причем кормящей тройню.

— Чё эт такое тут? — заорал он. — Кто тут эт самое?!

— Я тут эт самое. Выехать дайте, — холодно сказал Егор.

— Ты чё машине сделал, я спрашиваю?!

Мужичина осматривал бока и капот машины, ощупывал, гладил, искал повреждения.

— Ничего я не сделал, говорю — выехать дайте!

Мужичина был зол, но не нашел к чему придраться. Сопя и что-то бормоча, он полез в машину с тем обиженным видом, какой бывает у всякого русского человека, которого уличают в чем-то неправильном — в дурацком поступке, глупых словах или плохо сделанном деле. Крыть нечем, вот мы и обижаемся.

Наконец Егор выехал.

Как назло, густые пробки, на смартфоне видно, что вся Москва расчерчена красными кругами, будто какая-то адская мишень, с редкими желтыми и зелеными пунктирами. Хорошо, что есть небольшой запас времени.

Однако движение было настолько медленным, что через полчаса Егор начал беспокоиться.

Обычно вождение его умиротворяло — конечно, когда дороги относительно свободные, когда машина в порядке; едешь себе ночью куда-нибудь в дальний супермаркет, музыка негромко играет, и все у тебя хорошо, все в порядке, все впереди.

Но не сейчас.

Егор терпеть не мог придурков, которые рыскают из ряда в ряд, ничего при этом не выгадывая, а тут и сам начал соваться то вправо, то влево, покрикивая в сторону тех, кто не давал перестроиться:

— Очумели совсем, идиоты, глаза протрите! Куда ты лезешь, урод? Или едь, или стой, дебил, чего ты дергаешься?

В повседневности ему, человеку культурному, не свойственно так выражаться, но в городском нервном машинопотоке все мы становимся грубее самих себя, все отчасти гладиаторы, у которых закон простой: или ты — или тебя.

Если такой трафик сохранится до вечера, трудно будет не только доехать до Киры, но и вернуться, а в девять вечера прибудет хозяйка, она всегда приходит точно в это время — и деньги взять, и проверить, в каком состоянии квартира.

Все раздражало Егора, в том числе песни, музыка и новости, которые передавали по разным волнам, он выключил радио и присоединил телефон, чтобы слушать свое, но и свое показалось неуместным. Такая музыка хорошо слушается в хорошем настроении, а сейчас она напоминает, и даже как бы ехидно напоминает, что хорошее настроение у тебя когда-то было, и этим бесит.

Егор проматывал плейлист, неведомо что ища, тут и произошла та самая авария, о которой потом написали все средства и массовой информации, и личной, то есть блоги.

Случилось так: сквозь пробку пробивалась «скорая помощь», включив и мигалку, и сирену. Ее пропускали, пусть и неохотно, но все равно она двигалась еле-еле — негде было протиснуться. А после тоннеля и поворота был выезд на широкую улицу с центральной служебной полосой, ограниченной сплошными линиями с обеих сторон — для спецтранспорта, для полиции и кортежей государственных персон. И «скорая» ринулась туда, а за ней тут же пристроилось смекалистое такси, а за такси еще кто-то, и еще кто-то, и еще. Все руководствовались простым самооправданием: если другим можно, почему мне нельзя?

Рванулся туда и Егор, развил тут же приличную скорость, продолжая при этом косить глазом в смартфон. Все быстрее и быстрее мчалась машина — хотя она и «дэу-бэу», но сотню дает легко, как молоденькая. И даже кажется, что, чем быстрей она едет, тем легче работается мотору, у него словно открылось второе дыхание.

Дальнейшее было похоже на компьютерную игру, в которой ты лихо гонишь на танке или вездеходе, и вдруг перед тобой возникает неожиданное препятствие, и ты со всей дури в него втыкаешься, летят обломки, вспыхивает пламя, появляется надпись: «YOU LOST!» Только не увидел Егор надписи, он увидел, как пикап, до которого было метров пятнадцать, вдруг со страшной скоростью помчался назад, на Егора. На самом деле мчался Егор, а пикап во что-то врезался, да так, что его зад высоко подбросило, под этот зад и въехал, визжа тормозами, бедный «дэу-бэу», и ударился, и посыпалось стекло, Егора бросило вперед, но тут же и назад, потому что сзади в него тоже кто-то врезался, и Егор потерял сознание.

* * *

Он очнулся в машине «скорой помощи». Застонал: все болело. Над ним склонилось красивенькое личико молоденькой врачихи или медсестры.

— Ничего, — сказало личико. — Пульс почти нормальный, давление в норме, внутреннего кровотечения, похоже, нет, хотя ребра, наверно, немного поломаны. В больнице точно узнаем.

Странно было, что личико улыбалось.

— Я понимаю, вам смешно, — сердито сказал Егор.

— Да нет, я не поэтому, — смутилось личико. — Не узнал меня? Я Катя. Я на два года младше тебя училась, а потом у вас был выпускной, а я туда с подругой попала, провела моя сестра, и ты нам обеим нравился. Помнишь? И мы поспорили, что подойдем к тебе и позовем танцевать, и кого ты выберешь, той, значит, и повезло. И ты меня выбрал. Помнишь? И мы целовались даже.

— И? — насторожился Егор, вспоминая свою не очень праведную юную жизнь.

— И ты сказал, чтобы я тебя у школы подождала, а ты скоро выйдешь. Я ждала. Часа два.

— Вот я гад. Значит, за мной должок!

— Перестань, никто никому не должен. А потом мы не пересекались, но я за тобой следила. И слежу.

— Это как?

— В инстаграме, в фейсбуке, я даже в друзьях у тебя, только не со своим лицом, Ана де Армас у меня там, я на нее похожа. Ведь похожа?

— Ты на себя похожа, это лучше.

— Я знала, что мы встретимся. Предчувствие было, серьезно. Правда, не думала, что так.

Егор поморщился.

— Болит? — спросила Катя. — Уколоть обезболивающее? Анна Сергеевна, я вколю анальгинчику? — спросила Катя кого-то, кто сидел впереди.

— По состоянию, — последовал ответ.

— Не надо, — сказал Егор.

Ему было больно, но терпимо. И даже радовала эта боль. Катя говорит, ребра сломаны, думал он. И голова гудит, кружится, наверное, сотрясение. Проваляюсь в больнице недели две, а то и месяц. Зато хозяйка подождет с деньгами, не зверь же она. И где она найдет такого же аккуратного жильца, который не курит, не пьет и не собирает шумные компании? А в больницу мама приедет. Пусть полюбуется, до чего довела своего родного единственного сына. И заказчик наверняка встревожится, позвонит. Кто еще ему так хорошо сработает за такие деньги, да еще угадывая, чего хочет заказчик, который сам не понимает, чего хочет? И какая милая эта Катя, какая красивая, лестно и приятно, что она со школы запала на него. Почему, собственно, и нет? — ни внешностью, ни умом, ни оригинальностью натуры Егора бог не обидел. В школе он был популярен и считался одним из самых перспективных. Потом, правда, не очень везло, но это временно, теперь все наверняка наладится. Ведь что важно и нужно? Чтобы рядом была верная и преданная подруга. Любящая.

— Я тебя хорошо помню, — сказал Егор. — И жалел, что ты пропала.

— Правда? — Катя, по умным глазам угадывалось, не поверила, но была благодарна Егору за то, что он захотел сказать ей что-то приятное. Да, может, и не помнил, но теперь — не забудет.

Она взяла Егора за руку. Будто в силу врачебного долга. Успокаивая.

— Я там и работаю, куда тебя везем, — сказала она. — Ну, не то что работаю, я интерн, а попутно практика вот на «скорой». Будем видеться.

— Еще как будем, — пообещал Егор. — А то шут знает сколько лет даром пропало, досадно!

Тут зазвонил его телефон, лежавший где-то сбоку. Катя взяла, деликатно не глядя на дисплей, подала.

Это была Кира.

— Семь часов, — сказала она. — Мог бы позвонить, что опаздываешь.

— Я не только опаздываю, я в аварию немножко попал, — сказал Егор, улыбаясь и подмигивая Кате, и она ответила такой же улыбкой — улыбкой сов­местного сближающего секрета.

— Ладно, еще полчаса подожду, — согласилась Кира. — Или сколько тебе еще?

— Не приеду я, Кир, извини.

— Как хочешь. Мне тут на счет, кстати, капнуло, могу перевести. Сколько ты говорил, сорок? Перевести? Отдашь, когда сможешь.

— Нет, — сказал Егор. — Уже не надо.

2. ОБН

Вереница черных машин, сопровождаемая спереди и сзади полицейскими автомобилями, мчалась по улице со скоростью, близкой к самолетной, причем не просто самолетной, а истребительной.

В одной из машин (естественно, неизвестно, в какой именно) ехал человек, фамилию которого мы называть не будем, учитывая, что нет в Российской нашей Федерации гражданина, который был бы к носителю этой фамилии равнодушен. Кто-то его страшился, кто-то ненавидел, а кто-то ласково, до неприличного содрогания потаенных струн души, любил. Очень Большой Начальник, так мы скажем. Или, проще, ОБН.

И вот он благодушно ехал, слушая какую-то историческую аудиокнигу, поглядывая сквозь стекло на родную Москву. Стекло было, как в допросных комнатах у следователей, односторонней видимости. Но у следователей видно внутрь и не видно наружу, а тут наоборот — наружу видно, а внутрь ни один следователь не заглянет, да и смешно представить, что какому-то следователю это позволят. Чистая фантастика.

ОБН слегка опаздывал, часа на полтора, но это было запланировано: если к представителям крупного концерна, с которыми следовало договориться о поставках кое-чего крайне для страны важного, явиться вовремя, они решат, что это и впрямь важно, и заломят несусветную цену.

Скорость замедлилась, ОБН это сразу почувствовал, он обладал уникальным чутьем ощущения себя в пространстве, равно как и пространства вокруг себя.

— В чем дело? — спросил он секретаря Гнилозёмова, сидевшего впереди и готовившего ответы для прессы по наболевшим вопросам на полгода вперед. Самые ходовые ответы были: «Мы об этом ничего не знаем», «В свое время этому будет дана оценка» и «Ситуация под контролем!»

Гнилозёмов спросил по рации генерала Серебрянкина:

— В чем дело?

Генерал переадресовал вопрос полковнику Гойде:

— В чем дело?

Полковник Гойда связался с майором Безымянновым, ехавшим в передней машине:

— В чем дело?

— Авария, — ответил Безымяннов.

— Авария, — передал Гойда.

— Авария, — доложил Серебрянкин.

— Авария, — сообщил Гнилозёмов.

— Так расчистить ее или объехать, — пожал плечами ОБН, удивляясь: неужели сами не могут решить?

— Расчистить или объехать! — приказал Гнилозёмов Серебрянкину.

— Расчистить или объехать! — велел Серебрянкин Гойде.

— Расчистить или объехать! — передал Гойда Безымяннову.

— Невозможно! — ответил Безымяннов. — Там машин двадцать друг на друге, за полдня не растащишь.

По цепочке это было доведено до сведения ОБН.

— Тогда назад или вбок куда-нибудь, — ОБН начал слегка раздражаться.

Но ситуация оказалась хуже, чем можно было предположить — притом что предположить у нас можно абсолютно все.

Дело в том, что за стремительной вереницей государственного кортежа, как и за «скорой», из-за которой приключилась авария впереди, тоже помчались машины уставших томиться в пробке людей. Кто-то слишком шустро шмыгнул на льготную полосу, а потом слишком резко затормозил, в него врезалось сразу две машины, свернувшие справа и слева, в них другие, а в других третьи.

То есть — и спереди авария, и сзади авария, а с боков скопища машин по четыре ряда справа и слева.

Полицейские выскочили и начали свистеть, махать палками, приказывая автомобилям посторониться. Но сторониться было некуда. Тротуары надежно отгорожены произведениями малой архитектурной формы в виде железобетонных цветников и скамеек паркового фасона для тех, кому вздумается посидеть на них, дыша выхлопными газами, но даже если все это убрать, тут нет поперечных улиц. Единственный переулок был перегорожен решетчатым забором, на нем висела табличка с корявой надписью: «Римонт дороге. Обезд по Маршалла Тухочевскова». К этому переулку и надо было пробиться, чтобы на законном основании снести к чертовой матери забор и выехать из мертвой пробки.

Правоохранители действовали в рамках права, но каждый по-своему, кто-то лаской, кто-то таской, кто-то кнутом, кто-то пряником.

— Девушка, отъедьте немного! — уговаривал молодой Гена Смутьянов красавицу-блондинку в серебристом купе «Мерседесе», улыбаясь ей личной улыбкой и смягчая этим для самого себя тяготу службы.

— Некуда! — отрезала девушка.

— Как же некуда, у вас там два метра свободно!

— Все равно не хватит!

— А мы заднего попросим, он тоже сдаст, а вы еще сдадите!

— Я никому не мешаю!

— Как же не мешаете, вы передком поворот загородили!

Что-то в словах Гены мнительной красавице показалось оскорбительным, она процедила:

— Хам!

И воткнула в ушки наушники, и отвернулась.

Опытный напарник Гены капитан Бакшишев прянику предпочитал кнут — это и быстрее, и действеннее.

— А ну, старче, двигай перделку свою, пока номера не сняли и права не отобрали! — закричал он на пожилого водителя.

Тот медленно посмотрел на Бакшишева, не спеша отстегнул ремень, вы­ключил двигатель, вышел, обогнул машину, приблизился и сказал:

— Во-первых, не старче, а доктор юридических наук Офигенов Андрей Януарьевич. Можете называть меня «профессор». Во-вторых, хотя я обязан уступить дорогу спецтранспорту, в соответствии с пунктом 3.2 ПДД, но для этого я должен выполнить следующие действия, — Офигенов начал загибать пальцы: — либо остановиться, но я и так стою, либо перестроиться, но перестроиться некуда, либо сдать назад, что тоже, как вы видите, невозможно. Итак, чтобы мои действия не были квалифицированы как оказание сопротивления полиции, прошу конкретизировать, что мне сделать, куда, как вы выразились, двигать перделку. И, кстати, учтите, что мой видеорегистратор включен и направлен сейчас в нашу сторону.

Что мог ответить ему Бакшишев? Он получил приказ, он его выполнял, но и сам не понимал, как выполнить. Не понимали и другие. Виноваты, конечно, посты, которые должны были расчистить трассу следования заранее, не пускать на нее машины. Но в том-то и загвоздка, что посты были выставлены еще за два часа до вероятного следования кортежа, а тот все не ехал, и один из водителей, у которого в кабине была рожающая жена, не выдержал и помчался, чуть не сбив оторопевшего постового, бессильно машущего жезлом. А за ним поехали и другие.

Вот и оказалась трасса забитой. Конечно, виновным снесут за это башку, но что-то делать надо уже сейчас!

Полицейские бегали, кричали, суетились — без толку.

Положение казалось безвыходным, но все боялись доложить об этом ОБНу.

Тот догадался сам:

— Не разъезжаются?

— Некуда! — развел руками Гнилозёмов.

— Всегда есть куда, — мягко возразил ОБН. — Не вплотную же машины стоят. Зазоры обязательно есть. Там подвинуть, тут сдать, туда повернуть — по сантиметру, по дециметру, в пересчете на сотню машин получим искомое пространство для необходимого маневра. Ты бы лично поруководил, Сережа.

Гнилозёмов вышел из машины.

Он увидел, как мечутся рядовые полицейские (в званиях, впрочем, не ниже лейтенантских), как командуют их действиями Серебрянкин, Гойда и Безымяннов, но ничего не получается.

Гнилозёмов взял у одного из полицейских мегафон, влез на ближайшую машину и закричал:

— Граждане, господа! Вы сами понимаете, если формат двусторонней деятельности отменяется без адекватной реакции, это вызывает сожаление! Я не могу обрисовать все тонкости создавшегося положения, но оно, безусловно, неоднозначное, и тот, кто готов это принять, обладает высокой мерой сознательности, а кто сопротивляется голосу разума, того хотелось бы спросить, чей голос заменил его собственный и кого он на самом деле слушает?!

Водители и водительницы напряженно внимали, некоторые даже вышли из машин, чтобы лучше слышать, но, прямо скажем, никто ни черта не понял. Только где-то одиноко и жалобно заплакал ребенок, и это настроило людей на неприязненный лад, учитывая, что все узнали Гнилозёмова.

— Умный ты словами сыпать! — выкрикнул мужчина в замасленном комбинезоне из машины с надписью «Техпомощь». — Лучше скажи, что делать?

— Я уже сказал!

— А ты на русский переведи! — ехидно посоветовал таксист-таджик.

И все, кто вышел из машин, придвинулись к Гнилозёмову. Кто шаг сделал, а кто и два.

ОБН слышал все это и решил, что пора вмешаться. Он открыл дверцу.

— Нельзя! — послышался голос.

Это был личный охранник ОБНа, верный человек Звездулов. ОБН даже вздрогнул от неожиданности. У Звездулова была особенность — он умел, находясь рядом, растворяться до бесплотности, до невидимости, ОБН не раз натыкался на него по этой причине. Но, как только в нем возникала необходимость, Звездулов воплощался и оказывался человеком мощной стати, был гранитоподобен, как памятник, но памятник говорящий и действующий. Сейчас он громоздко материализовался рядом с водителем.

— Ничего, — успокоил ОБН. — Народ меня любит.

И он вышел.

Народ и впрямь был поражен и прямо-таки ахнул от неожиданности, кто-то про себя, а кто-то и вслух.

Пожилая женщина в одной из машин расцвела улыбкой, коротко всплакнула от умиления и вознамерилась выйти.

— Хоть обнять напоследок! — прошептала она.

Но сын, сидевший за рулем, заботливо и твердо взял ее за руку.

— Мама, не надо! Мало ли.

Звездулов и другие охранники обступили ОБНа, а тот сказал, приветливо глядя на людей:

— Как мы с вами знаем, у всех граждан нашей страны абсолютно равные права. Никто не может упрекнуть нас в том, что мы необоснованно ущемляем эти права или каким-то образом пытаемся их ограничить. Я даю гарантию, что каждый, кто считает, что на его права покушаются, пытаются их умалить, не дают возможности их реализовать, будет всесторонне защищен и органами охраны правопорядка, и судебной системой. Исходя из этого, давайте трезво рассмотрим возможность реализации ваших прав, но при этом без ущерба правам других людей, инстанций, учреждений, которые должны действовать в любых условиях максимально эффективно. Короче, мужики и… и девушки, — простецки пошутил ОБН, зная, как все ценят его юмор, — посторонитесь маленько, дайте проехать.

И такова была сила его слов, его обаяния, что многие закивали, соглашаясь, многие улыбнулись, но замасленный мужик из «Техпомощи» все испортил, закричав:

— Нечего мозги винтить тут нам! Побудь хоть раз в нашей шкуре, постой тут вместе с нами! Ничего, не прокиснешь!

Тут же пятеро полицейских бросились к «Техпомощи», но мужик заблокировал двери, схватил монтировку и показал ее через стекло. Однако стекло один из горячих служителей закона разбил, и это послужило нехорошим сигналом для взвинченной толпы.

— Щас они нас танками давить будут! — истошно заорал кто-то.

Согласитесь, крик глупый до предела. Какие танки, где, кто и кого когда давил? Нет этого у нас, а новейшая историческая наука, руководимая кем надо, утверждает, что никогда и не бывало.

Но толпу ведет часто не ум, а именно дурь.

Что-то выкрикивая и маша руками, люди угрожающе пошли на ОБНа.

— Что-то надо делать! — твердо сказал Звездулов, суя руку в карман и чувствуя там надежную металлическую тяжесть.

— Стрелять надо! Хотя бы в воздух! — секретно шепнул Гнилозёмов и юркнул в машину.

Усадили в машину и ОБНа, обступили ее.

— Отдайте приказ на открытие огня! — негромко произнес в рацию Звездулов генералу Серебрянкину.

— Сами отдайте!

— Не имею права, это ваша прерогатива!

Серебрянкин кашлянул и связался с Гойдой.

— Ты это, — сказал он. — Типа, как сказать. Огонь, что ли…

— Вы спрашиваете или приказываете? — уточнил Гойда.

— А сам не можешь догадаться?

Гойда догадался. Положение было безвыходным. Отдать приказ — такое начнется, что, пожалуй, многие люди лишатся жизни. Не отдать — Гойда лишится должности. Выбор неприятен, но очевиден. Придется стрелять.

— Генерал сказал «огонь», — сообщил он Безымяннову.

— Что? — переспросил Безымяннов.

Гойда повторил.

— Не слышу, помехи! — кричал Безымяннов.

— Подойди, я тебе лично скажу!

— Не слышу! Аккумулятор сел! Алло?

Гойда озирался, ища глазами Безымяннова, но того рядом не было. Кто-то похожий на него торчал у дальней машины, старательно отворачиваясь, а потом и вовсе скрылся.

Толпа придвинулась вплотную.

Звездулов не выдержал и выхватил пистолет.

— Ах ты, гадюка! — одним голосом выдохнула многоголосая толпа и рванулась к Звездулову, к полицейскому и охранному оцеплению. Заклацали затворы пистолетов и автоматов, еще секунда, и…

* * *

И тут ОБН вышел из машины.

— Ну вот, начинается, — укоризненно сказал он. — Свои на своих, куда это годится? Братцы, вы войдите в положение, меня международная делегация ждет, важное для страны дело решаем. Для нас всех. Не приеду, значит, всем хуже будет. И моральный ущерб для России, разве это хорошо?

Повисла тяжкая пауза.

Замасленный мужик отозвался первым:

— Так бы сразу и сказал! Если про пользу России речь, то о чем речь тогда? Нам за державу всегда обидно!

И он, бросив монтировку, вылез из кабины, направился к машине ОБНа, присел, взялся снизу — и никто, заметим, ему не помешал.

— Ты садись, — сказал он ОБНу, а мы тут… Ребят, чего стоим? Ну-ка!

Полсотни мужчин, среди которых были и эмансипированные женщины, подхватили бронированный автомобиль ОБНа, подняли и понесли, лавируя между машинами, которые в это время поспешно теснились, давая если не проезд, то проход. Пришлось кое-где и по капотам, по крышам пройтись, но владельцы были не в претензии, понимали: дело государственное.

И вот лимузин ОБНа был перенесен к переулку, забор сломали, машину поставили, и мужик-техник хлопнул по крыше.

— Двигай!

— А кортеж, охрана, полиция? — высунулся Гнилозёмов. — Обойдетесь, одни доедете.

— Не положено, протокол! Вдруг что-то… Покушение?!

— Да ладно, кому он нужен! — махнул рукой технарь.

И поспешил к своей машине, которую он не любил оставлять без присмотра. Тем более — стекло разбито.

3. Свадьба

В кино часто бывает, что история начинается с конца, а потом показывается, как все к этому концу пришло. Пусть и у нас будет, как в кино.

Мы видим, как с мигалкой и сиреной проезжает «скорая помощь», а за нею мчатся машины, все быстрее и быстрее.

Видим среди этих машин два белых свадебных лимузина.

Видим, как в одном из них девушка Вика со стаканом в руке яростно кричит невесте:

— Поздравляю, Алиночка! Надеюсь, Косте с тобой будет не хуже, чем было со мной! Ты уж постарайся!

Остальные подруги притихли, страшно смущенные, а невеста…

Но — по порядку.

Алина и Костя жили в одном доме, ходили в один детский сад, в один класс и даже поступили в один вуз и на один факультет, какой именно, для нашей истории неважно.

Важно то, что однажды утром, проснувшись, Костя долго и задумчиво глядел на спящую Алину.

Девушки, не сердитесь, но сейчас я открою ваш секрет: только во сне вы обнаруживаете свое истинное лицо. Не потому, что оно без макияжа, хотя и это играет роль. Главное — оно становится неизбежно простым и даже, извините, глуповатым. Человек ведь, и это не только девушек касается, внешне умен чем? Только глазами, и ничем иным. Только глаза, взгляд есть основное блюдо в мимике говорящего, смеющегося, радующегося или плачущего лица. Остальное лишь гарнир, приправа, обрамление. Спящее лицо с закрытыми глазами показывает будничность будущего. Если внимательно посмотреть, легко угадывается, где углубятся морщинки, сейчас еле заметные, как выступят скулы, как утолщится, нарастет, а потом и обвиснет кожа, как эта очаровательная родинка, напоминающая крохотную Австралию, станет шершавым пигментным пятном, как ссохнутся упругие губы и идеальный, словно тонким карандашиком нарисованный контур их обрамления станет рыхлым, весь во вмятинках, трещинках, углублениях — как берег той же Австралии, раз уж мы ее упомянули, особенно берег северо-западный. Посмотрите на карту и поймете, о чем речь.

Лицо это предательски выдает, каким человек будет в зрелости, в старости, но особенно ясно, ясно до ужаса, каким он будет в гробу. Ибо спящий от мертвого отличим только дыханием.

Ни одной из тех мыслей, что я вам тут излагаю, к счастью, не было в голове Кости. Зато в ней зрело и созрело нечто совершенно другое, и ему не терпелось сообщить это Алине, поэтому он позвал:

— Аль?

И Алина тут же проснулась. Быстрым движением вытерла ладошкой рот, повернулась, улыбнулась.

— Что, миленький?

Она всегда так звала Костю, и ему это нравилось.

— Я чего подумал, — сказал Костя. — Может, нам пожениться?

— Давай, — кивнула Алина и засмеялась. — А пока не поженились, кофе сваришь?

— Я серьезно.

Алина вгляделась в глаза Кости и поняла: не шутит. Ей стало не по себе.

— Как-то… Неожиданно…

— Мы знаем друг друга семнадцать лет, с четырех.

— Ужас какой.

— И уже пять лет вместе. То есть…

— Я поняла.

— И не надоели друг другу. Значит, и потом не надоедим? Нет, я понимаю, такого не бывает, чтобы мужчина и женщина всю жизнь прожили вместе. Но вдруг? Я просто подумал: мы то у твоих отлеживаемся, когда они на даче, то у меня, то еще где-то, надоело. Мне с тобой хорошо. И я дальше так хочу. Скоро закончим учебу, начнем работать, квартиру снимем, мои помогут на первых порах, не бедные, слава богу. А? Как ты?

— И детей сразу родим?

— Необязательно. Но можно и родить. Меня вон мама родила в девятнадцать, она еще молодая, а я уже взрослый, типа — отстрелялась и свободна.

Алина окончательно растерялась.

— Я даже в проекте об этом не думала, если честно.

— Так как?

— Ты прямо сейчас ответа требуешь?

— Необязательно.

Алине показалось, что Костя огорчился.

Ей захотелось в ванну, вернее, в туалет, что, впрочем, было в одном месте. Остаться одной, подумать.

Алина встала, ничего на себя не надевая — знала, что Косте это нравится, и пошла такой походкой, какой ходят по подиуму — будто огибая ногами невидимый воздух, одновременно мягко отталкивая покачиванием бедер жадные невидимые взгляды с двух сторон и ставя при этом ступни в одну линию. Взялась за ручку ванной, повернулась, улыбнулась, и сказала:

— А знаешь, давай!

И вот они едут уже в свадебном кортеже. Белый лимузин невесты с подругами впереди, потом машины друзей и родственников, потом лимузин жениха, и еще друзья и родственники.

Церемония в загсе была назначена на половину седьмого, а оттуда — в ресторан.

Выехали заранее, с учетом пробок, двигались полтора часа, осталось совсем немного — тоннель, поворот, а там и загс.

Алина так устала за все предыдущие хлопотливые дни, что даже не волновалась, ей хотелось, чтобы скорее все началось и кончилось.

Ее раздражал интерьер машины — розовые сиденья, фиолетовый потолок с красными лампочками, сердечки на стеклах. Раздражала музыка — сплошь сладкие песенки на английском и на русском. На английском хоть слов не понимаешь, а русские тексты просто выбешивают.

Ты моя голая загадка,

А я отгадка твоей тайны,

И я тебя открыть задался,

Поверь, что это не случайно.

Пусть будет длиться бесконечно,

Ночной горизонтальный танец,

Но виновата твоя внешность,

Что меня к ней так сильно тянет.

Алина хоть и не знаток поэзии, и наизусть помнит только «Вороне где-то бог послал кусочек сыра» и «Ночь, улица, фонарь, аптека», да и то потому, что читала это на школьных конкурсах, но понимает: песня эта — отстой. И словами, и мелодией, и гнусавым голоском исполнителя, который поет очень странно, будто жалуется на то, как ему хорошо.

Но ей было лень просить сменить музыку, тем более что подругам, похоже, нравилось, они смеялись, они радовались за нее, особенно ближайшая и лучшая подруга Вика.

Да, Вика, кареглазая миниатюрная девушка, казалась самой веселой. Она сидела возле ниши, где в специальных держателях были бутылки с вином и стаканы; там имелось углубление вроде кухонной раковины, никелированное и с дыркой для слива, водитель лимузина, когда девушки расселись, всунулся в салон и предупредил: пить только у ниши над раковиной, за каждое пятно на полу или сиденьях — штраф. Если кто не верит, может посмотреть договор на обслуживание, там есть соответствующий пункт.

Вику его речь ужасно насмешила.

— Началась романтика! — закричала она. — Какие слова! Договор, обслуживание, пункт, штраф! Спасибо, дяденька водитель!

— Не стоит благодарности!

И поехали, и Вика устроила забаву: наливала вино и по очереди приглашала подруг выпить.

— Над раковиной! — командовала она. — Тянись, выгибай шею, а то штраф!

Позвала она и Алину, но та отказалась, сидя одна на заднем сиденье.

А теперь признаемся, что в нашей истории не Алина главное действующее лицо, а именно Вика.

Вика тоже жила в одном доме с Алиной и Костей, но училась со второго класса в другой школе, в английской, куда ее возили то папа, то мама, а в одиннадцатом классе она ездила сама на купленной родителями машине.

Кроме английского, Вика изучила испанский, французский языки и основы китайского, поступила в МГИМО, в нее влюблялись сокурсники, в том числе иностранцы, какой-то то ли консул, то ли посол делал ей предложение, — а что Вика?

Вика любила Костю. Давно и безнадежно. Она видела, насколько крепкие, удивительно и уникально крепкие отношения у Алины и Кости, понимала, что их не разбить, и не пыталась это сделать. Она терпела и ждала. Ну не может же быть, не бывает такого, чтобы люди так долго были вместе и не надоели друг другу! Вот у нее папа добрый, умный и позитивный человек, и мама добрый, умный и позитивный человек, папа любит спорт, путешествия и джаз, и мама любит спорт, путешествия и джаз, Вика не помнит, чтобы они ругались или ссорились, а все-таки два года назад взяли и развелись. Папа нашел другую, и мама тут же нашла другого. И оба счастливы. По крайней мере, так выглядят.

И Вика ждала и верила, как пелось когда-то в старинной советской песне.

И тут известие: вместо того чтобы наконец разбежаться, Алина и Костя решили окончательно сойтись, пожениться.

Вика чуть с ума не сошла. Она догадывалась, что ее любовь к Косте уже похожа на мономанию, на затянувшийся психоз. Обратилась к опытному специалисту, тот выслушал и сказал:

— Самое трудное — отказаться от нереализованных желаний тогда, когда реализация их кажется возможной. Насколько я понял, вы даже не намекали вашему избраннику о своей любви?

— Ни разу. Наоборот, я показывала, что меня такие отношения вообще не интересуют. Только секс. Меняла партнеров — чтобы он знал. И партнерша даже была. Не впечатлило. Мне только хуже от этого.

— Вот! Надеяться и мечтать — ваш наркотик. И пора с него, извините, соскакивать.

— Сама хочу! Пыталась влюбиться, на два месяца летом к одному шейху улетала. Ну, не шейх, полушейх или типа того. Не помогает!

— А потому, что вы и не хотите, чтобы помогло. Сами с шейхом или полушейхом, а сами о нем вспоминали, да?

— Да.

— Получали дозу! Мой совет: идите и признайтесь. Расскажите все, как есть.

— И он меня пошлет. Нет, посочувствует, но все равно пошлет. В мягкой форме.

— И отлично! И перестанете наконец мечтать и надеяться! Живите дальше — в другом направлении.

— А вдруг он тоже? Вдруг он… Не то что скажет, что любит, но… Частично пойдет навстречу… То есть… Как бы объяснить…

Специалист понял без объяснений и огорчил:

— Тогда еще хуже.

— Почему?

— Сами поймете. Но в любом случае надо что-то сделать, иначе у вас вся психика рухнет.

Вика не хотела обрушения психики. Да, специалист прав, пора действовать. И она пришла к Косте и выложила Косте все как есть. Тот был ошарашен и не знал, что ответить. Предложил только пива, которое пил сам — день был жаркий.

Вика отпивала из банки пиво, сидя на диване, и плакала, утирая глаза и мокрый нос.

Костя сел рядом, положил ей руку на плечо.

— Ничего. Бывает. Найдешь кого-то…

— Да само собой. Мне уже легче. Надо было раньше сказать. Поцелуемся на прощанье?

— Уверена?

— Как хочешь. Знаешь, мне кажется, я все выдумала. Ты у меня какой-то идеальный, когда о тебе думаю. А ты обычный. Может, и целуешься плохо. Это было бы хорошо. Чтобы не жалеть.

Костя обиделся:

— Целуюсь я как раз нормально. Показать?

И показал.

После довольно долгого поцелуя Вика задумчиво склонила голову и прищурила глаз — так делают дегустаторы, оценивая вкус отпитого вина. Наконец вынесла вердикт:

— Сносно. Слишком стараешься, но…

— Повторим! Постараюсь теперь не стараться!

И опять поцелуй, дольше прежнего.

И опять задумчивость Вики, оценка.

— Ну? — не терпелось Косте.

— Буду честной — ничего неожиданного. И ты меня не убивай, Костя, но у тебя или с желудком что-то, или с зубами. Припахивает. Раньше не замечала.

— Это пиво! Ты сама припахиваешь!

— Ладно.

— Не ладно! Чтобы ты знала, у мужчины главное не губы, не рот, а совсем другое!

— Догадываюсь.

— Нет! Руки!

Костя растопырил пятерни и поднял их, став похожим то ли на кого-то сдающегося в плен, то ли на маньяка из фильма ужасов, собирающегося напасть.

— Руки? А что руки?

— А то! Руки, пальцы! Хочешь узнать?

— Костя…

Было поздно возражать, Костя обнял Вику, уложил на диван и показал, как владеет руками, пальцами и всем остальным.

И длилось это часа два или больше, или меньше, Вика выпала из реально­сти. Одевалась, уходила — и все была в прострации, плохо слыша Костю, вылавливая лишь слова: «Ты же понимаешь… У нас с Алиной все серьезно… Давай запишем, как эпизод… Оба ошиблись, бывает… Без повторения, ладно?»

Она ушла и три дня просидела над телефоном, не сводя с него глаз. Ждала звонка.

Не дождалась.

Позвонила и спросила, с трудом удерживаясь от слез:

— Ты, значит, не шутил, да? Эпизод, да? Без шансов, да?

— Да, — твердо ответил Костя. — Прости.

— А я не прощу! Я все Алине расскажу! И не будет у вас никакой свадьбы! Чего молчишь?

Костя, действительно, молчал очень долго. Он был умный человек и просчитывал все варианты. И выдал результат:

— Лучше я сам ей скажу. Прямо сегодня. На коленях буду ползать. Даже если прогонит, я ее не разлюблю, ясно? А вот тебя буду ненавидеть. Всю жизнь.

— Не надо!

— Что не надо?

— Рассказывать не надо. И ненавидеть не надо. Ты прав, давай просто это забудем. Мне уже намного лучше, честное слово.

И все, Вика больше не звонила, ничем не напоминала о себе.

Но состояние ее было жутким. Она поняла, почему специалист сказал, что будет хуже, если Костя ответит временной взаимностью. И до того была влюблена без памяти, а теперь — любит смертельно. Так любит, что ради обладания Костей готова на что угодно. Убить готова — хоть кого.

Лучше, конечно, Алину.

Вика несколько дней шарила в сети, искала информацию об отравах и ядах, не оставляющих следов. А если и оставят, надо сделать все так, чтобы оказаться вне подозрений.

Но, чем дольше искала, тем яснее понимала, что не способна на убийство.

И Костя ведь догадается. И возненавидит, как и обещал.

Что же делать, что же делать?

Вика ничего не решила до дня свадьбы.

Алина выбрала ее на роль подруги невесты. Свидетельницы, говоря по-нашему. Костя, когда узнал об этом, осторожно сказал:

— Я бы вообще не стал ее звать.

— Это почему?

— Может, я ошибаюсь, но она ко мне немного… Ну, ты понимаешь… Ей будет некомфортно, и мне тоже.

— Да брось! — рассмеялась Алина. — Она ко всем немного, вернее, много, темперамент у девушки! Даже ко мне подкатывала в десятом классе!

— Правда? Ты не рассказывала.

— Я много чего не рассказывала.

Косте стало легче, его порадовало, что у Алины тоже есть какие-то тайны.

Машины жениха и невесты отъезжали от одного дома, Костя видел Вику, и она показалась ему вполне веселой, даже слишком веселой.

Он улучил момент, подошел, негромко спросил:

— Как ты?

Вика расхохоталась:

— Ты будто умирающую в больнице спрашиваешь! Как ты! Не волнуйся, жить буду! И вот что, — сказала она, оглядевшись. — Не думай, ничего не кончилось. У нас с тобой все еще впереди, хоть ты сто раз женись!

И отошла, оставив Костю в смутном состоянии духа.

Он ехал в своем жениховском лимузине серьезный, сосредоточенный. Друзья выпивали над такой же кухонного вида раковиной, как и в машине невесты, травили байки, а Костя то и дело звонил Алине.

— Привет, как едешь?

— Нормально.

— Я соскучился.

И через минуту опять звонил, сделав это игрой, повторяя:

— Соскучился, сил нет.

— Верю, хватит уже!

— Не хватит!

Он пытался понять по голосу Алины, не случилось ли чего.

И тревожился не зря. Да, Вика сначала приняла решение — пока ничего не предпринимать. В конце концов, что случится? Свадьба? И что? Ведь не умрет же после этого Костя и даже не уедет. И она будет любить его так же, как и раньше. Любить и ждать. То есть, если применить сравнение специалиста, Вика нашла способ снова подсесть на тот же наркотик ожидания и надежды.

Но в машине, глядя на тихую и счастливую Алину, смеясь, разливая и выпивая вино, слушая приторную музыку и чувствуя, как слезятся и чешутся глаза, будто при аллергии, от этого розового, красного и фиолетового, что ее окутывало до удушья, Вика поняла: не сможет стерпеть. Ненавидит Алину. Пожалуй, ненавидит и Костю. Ненавидит и себя — дура, не сумела быть агрессивнее, наглее, подлее! Возникло жгучее, непреодолимое желание испортить этот пошлый праздник. Надо только придумать, как.

Можно подсесть к Алине и на ушко вышептать все, рассказать о случае с Костей. Но это слишком деликатно и прилично, нет, Вике хочется чего-то резкого, грубого, тупого, как в молодежных сериалах. Заорать на всю машину:

— Алин, а Алин, а ты в курсе, что меня твой Костя трахал? Ой, чего я сказала! Твой? Какой он нах твой, он мой! Въезжаешь, подруга? Он на тебе для вида женится! А встречаться будет со мной! Или тройничок устроим, я не против, я же бисексуалка! И тебя сделаем би! А? Соглашайся!

Подруги притихнут, Алина будет в шоке. Позвонит Косте, выкрикнет:

— Свадьба отменяется, я тебя знать не хочу!

А потом потребует остановить машину, водитель не захочет — вокруг плотное движение, нельзя. И тогда Алина на полном ходу выпрыгнет и тут же попадет под колеса. Белое платье, красная кровь на асфальте. Или нет, они сейчас на эстакаде, поэтому Алина добежит до ограждения и спрыгнет вниз. А там высоко. Белое далекое пятнышко невинной жертвы, красиво.

Почему невинной? Ты берешь мое, ты виновата!

Да, так и надо сделать. Но с достоинством. И с юмором. Поднять стакан и:

— Поздравляю, Алиночка! Надеюсь, Косте с тобой будет не хуже, чем было со мной! Ты уж постарайся! Если что, обращайся, кое-чему научу!

Отлично! Именно так!

А потом — звонок Алины Косте, требование остановить машину, белое платье, красная кровь.

Впрочем, необязательно. Пусть просто поплачет. Кисло скривит ротик и некрасиво поревет, всхлипывая.

Пора. Пора. Хватит оттягивать. Если Вика этого не сделает, ее разорвет, она сойдет с ума. Это не нападение, это самозащита.

Вика налила себе полный стакан, отпила половину.

Водитель открыл шторку-заслонку, крикнул:

— Соскучились, девоньки? Ничего, пробка рассасывается, сейчас помчимся!

Скорость заметно увеличилась, и это совпало с нарастанием внутренней скорости Вики, она торопливо закричала:

— Поздравляю, Алиночка! Надеюсь, Косте с тобой…

И тут лимузин на полном ходу врезался в переднюю машину.

* * *

Дальнейшее произошло так, как иногда показывают в фильмах — будто замедленно. И это не всегда трюк и выдумка, в жизни так тоже случается. А случилось следующее: все девушки упали на сиденья или на пол, Вика успела уцепиться за какую-то ручку, Алина же стремительно полетела вперед. За долю мгновения Вика успела увидеть, что будет — Алина пролетает сквозь открытую шторку, сквозь лобовое стекло и разбивается насмерть. Лежит на капоте. Белое платье, красная кровь.

И Вика отпустила ручку, и сама полетела к шторке, загораживая своим телом убийственную дыру. Что это было? Возможно, инстинкт. Безотчетность социального поступка, простите за сухость формулировки. Так рядовой телом защищает командира, мать спасает дитя, так любая девушка на месте Вики спасла бы невесту, потому что девушка пока просто девушка, а невеста — уже целая невеста, существо социально более существенное.

Я нарочно наворачиваю тут всяких отвлекающих слов, уж очень все выглядит сентиментально, почти как в песне про горизонтальный танец. Но из песни не выкинешь слов, а из жизни реальных событий, какими бы невероятными они ни казались.

Вика не пролетела сквозь шторку, как было в ее видении, она очень сильно ударилась о металлическое обрамление, сразу в нескольких местах тело пронзило острой болью, а тут и Алина влетела в нее, отчего Вика перестала дышать и сползла на пол.

…

Алина и подруги, помятые, но живые, склонились над ней.

— Умерла! — испуганно всхлипнула одна из них.

— Нет, — ответила Вика, открывая глаза. — Алин, я чего хотела сказать…

— Да?

— Не помню.

— Потом скажешь.

— Нет. Никогда не скажу. Или скажу. Горько!

— Это на свадьбе надо, — хихикнула та девушка, которая только что всхлипывала.

— А вдруг не доживу? — усмехнулась Вика.

И все девушки, включая Алину, начали неудержимо смеяться. Так громко и весело, что окровавленный водитель, выбираясь из-за согнутого руля, покрутил головой, пробормотав:

— Ну дают…

4. Враги

Многое в нашей жизни глобализовалось, европеизировалось и американизировалась, благодаря в первую очередь кино. Вот и эта история началась как какой-нибудь современный вестерн в духе какого-нибудь Тарантино, то есть одновременно и смешно, и жутко.

Дело было в баре. Участники — переводчик Владлен Ухайдаков и индивидуальный предприниматель Самир Валибалиев.

Оба трудяги — Владлен с утра до вечера переводит с китайского инструкции к бытовой технике и водит по Москве китайских туристов, а Самир держит три небольшие мастерские по ремонту одежды и два магазинчика.

Владлен одинок. У Самира жена, двое детей, три брата и сестра, а друзей — вся Москва. То есть вся та Москва, которая из его родных мест. Очень много.

Обоим под пятьдесят.

Владлен после рабочего дня частенько заглядывает в бар-подвальчик, который находится в торце дома, где он живет, чтобы выпить пару чашечек кофе, полакомиться пирожным и платонически полюбезничать с барменшей Светой, симпатичной женщиной за тридцать, как она говорит. На самом деле ей за сорок, но неправды тут нет, ведь за сорок — это тоже за тридцать, только чуть больше. Причем Света отнюдь не блондинка с голубыми глазами, а, вопреки своему имени, темная натуральная шатенка, и глаза у нее карие. Красивые глаза.

Самир баров не любит, он встречается с друзьями и родственниками или дома, или в кафе «Заходи!» в родной Капотне. Но тем вечером он очень устал, объезжая свои производственные точки, захотелось взбодриться, выпить кофе, посидеть, прийти в себя. Увидел вывеску бара, свернул, поставил машину и спустился.

Почти все места перед стойкой оказались заняты, а столов в баре из-за чрезвычайной тесноты не предусматривалось. Только один стул оставался свободным, к нему Самир и направился. А Владлен стоял как раз рядом с этим стулом. Он часто именно стоял, у него и так была сидячая работа. Но в тот момент, когда Самир шел к стулу, Владлен оглянулся и сел на него. Во избежание путаницы уточним — сел на стул.

Это очень задело Самира. Подойдя, он сначала поздоровался с барменшей, как это принято у порядочных людей, а потом спросил Владлена:

— Зачем сделал так?

— Как? — не понял Владлен.

— Ты стоял, я вошел, сесть хотел, ты на меня смотрел и на мой стул сел.

— Дорогой, ничего не путаешь? Что значит — мой стул? Ты его арендовал, что ли? — Владлен был доволен возможностью продемонстрировать Свете свое чувство юмора.

— Я к нему шел, — повторил Самир. — Ты видел, что я к нему шел?

— Тут много стульев, мало ли ты к какому шел?

— Не надо мне тут делать из меня дурака! — закипал Самир. — Свободный стул только один был! А ты стоял! А потом на меня смотрел и сел! Нарочно! Тебе стоять было нормально, нет, ты увидел, что я иду, и сел! На мой стул!

— Да почему твой-то?

— Я к нему шел!

— А я рядом стоял! Стоял, устал, сел!

— Ты не просто сел, ты меня увидел и сел! Ты для того, чтобы мне не дать, чтобы я сел, сам сел!

— Бред какой-то! — воскликнул Владлен, тоже начиная заводиться.

— Мальчики, хватит! — урезонила Света. — Вон стул освободился, садитесь на здоровье, — указала она Самиру. — Вам чего, кофе, перекусить, выпить?

— Мне чужого места не надо, — гордо ответил Самир. — Пусть он с моего уйдет.

— Да твою-то мать, мужик, ты охренел? — возмутился Владлен. Он был человек, что называется, не робкого десятка, за плечами была служба в погранвойсках и два неудачных конфликтных брака, из которых он вышел с моральными потерями, но без урона собственному достоинству. Умел постоять за себя.

Самир побледнел. Вернее, из-за смуглой кожи бледность его казалась сизой, так что он скорее посинел. И переспросил:

— Что ты про мою маму сказал?

Владлен спохватился, сообразив, что переборщил. Он был человек все-таки интеллигентный, а одно из важнейших свойств интеллигента — умение признавать свои ошибки.

— Извини, я не твою маму имел в виду, просто — выражение. Беру назад.

— И что охренел возьми!

Владлен засомневался — не слишком ли много уступок?

Но Света попросила:

— Возьми, Влад, чего ты?

— Да возьму, не жалко, но, согласись, друг, — втолковывал он Самиру, — ты тоже не прав. Мое место! Откуда я знал, что ты на этот стул нацелился? Ты бы про него еще на улице подумал, а я должен догадаться, что он твой?

Света засмеялась. Почему не посмеяться одинокой женщине над шуткой не старого, приличного и тоже одинокого мужчины?

Самир выпрямил голову и сжал кулаки. Его не просто опозорили, его опозорили в присутствии женщины. Был бы он моложе лет на двадцать и не в Москве, сейчас бы уже пролилась кровь. Но на чужой территории чужие правила. Приходится применять не мужские достойные средства, а бабские, то есть слова. Но это лучше, чем ничего.

— Ты последний хамло и говнюк, — сказал он Владлену. — Моли своего бога, что здесь люди и я при них тебя не трону. Но я на тебя плевал, понял меня?

Владлен хотел и мог достойно ответить, но увидел в глазах Светы испуг, увидел, что всем вокруг стало неловко, и понял — ответ должен быть, как выражаются политики, асимметричным и умиротворяющим. В конце концов, что характеризует хорошего переводчика? Умение учитывать особенности чужой ментальности, чужих принципов и не осуждать их, а относиться с пониманием.

— Ругаешься ты, конечно, зря, — сказал он. — И угроз я твоих, конечно, не боюсь. Но я не хочу неприятностей для Светы, да и вообще, дело выеденного яйца не стоит. Мне все равно пора, так что — садись на здоровье. До свидания, Светочка!

— Всего доброго, заходи!

И Владлен вышел — не спеша, с легкой улыбкой на лице, улыбкой мудрого человека, улыбкой победителя, хотя примитивным натурам показалось бы, что он проиграл.

Самир сел на стул.

Света смотрела на него вежливо, но неприветливо.

Чувствовалось, что и другие смотрят неодобрительно. И Самиру было обидно — он же пострадал и его же, похоже, обвиняют, пусть и молча.

— Что желаете? — спросила Света. — Выпить, покушать?

— Ничего, — ответил Самир. — Накушался я у вас и навыпился, спасибо.

И вышел.

Нет, он не собирался догонять Владлена и продолжать конфликт, просто не мог находиться в том месте, где над ним надругались, а уж тем более есть там и пить.

Тем временем Владлен, выйдя, направился к своей машине, стоящей неподалеку. Он вспомнил, что дома на исходе продукты. Вот и решил проехаться куда-нибудь в «Ашан» или в «Матрицу», обеспечиться на неделю.

Он разворачивался, выруливая, на минуту остановился, чтобы посмотреть в смартфоне, к какому из супермаркетов быстрее доехать, где свободнее дороги.

И услышал стук в стекло и крик:

— Ты опять? Ты меня до нехорошего дозлить хочешь?!

Это Самир стоял у его машины. Он хотел выехать и увидел на пути автомобиль, а в нем ненавистного обидчика. Сначала тот долго и медленно разворачивался, а потом и вовсе остановился. Это явно издевательство! Пришлось выскочить и напомнить о себе.

— Не волнуйся, уже еду, — сказал Владлен. — Делать мне нечего — тебя злить.

Но машина, как нарочно, почему-то не завелась. Раз, другой попробовал Владлен, — никак. Он вышел из машины, открыл капот.

Самир воспринял это как демонстративный вызов. Вне себя он бросился к своей машине, сел и поехал, огибая автомобиль Владлена, пробираясь между ним и декоративным кустарником, стараясь не поцарапать правый борт. И не поцарапал, но задел зеркало машины Владлена, не сбив его, просто свернув. Самир даже хотел крикнуть, что сделал это нечаянно, но подумал, что много чести будет наглому нахалу, обойдется.

А Владлен, который как раз завел машину, тут же пришел в бешенство. Подбежал к зеркалу, осмотрел, увидел царапину, потер ее рукавом, вернул зеркало в прежнее положение — и скорей за руль, догонять Самира.

— Ты так легко не отделаешься! — бормотал он.

Автомобили, кстати, были одной марки, «Kia Rio», только у Владлена серая и постарше, а у Самира красная и поновее.

— Ты мне ответишь! — обещал Владлен. — Ты мне заплатишь за зеркало!

Он вознамерился обогнать Самира и посигналить, чтобы тот остановился.

В плотном трафике это было непросто, но Владлену удалось. Он обогнал Самира, при этом подрезав его машину довольно рискованно — Самиру пришлось резко затормозить, сзади кто-то заполошно засигналил.

Владлен мигал, требуя остановиться.

Но Самир останавливаться не стал. Во-первых, ему пора домой, во-вторых, так можно все застопорить, а Самир уважительно относился не только к писаным правилам дорожного движения, но и к неписанным законам дорожного этикета.

Он поступил иначе — ускорился, перестроился во второй ряд, поехал вровень с Владленом и, опустив стекло, крикнул:

— Чего тебе надо, придурок?

— Ты мне зеркало покоцал!

— У тебя вся машина покоцанная, не надо врать! Ехай на свалку и не мешай нормальным людям!

Второй ряд в это время поехал быстрее, и Самир оторвался, а Владлен, как ни рыпался, не мог перестроиться и остался где-то сзади.

Ну и черт с ним, думал Самир, и пообещал себе забыть о дурацком мужике навсегда.

Увы, не удалось. Через какое-то время второй ряд замедлился, а первый, наоборот, поехал быстрее. И Владлен оказался рядом. Не просто рядом, он зачем-то притирался и притирался к машине Самира, а тому некуда было деваться, третий ряд забит. Да и с какой стати ему маневрировать: он едет по своей полосе, никого не трогает.

И тут Владлен совершил то, что наметил — проехав совсем близко, он начисто сшиб правое зеркало машины Самира, пожертвовав и своим, которое тоже отвалилось. Ничего, правота дороже ущерба!

Самир взбеленился. Он сжал зубы и руль, глядя, как удаляется Владлен.

А потом начал лавировать. Он бросал машину вправо, влево, чуть не врезался в длинный «БМВ» бизнес-класса, владелец сигналил, что-то кричал, Самир не обращал внимания. И добился своего, оказался перед машиной Владлена.

Тут пробка немного рассосалась, скорость увеличилась. Владлен пытался обойти Самира, но тот внимательно следил за его маневрами и не давал проехать. Скорость все больше и больше, Владлен решил оставить попытки обогнать Самира. Да и надоело ему. Можно сказать, квиты, пусть этот псих едет себе дальше.

И тут Самир неожиданно затормозил, и Владлен воткнулся в него.

Самиру было жаль машину, но он был почти удовлетворен. Он отомстил противнику, пусть и за счет помятого багажника, но багажник чинить легче, чем капот, а там не только капот, там и мотор может быть поврежден. К тому же в таких случаях всегда виноват задний — не выдержал дистанцию.

Самир высунул руку, помахал на прощанье и поехал дальше.

Минут через десять он успокоился, позвонил жене, сказал, что скоро будет и что очень хочет жареной картошки с луком. Потом позвонил другу из автосервиса и сказал:

— Здравствуй, Анвар, завтра заеду, багажник поправишь мне?

— Без проблем, заезжай.

И тут Самир почувствовал удар в бок. Посмотрел влево. Увидел Владлена, который весело скалился во весь рот. А потом крутанул руль и еще раз ударил своим бортом борт Самира.

Это видели многие: две «Kia Rio», лавируя в потоке машин, заходя то слева, то справа, бились друг о друга; это напоминало эпизод из гонки на выживание, особенность была лишь в том, что водители, уничтожая машины друг друга, старались не задеть кого-то другого. Оба не желали остановиться и разобраться или понимали, что эта разборка будет смертельно жестокой, а садиться в тюрьму за убийство не хотелось ни Владлену, ни Самиру.

Война войной, а дело делом: Самир, человек практичный и любящий обо всем предупреждать заранее (потому что и сам всегда того же от других требовал), после каждого столкновения звонил Анвару.

— Мне еще дверь и крыло подстучать надо будет. Слева.

— Подстучим.

Через пять минут:

— Справа тоже дверь и крыло надо поправить.

— Поправим.

Еще через минуту:

— Прости, и капот.

— Ты перевернулся, что ли? Все сделаем!

Последний звонок другу был таким:

— Знаешь, я что подумал? Хочу сменить машину.

— Давно пора! У нас есть варианты, приезжай.

— Если смогу. До завтра.

На какое-то время Самир и Владлен, затертые другими машинами, потеряли друг друга.

Тут промчалась «скорая помощь», Владлен был одним из тех, кто пристроился за ней, свернул, пустился догонять, а Самир — за ним. Дорога вышла на эстакаду с односторонним движением. У Самира возник план: догнать Владлена, зайти справа и ударить его не всем телом машины, не боком по касательной, а наискосок, передом, перебрасывая машину врага через ограждение. Он видел в мыслях, как та переворачивается, вылетает, летит и шмякается внизу, как Владлен вылезает оттуда, весь поломанный и окровавленный (смерти его Самир не хотел), и, глядя вверх, на Самира, машущего ему рукой, скажет:

— Какой же я был осел!

Сладко до жжения было в груди Самира от этой фантазии.

И тут произошло неожиданное: впереди образовалось свободное пространство, Владлен рванулся вперед, выжимая из машины максимальную скорость, с заносом развернулся на сто восемьдесят градусов, словно показывая трюк дрифта, и устремился обратно. У Владлена, как и у Самира, возникло желание разом со всем покончить, но иначе — протаранить Самира в лоб.

Он мчался на Самира и представлял себя советским летчиком времен Великой Отечественной войны, который готов пожертвовать жизнью, лишь бы уничтожить фашиста.

Но и Самир, у которого воевал и погиб дед, по совпадению тоже представил себя советским солдатом, а Владлена — фашистом.

Они мчались друг на друга, оба знали, что не уступят. Им казалось, что они не мстят друг другу, а защищают что-то очень важное, Владлен — своих неблагодарных бывших жен и еще более неблагодарных детей, а Самир всех друзей и родственников. Но не только близких они защищали, а как бы Родину, причем не Москву, и не Кавказ, и даже не Россию, а нечто необъятное, чему нет ни названия, ни границ, но что выше всего на свете.

До столкновения оставались секунды, Владлен и Самир мчались друг на друга вдоль ограждения, то есть влево им свернуть было невозможно. Только вправо — если кто-то не выдержит.

Но они выдержат! Они не уступят!

Незримый хронометр, который каждый человек слышит в такие моменты, отщелкивал: пять секунд, четыре, три…

* * *

Все знают особенность кошек появляться в самых неожиданных местах. На деревьях, на крышах, на карнизах домов, на столбах электропередачи.

Как, каким образом и зачем на эстакаде оказалась кошка, как уцелела она среди мчащихся машин, почему не шла вдоль ограждения, а побежала именно туда, где должны были столкнуться две машины, — никто не сумеет объяснить.

Но она оказалась там. Кошка, вернее, котенок-подросток с несмышлеными и напуганными детскими глазами.

И Самир с Владленом одновременно увидели котенка.

И оба, не сговариваясь, да и как бы они могли сговориться, выкрутили рули, одновременно притормаживая, чтобы не наехать на кошку. Тут они и сшиблись со всего маху, машины перевернулись, закувыркались, в них влетели другие машины, это и стало причиной известной массовой аварии.

Как ни удивительно, Самир и Владлен остались живы.

Их везли в больницу в одной «скорой». Оба были закутаны бинтами, словно мумии, на лицах — кислородные маски.

Только глазами они могли общаться, и глаза у обоих были вопросительные.

Воспользовавшись тем, что медсестра отвлеклась, говоря с врачом, Владлен приподнял маску и прохрипел:

— Как думаешь, кошанчик уцелел?

— Думаю, да. Кошки живучие.

Владлен кивнул, приставил маску к лицу и закрыл глаза.

5. Урок вождения

Эллочка два месяца ходила в автошколу, старательно изучала правила дорожного движения — готовилась сдавать экзамены на права. Артем относился к этому с ироничной снисходительностью. Но вот однажды вечером она попросила Артема, чтобы тот доверил ей проехаться на его машине.

— Посмотришь, чему я научилась, оценишь, готова или нет.

Артему просьба не понравилась.

— Ты не обижайся, но есть вещи только личного пользования. Зубная щетка, телефон, одежда. Машина — из этой категории. Я буду нервничать. Если так хочется, давай возьмем каршерную.

— Это которая напрокат?

— Да. Хотя нет, — сам себе возразил Артем. — Стукнешь ее, а потом разбираться.

— Значит, ждать, когда у меня своя машина будет?

— А ты хочешь машину?

— Почему нет?

— У тебя работа на удаленке, если куда надо, я всегда отвезу. Или на такси. Раз в неделю.

— Это сейчас. А потом работу я могу сменить, и вообще все может поменяться. Детей рожу, буду возить их в школу, как Стася Ермолаева возит.

— Намек на детей понял.

— Да никакого намека, мне всего двадцать восемь, куда спешить!

— И еще раз понял. Но мы, кажется, оба пока не хотим разводить мальков?

— Пока не хотим, но жизнь долгая. Ладно, я поняла, ты трясешься над своей машиной, извини.

— Ничего я не трясусь, — ответил Артем. — Прокатимся, если ты так хочешь.

Артем соврал, он не просто трясся над своей «Ауди А-4 Турбо», он ее обожал. Содержал в идеальном порядке, то и дело проверял в сервисе, регулярно мыл, пылесосил, покрыл ее лучшим жидким стеклом по новейшей технологии, переживал из-за каждой царапинки.

Но Эллочку Артем тоже любил, он привык к ней. Он много работал, много разъезжал, работая юристом в солидной фирме, ему очень нравилось возвращаться в красивую просторную квартиру, купленную на честно заработанные деньги, к красивой подруге-жене (их отношения не были юридически оформлены), сидеть в красивой кухне-столовой и есть красиво сервированный ужин. Поэтому иногда уступал желаниям Эллочки.

И вот они вышли к машине, Эллочка с преувеличенной уверенностью села за руль, а Артем устроился на непривычном пассажирском месте.

Эллочка действовала грамотно: нажала на педаль тормоза, завела двигатель, перевела ручку коробки передач в положение «D».

— Собираешься ехать? — довольно ехидно спросил Артем.

— Ну да.

— А кресло?

— Что кресло?

— Под себя отрегулировать надо, как ты думаешь? Или тянуться будешь руками и ногами?

Эллочка не стала тратить энергию на мелкую обиду. Кротко сказала:

— Спасибо, что напомнил.

Она отрегулировала кресло. Собралась. Приготовилась. Заметила усмешку Артема.

— Что-то не так?

— Да нет, просто странно. Не видел тебя за рулем. Если честно, тебе не идет.

— Мне только за ручкой сковородки идет?

— Ты не поняла. Я в твою пользу это говорю, в хорошем смысле. Ты такая… Как дворянка из девятнадцатого века. У бабки сервиз есть, вот там на чашках похожие женщины. Волосы тоже волнистые, личики нежные, как у тебя. Такие личики… Старинные.

— Чего?!

— Глупость сказал. Тебе на троне сидеть и в карете ехать, вот я о чем.

— Я оценила. Мне вылезать?

— Да нет, поехали. Учти — машина чуткая, жесткая, практически спортивная. Все надо делать аккуратно, но уверенно. На газ не давить, а нажимать.

— Хорошо объяснил. Я постараюсь.

Эллочка нажала на педаль газа, машина дернулась и тут же остановилась. И опять дернулась, и опять остановилась. И снова дернулась, на этот раз поехала, но рывками. Педаль была слишком чуткой, машина сразу же набирала скорость, Эллочка пугалась, отпускала педаль, спохватывалась, нажимала.

Артем молчал.

Выехали со двора, поехали вдоль домов — улицы как таковой в этом микрорайоне не было. Эллочка справилась с волнением, ехала медленно, зато без рывков. Артем велел свернуть к промзоне, там была довольно длинная пустая дорога между забором и глухими стенами заводских и складских корпусов. Эллочка доехала до закрытых металлических ворот, развернулась, поехала обратно. И еще два раза проехала туда-сюда.

— Теперь на улицу? — спросила она.

— А надо? Я вижу — умеешь.

— Артем!

— Ладно, поехали. Но четко слушать мои команды.

— Есть!

Выехали на улицу.

— Держи дистанцию, — руководил Артем. — Перестройся во второй, эта полоса для общественного транспорта. Можно повернуть налево, не забудь помигать. Этого обгони, но аккуратно. От этого подальше, он рыскает, я таких опасаюсь. Подальше, я сказал! Тормози! Не так резко!

Артем сперва раздражался, потом начал сердиться, а потом откровенно разозлился. И чем больше он злился, тем хуже ехала Эллочка. То слишком медленно, так, что сзади сигналили, то слишком быстро, проезжая в опасной близости от стоящих вдоль тротуара машин, Артем весь сжимался, ожидая скрежета или удара. Он взмок, ему было худо, он решил, что на сегодня хватит.

— На светофоре направо и назад, — сказал он.

— Куда назад?

— Домой.

— Еще немного, Артем!

— Нет, хватит. Знаешь, как опытные водилы говорят? Рожденный ходить, ездить не может. Некоторым это просто не дано. Вот не дано, и все.

— А инструктор сказал: можешь! Очень опытный водитель, между прочим. И деликатный. Не кричит каждую минуту, не ругается и не злится. И уже после третьего раза он мне сказал: можешь.

— Наверно, что-то другое имел в виду. И им за это деньги платят, не забудь. Не о чем спорить, поворачивай.

И Эллочка свернула, но не направо, а налево.

— Ты куда?!

— Домой.

— Я сказал — направо!

— Сам виноват! Ты с такой ненавистью говоришь, что я аж вздрагиваю! Я не слышу, что ты говоришь, а только — как говоришь! Ты никогда так со мной не говорил!

— Смотри на дорогу! Держи правее, правее, говорю! Так, все! Сейчас остановишься, и мы поменяемся. Я больше не выдержу.

Эллочке было грустно и неприятно, но она решила не спорить с Артемом и послушно начала перестраиваться в крайний правый ряд. Однако сделала это слишком поспешно, справа взвыл противный гудок и послышался легкий стук в дверцу — с той стороны, где сидел Артем. Маршрутка, стукнувшая «Ауди», удалялась, ее водитель высунулся из кабины, оглянулся, покрутил пальцем у виска и что-то крикнул.

Артему было больно так, будто стукнули его самого. Он опустил стекло, посмотрел вниз. Ничего не заметил, опустил руку, нащупал углубление. Совсем маленькое, крошечное, с чечевичное зернышко, но Артем воспринял это как серьезное ранение машине. И, не в силах сдерживать себя, завопил:

— Дура! Блондинка за рулем, … — тут он выругался матом. — Меня инст­руктор хвалил! Можешь! Ты одно можешь — …, — Артем опять выругался, обозначив, что на самом деле может Эллочка. — Тебя не только к машине, тебя к самокату подпускать нельзя, дура, собьешь кого-нибудь, а самокат и себя поуродуешь, потому что ты…, — и Артем выругался в третий раз. — Тормози, останавливайся!

Но Эллочка продолжала ехать во втором ряду, а потом перестроилась и в третий.

— Ты чего, оглохла? — орал Артем.

С Эллочкой происходило что-то странное. Она казалась спокойной. Она улыбалась. Не насмешливо, не нарочито, а как-то задумчиво, почти отрешенно.

— Але, девушка, вы где? — надсаживался Артем. — Я кому сказал — тормози!

Эллочка не собиралась тормозить. Да и негде было уже тормозить и останавливаться в том плотном потоке, в котором они оказались. Поток тек медленно, но пока без заторов, Эллочка вела машину все увереннее и говорила Артему с той же размеренностью и неспешностью, с которой управляла машиной.

— Вот ты какой, оказывается, Тема.

— Это не я такой, а ты такая, — огрызнулся Артем.

— Знаешь, я подумала: а мы ведь никогда ничего не делали вместе. И вот попробовали, и сразу все стало ясно.

Артем, человек неглупый, почуял, что Эллочка клонит к чему-то для него неприятному, и выдавил:

— Погорячился, прости. Но все-таки давай понемногу сдвигайся и останавливайся. И все обсудим, если хочешь.

Эллочка продолжила говорить в том же размеренном и раздумчивом темпе:

— Как же мы будем жить? Как детей воспитывать, если до этого дойдет? Ничего не получится, Артем.

— Сразу глобальные выводы, вот тоже бабская манера!.. Женская. И почему это мы ничего вместе не делаем? Мы общаемся. Кино по вечерам смотрим. Я тебе про работу свою рассказываю. В кафе, в рестораны ходим, на дачу к родителям ездили. В театре еще были, — вспомнил Артем.

— Да, полгода назад. И к родителям твоим ездили, да. Но я не про это. Еще раз — мы ничего не делали вместе. И вот попробовали. Мне не понравилось.

— Почему вместе-то, ты за рулем, ты едешь, а я сижу!

— Сидишь и командуешь. Это — вместе. Не получилось, Артем. И не получится.

Эллочка неожиданно засмеялась.

— Не обижайся, но мне так легко сейчас стало! Вот бывает — вдруг понимаешь, что человек тебе нужен. Необязательно любишь, а — общаться приятно, встречаться. И ты радуешься, хорошо же, когда что-то определяется. Или наоборот — понимаешь: этот человек мне не нужен, и я ему не нужна, приятно было познакомиться, до свидания! Прямо как камень с души.

— Ты о чем?

— Неужели не понял? Мы не будем жить вместе, Артем, я ухожу!

— Из-за какого-то пустяка…

— Да брось! Я тебя сразу всего увидела! И все наше печальное будущее! Спасибо, ты мне очень помог!

Артем хмуро смотрел на Эллочку. Наигрывает, притворяется, думал он. Или нет? И он, похоже, не прав — Эллочке вполне идет быть за рулем. Даже очень идет. И личико ее не кажется старинным, очень современное личико. Красивое. Жаль будет, если…

Тут Артем заметил, что машина едет все быстрее. Это Эллочка, увидев слева мчащуюся «скорую помощь» и едущие за ней машины, сумела поймать момент и встроиться в эту стремительную вереницу. У человека за рулем и у пассажира разные ощущения скорости, пассажиру всегда кажется, что машина едет быстрее, поэтому Артему чудилось, что они несутся не просто быстро, а бешено быстро, смертельно быстро.

— Ты чего делаешь, сбавь, Эл! — попросил он. — Не надо! Я все понял! Я полное дерьмо! Сбавь, пожалуйста!

— Не могу, сзади воткнутся! — смеялась Эллочка, с восторгом вдавливая педаль и чувствуя, как скорость невидимой энергией вливается в нее. Так растекается по крови крепкий алкоголь, особенно холодный виски, Эллочка пила мало, но это любила — стопку ледяного виски вечером, перед ужином. Ощущение холодного жара было очень приятным.

— Мигай стоп-сигналами, показывай, что будешь тормозить! — кричал Артем.

— Зачем? — хохотала Эллочка. — Мне нравится! А тебе разве нет? Прокачу напоследок, пользуйся!

Скорость стала такой, какой она бывает только на гоночных треках и на московских трассах, когда они становятся неожиданно свободными, и водители рвутся вперед, соскучившись по наземному полету, да и сами изголодавшиеся машины, кажется, рычат, урчат и даже воют от наслаждения, жадно пожирая воздушную плоть пустого пространства и оставляя за собой его в отработанном виде — чадом и дымом.

Артем смирился — уверенность и равномерность движения усыпила его бдительность. Он обдумывал будущий разговор. Понимал, что разговор будет очень серьезным. Смущало то, что обычно он предугадывал ход спора и легко побеждал в нем. Или проигрывал, если спор был несущественным или если победа могла обернуться поражением — например, отказом от привычной нежности на сон грядущий.

Он был растерян. То, что произошло, — не эпизод, не прихоть Эллочки, все может кончиться плохо. И как тогда? Как — без нее? Артем не мог этого представить.

Меж тем дорога становилась все свободнее, Эллочка забавлялась и заодно весело дразнила Артема, перестраиваясь в те ряды, которые двигались быстрее, лихо маневрируя, обгоняя и лавируя.

И тут, когда Эллочка разогналась в полную волю, Артем услышал впереди звуки множественных ударов, скрежет, он увидел, как серый «Фольксваген», ехавший впереди, шарахнулся обо что-то, зад его резко приподняло и занесло, еще пара секунд, и они вонзятся в него.

* * *

И Эллочка это увидела, и закричала от ужаса, бросила руль и закрыла руками глаза.

Артем одним движением отстегнул ремень, всем телом рванулся к Эллочке, вдавливая ее в дверцу, она была такой тонкой, что Артем наполовину поместился на водительском сиденье, вцепился в руль, ногами дотянулся до педалей газа и тормоза. Выворачивая руль, он работал педалями, не позволяя машине опрокинуться, уходя от столкновения. И все же «Ауди» ударило при заносе о «Фолькс­ваген», но ударило не всем телом, а только задней левой частью, Артем крутанул руль вправо, потом влево, он юлил среди машин в других рядах, уходя от столкновений справа, сзади, спереди, со всех сторон, одновременно сбавляя и сбавляя скорость.

Наконец ему удалось уйти вправо, к повороту, где было сбоку расширение. Там он и остановился. Тяжело отвалился от Эллочки и от руля, вытер обеими руками мокрое лицо.

Эллочка была неподвижной. Расширившимися глазами она смотрела куда-то с застывшим на лице выражением смертельного страха. Потом медленно повернула голову и спросила:

— Мы живы?

— Пока да.

Она заплакала и упала ему головой на колени. Плечи ее дергались. Сначала Эллочка плакала тихо, а потом по-девчоночьи громко разревелась. Коленям Артема стало горячо и мокро. Он гладил Эллочку по ее волнистым и золотистым волосам и говорил:

— Ничего, ничего. Бывает.

6. Голова

В массовой автоаварии, которая произошла недавно и о которой слышали все, пострадало много людей и машин, но больше всех не повезло продюсеру, режиссеру, сценаристу и актеру Леониду Пасловскому — ему оторвало голову.

Начисто снесло, как отрезало.

Собственно, именно и отрезало. Он ехал в своем асфальтово-серебристом «Мерседесе» S-класса, демократично сидел рядом с водителем Митей, поскольку всегда любил смотреть вперед, «Мерседес» ехал за грузовиком, перевозившим листы кровельной жести, в момент удара один из этих листов, слетевший с кузова, пробил лобовое стекло и отсек голову Пасловского, как ножом гильотины. Сравнение оправдано еще и тем, что жесть была оцинкованная и своей сверкающей белизной напоминала сталь.

Митя уцелел полностью, на нем не было ни царапины, ни вмятины, ему даже не ушибло лицо подушкой безопасности, потому что она не сработала, как не сработала и подушка несчастного Пасловского. В этом Пасловский сам виноват, полгода назад при резком торможении и нечаянном наезде на бордюр подушка выскочила, сильно его напугала и слегка повредила ему нос, он приказал ее за­блокировать, и Митя это сделал, заблокировав заодно и свою.

Митя тщательно обследовал себя и не находил ущерба. Даже осколками стекла не тронуло, ничем вообще, только грудь немного побаливала, потому что Митя ударился ею о руль. Он осматривал себя, не веря своим глазам, задирал футболку, будто какой-нибудь травмирующий предмет мог проникнуть туда, не порвав материи, и даже приспустил джинсы.

Все было цело!

Лишь тогда он обратил внимание на то, что рядом сидит безголовый Пасловский, накрытый металлическим листом.

Он, конечно, ужаснулся.

Он выскочил из машины и указывал туда трясущейся рукой. На это не сразу обратили внимание по понятным причинам: все помогали раненым, вызывали МЧС и «скорую помощь», вытаскивали тех, кто застрял, переворачивали автомобили, завалившиеся набок или опрокинувшиеся на крышу.

Когда все более или менее если не успокоилось, то наладилось, к Мите подошел дэпээсник Виталя Огуренко, человек молодой, румяный, круглолицый.

— Чего у тебя тут?

— Человек там… Леонид Сергеич… Сидит, а головы нет… Жуть… А я не виноват, я не быстро ехал, я дистанцию держал!

— Само собой. Все не быстро ехали, все дистанцию держали.

Он заглянул и присвистнул:

— Жесть!

— Еще какая!

— Я имею в виду — кусом жести голову снесло. А где голова-то?

Виталя осмотрел машину: на заднем сиденье и на полу меж сиденьями головы тоже не было. Должно быть, вылетела через заднее разбитое стекло. Виталя обогнул машину. На асфальте за багажником головы не оказалось, не было ее и под колесами близстоящих машин.

— Открой-ка багажник, — сказал он Мите.

— Как она туда попала бы?

— Мало ли. Открой.

Митя открыл, на всякий случай пугливо отворачивая лицо.

В багажнике головы не было.

Начали искать.

— Не мое, конечно, дело, — говорил Виталя, — но просто интересно, куда она могла деться? Он кто у тебя был?

— Кто?

— Леонид Сергеич твой — кто? Большой начальник? Судя по машине-то.

— Леонид Сергеич?

— Ты, я вижу, в ступоре. Ну, неважно, кто бы ни был, теперь все равно нет. Но голову найти надо, а то нехорошо как-то.

Он пошел с Митей среди покалеченных машин, направляясь к кучке людей, стоявших у ограждения. Виталя по своему уже немалому опыту, четыре года отпахал в ДПС, знал — где на дороге собрались люди, там что-то не так.

Все расступилась перед человеком в форме, и Виталя увидел то, отчего глаза его стали такими же круглыми, как и лицо.

На асфальте стояла голова. Именно стояла, а не лежала, причем стояла плотно, будто приросла к поверхности. Под нею было мокро — то ли кровь, то ли разлившийся бензин, а может, то и другое вперемешку. Глаза головы были открыты, но главное — голова говорила! И говорила очень активно — с помощью гарнитуры, воткнутой в ухо.

— Не надо мне морочить голову! — гневно кричала голова. — Я видел этот объект, все там подходит, а другой искать нет времени! Найдите обои под старину или нарисуйте, в конце концов, что у нас там Синягин делает? Что значит — болеет? Я, может, тоже болею, и все из-за этого встать должно? Звони ему срочно! Или не надо, сам позвоню!

Голова тряхнула головой, если так можно выразиться, деловито приказала:

— Позвонить Синягину!

Послушное умное устройство вызвало Синягина, с которым голова начала говорить совсем иначе, не кричала, стала ласковой и увещевательной:

— Васенька, привет, позарез нужен твой талант. Обои под девятнадцатый век — можешь? Стеночку выбелим или бумагой заклеим, и ты по ней… Вася, родной, сегодня, сейчас! Там всего два десятка квадратных метров, не о чем говорить! Я помню, что ты большой художник, вот и докажи — так нарисуй, чтобы Пикассо и Дали в гробах перевернулись! Обои тоже фактом искусства можно сделать! Понимаю, сочувствую, но ты же, прости, не умираешь, я машину за тобой пришлю, а тебя угощу лекарством, сам понимаешь, каким! Из своих рук лечить буду!

Невидимый и неслышимый Вася что-то сказал голове, и она стала строже.

— Не хотел напоминать, Вася, — сказала она, — но ведь не я тебя упрашивал на проект, ты сам на него попросился! А до этого у тебя полгода работы не было! И Третьяковка почему-то ни одной работы твоей не купила. Так или нет? Я не попрекаю, просто скажи — так это или не так? Я тебя выручил? А ты не можешь один раз пойти мне навстречу? Целая смена пропадет, а это деньги и время, Вася, не мне тебе говорить, ты же профессионал высочайшего класса! Спасибо, родной!

Выражение лица головы сменилось с ласкового и просительного на раздосадованное.

— Позову я тебя в следующий раз, обломаешься! — пробормотала голова. — Болеет он! Знаю я, чем вы все болеете!

Обступившие голову люди изумленно молчали. Виталя вспомнил, что он какой-никакой представитель власти и официальный человек, значит, обязан разобраться. Но не мог сообразить, как обратиться к голове, о чем спросить. Наконец вымолвил:

— Извините… Вы как себя чувствуете?

— Ты кто?

— Лейтенант патрульно-постовой службы Огуренко.

— Так делай свое дело, лейтенант, наводи порядок! Где моя машина?

Тут голова увидела Митю.

— Митя, живой?

— Как бы да, — застеснялся Митя.

— А машина на ходу? Нам через час на «Мосфильме» быть, ты помнишь?

— Не знаю…

— Чего ты не знаешь?

— На ходу или нет. Разбитая очень.

— Неважно, лишь бы ехала! Давай, подгони ее сюда. Отвезешь, потом поедешь за Мигуновой, звонил ей?

— Звонил. Но она…

— Что?

— Не тяни! Ё, живете, как на Юпитере, будто вас притяжением придавливает, медленные все, как столетние черепахи… Говори, в чем дело?

— Она отказалась.

— Почему? Почему я узнаю об этом последним и в последний момент?

— Я сам только вчера… Соня должна была вам…

Но голова уже не слушала, отдала команду:

— Позвонить Соне Чалиной!

И тут же напустилась на Соню:

— Красавица моя, что за дела, почему Мигунова соскочила? Но ведь соглашалась же! Не надо мне отговорок! Кто за это зарплату получает, напомни? А почему я должен все решать? Хорошо, решу, но тогда и зарплату твою получать буду, ты не против? Я спрашиваю, ты не против? Сонечка, я тебя люблю уже пятнадцать лет, но, если ты меня будешь шантажировать, я тебя сам уволю! Рыдать буду, слезы лить, где я еще найду такого специалиста на кастинг, да еще умницу и красавицу, но стерплю, в ущерб себе уволю! Все, успокоилась! Успокоилась, я сказал! Позвоню ей сам, а остальные чтобы были через два часа на площадке. Смена ночная, пусть Маргарита всем пообещает бонусы, полторы ставки, но без бумажек, на словах, ясно? Не обман, а тактика, не тебе меня учить! Все, целую, как тогда, работай!

В это время подъехала машина «скорой помощи». Оттуда вылез врач, пожилой, высокий и тучный человек, а с ним помощница, маленькая, похожая на его внучку. Врач, к тому же, был густо бородат, и эта пара странным образом напоминала Деда Мороза и Снегурочку.

Дед Мороз решительно направился в сторону пострадавшего и оторопело застыл.

— Ой! — сказала Снегурочка и вдруг хихикнула, прикрыв ладошкой рот.

Дед Мороз зыркнул на нее, она оправдалась:

— Нервное! Сплошные ужасы сегодня.

А голова меж тем продолжала вовсю работать, она упрашивала Мигунову — судя по всему, известную актрису. Правда, никто из присутствовавших о ней не слышал, но такие настали времена — даже самые известные и артисты, и музыканты, и режиссеры, и сценаристы, и даже писатели напрочь не известны широкой публике. Все измельчилось, всех стер в крошки и пыль интернет, погреб людей под завалами безликой и назойливой информации, из-за которой не видно ничего стоящего.

— Анечка, ты, наверно, не поняла Соню или она тебе не все сказала! Что тебя не устраивает? Ты не права, эпизод вовсе не отстойный, там море психологии, если вглядеться, и, кроме тебя, этого никто не сделает! Драма на грани фарса, сам писал, знаю! В конце концов, хозяин-барин, поменяю реплики, скорректирую! Где там мат? Ну да, немного есть, но это не значит, что он будет в кадре! Это для эмоциональной возгонки, говоришь сначала с матом, настраиваешься, а потом без мата, но возгонка остается! Режиссер тоже я, как ты думаешь, мне надо губить собственный текст? Аня, это не слова примитивные, это героиня работает под дуру! Ей так надо, это такой театр в театре, понимаешь? Только такая умница, как ты, сможет изобразить такую дуру! Господи, да шучу я! Я главного не сказал — слетел Гавриленков, и партнером у тебя в этом эпизоде буду я! Счастлива? Не надо, не обижай меня, да, я старше персонажа, но не в три раза! И пойми, Анечка, я работаю по партнерше, я так устроен, если партнерша гениальная, то и я сыграю гениально, и будет гениальный эпизод, во ВГИКе студентам будут показывать, учить!

Тут голова отвлеклась от разговора и огрызнулась:

— В чем дело?

Дело было в том, что врач тянулся рукой к голове.

— Пульс пощупать, — промямлил врач.

— Щупайте, — разрешила голова.

Врач приложил пальцы к шее, а голова продолжила горячие уговоры:

— Анечка, я не люблю давить на личное, но просто хочу напомнить — «Кинотавр», две тысячи восьмой, берег моря, волны, звезды… Как не с тобой? Это ты путаешь! Девичья память, Анечка! Ну, значит, я так мечтал о тебе, что теперь кажется, будто это было! Кстати, не все потеряно… Молчу, молчу, жду тебя, хочу обнять! Договорились? Что? Так бы сразу и сказала! Не плачу я Караваевой столько, врет ее агент, они все врут, своим клиентам цену набивают! Караваева, если хочешь знать, сказала мне, что в этом проекте даром готова работать — потрясающая история, крутой сценарий, ей все дико нравится, но агент не дает опустить расценки! У нас же агенты — дебилы, они задрали цены и опустили отечественное кино! Я все трачу на актеров, а снимаю на остатки! А бюджет, сама понимаешь, не как у Спилберга! Короче, Анечка, плачу тебе столько, сколько якобы Караваевой, но мимо агента, хорошо? Чтобы никто не знал! Митя сейчас за тобой приедет. Митя? Митя, ты где?

— Здесь, — ответил Митя, дожидавшийся итога разговора.

— Езжай к Мигуновой, тащи ее на объект! На руках в машину неси! За талию хватай, в любви признавайся, ты симпатичный, ей понравится!

— А если машина не это…

— Пешком, бегом, на ступе с метлой лети! И такси мне вызови. Да, Саша? — ответила голова кому-то вызывающему. — Буду, буду, уже еду. Саша, ты послушай, у меня роскошная идея! Представь: авария, я, кстати, в аварию попал, это и навеяло, поэтому задержусь немного, ты постой, ты послушай! Люди куда-то едут, торопятся, у всех дела, у всех планы, и бац — тормоз, крушение, десятки людей, сотни, тысячи — застряли! Гениальная метафора, согласись! Была жизнь — до, и вот теперь жизнь — после! Переоценка ценностей, драма, парадоксы, комедия! Мир меняется в одну секунду — и навсегда! Вспомни, как было при коронавирусе?! Все в шоке, напуганы, жизнь застыла! Еле опомнились, но ведь опомнились же! Нет, прямо про эпидемию снимать — это масло масляное, а я хочу в образной форме, понимаешь? Фильм, конечно, только фильм! Сериал? На сколько? Двенадцать и четыре сезона? Ты шутишь? Час аварии растянуть на четыре года показа? Хотя… А знаешь, можно! Одна серия — одна судьба. Гениально! Сценарий на миллион, Саша! И миллион, для ясности, в данном случае не метафора. За серию, естественно. А сколько? Саша, ты у нас самый крутейший, не спорю, но и на меня всегда очередь! Это не наглость, друг мой, а объективная оценка самого себя! Все, до встречи!

Врач, похоже, так и не нашел пульса. Оглянулся на помощницу.

— Носилки? — спросила она.

— Какие носилки, на руках отнесем. Только… Ты у нас недавно отучилась, новые книжки читала, описывалось там что-то подобное?

— Не помню… Кажется, нет…

Какая-то женщина, очень пожилая, смотрела, смотрела, слушала, слушала и вдруг опомнилась:

— Что мы столпились тут, товарищи, человеку же нужен воздух!

Все на пару шагов отступили, а голова с делового тона перешла на мягкий и нежный.

— Полиночка, солнышко, — ворковала она, — нет, до вечера я занят. Уже вечер? В самом деле. И вечером, значит, не получится. Скажи маме, детка, что у меня ночная смена опять. Что? Что значит, она знает, какая это смена! Обычная рабочая смена, так ей и скажи! Дай мне ее! Почему? Ну, пусть смотрит. Папину работу ей, конечно, посмотреть некогда, а какие-то престолы, видите ли… Нет, Полечка, тебе мои фильмы тоже смотреть пока не надо, рановато, там про взрослых дядей и тетей. Почему все голые, нет, не всегда, но там… Там про то, как у тетей и дядей бывает плохо, и это неинтересно, у нас с мамой намного интересней, ведь да? И я тебя целую, и я тебя люблю, Полюнчик, принцесса моя. Да, а я король. Еще какой! До встречи, роднуся моя!

И только тут голова вздохнула, как после долгой и тяжкой работы, а глаза, до этого обращенные сами в себя, словно впервые заметили окружающих людей, почему-то нависающих сверху. И глаза стали испуганными, голова скосила их вниз и увидела близкий асфальт.

— Что это? — спросила голова. — Где я? Что случилось?

Люди молчали.

По щеке головы сползла медленная слеза страшной догадки.

* * *

— Где я? — повторил открывший глаза Пасловский.

— В аварию мы попали, Леонид Сергеевич, — ответил ему Митя виноватым голосом.

Пасловский лежал на носилках и недоуменно оглядывался. И вдруг схватился рукой за шею, пощупал ее.

— Черт, надо же... Сколько я был в отключке?

— Да пару минут.

— Всего-то? А такое привиделось, будто час прошел.

— Что-то креативное? — спросил хитроумный Митя, знающий, чем отвлечь Пасловского.

— Еще какое! Интересно, телефон доступен?

— У вас гарнитура на двести метров ловит.

— Отлично. Позвонить Башлаяну! Саша? Я, наверно, опоздаю, авария. Мне тут роскошная идея в голову пришла… — Пасловский хмыкнул и еще раз пощупал шею. — Так вот, идея. Представь — улица, трасса, множество машин, все куда-то торопятся, у всех планы на ближайшее будущее, на жизнь в целом, и тут бац! — …

Носилки с Пасловским подняли, стали запихивать в машину, а он, морщась от боли и от неудобства, продолжал излагать свою идею, радуясь так, будто уже воочию видел снятое гениальное кино.