|
Об авторе | Ирина Александровна Евса (15 октября 1956 года), окончила Литинститут, автор двенадцати поэтических книг. Член Национального союза писателей Украины (с 1993 года), ПЕН-центра. Премия Международного фонда памяти Бориса Чичибабина (Киев, 2000), Международная литературная премия имени Великого князя Юрия Долгорукого за книгу стихотворений «Трофейный пейзаж» (Харьков, «ОКО», 2006); премия журнала «Звезда» (СПб., 2008); «Русская премия» (Москва, 2016) и Волошинская премия за книгу «Юго-Восток» (Москва, «Арт Хаус медиа», 2015). Предыдущие публикации в «Знамени» — № 11, 2016; № 9, 2017; № 11, 2018. Живет в Харькове.
Ирина Евса
Хор несогласных
Восьмидесятые
И нервный, тонкокожий Авербах,
и песня про лихого уркагана,
и мальчики, в задраенных гробах
плывущие из душного Афгана,
и дружб неразведённые мосты,
и происки писательских шарашек,
и первый самиздат, которым ты
не столько счастлив был, сколь ошарашен;
и неуменье мыслить на заказ,
и строчек разудалая незрячесть,
и шпик, что целый год беспечных нас
отслеживал, за спинами не прячась;
дробленье судеб и мельчанье зла,
зато деталь очистилась от плевел:
вот гусеница грузно проползла,
вот под углом пчела ввинтилась в клевер;
и мы, как рыбы тусклые текли
в полуистлевшем золоте распада,
и наспех нерестились на мели,
не помня с кем, не ведая, как надо,
в недвижный воздух тычась, как в стекло,
не чуя дна, не веря тем, кто сзади;
и, Боже правый, сорок лет прошло,
а трещина всё та же на фасаде,
и городская блёклая сирень
колеблется, своей стесняясь тени,
и снова на растяжке, как Сорель
стендалевский, душа в нестойком теле,
и гласные в затверженных азах
бессильны без наличия согласных,
и мальчики кровавые в глазах
пожизненно коней купают красных.
* * *
Путь, обескровленный, как «forever», из магазина «Дигма»
к дому, где каждый теперь — фонема, Немо или энигма.
По Чернышевской, по Маяковской — спринтерскими рывками,
спевшись одёжкой своей неброской с прочими ходоками,
сбившись на роль рядовой литоты, немолодой хористки, —
лишь бы тебя не заметил тот, кто хор подвергает чистке.
Вправду ли были азарт, застолья, читки, гулянья Невским,
если, у самого края стоя, за руки взяться не с кем?
Если, взбираясь к себе на пятый, слышишь не перебранку
там, где привычно сосед поддатый стряхивал пепел в банку,
не перекличку пилы и дрели, не дрожжевого теста
вздох предпасхальный, не дрожь апреля в мокрой листве, но вместо
лепета, клёкота птиц небесных — этих господних бомжей —
хор несогласных из братской бездны, что не боится больше.
* * *
Старики обживают улицу, как траншею,
осторожным шажком: налево, направо — зырк.
И у каждого колокольчик на тонкой шее
обездвижен и безъязык.
Им понятно, что бой неравен, а ров неровен.
Всё труднее дышать под маской беззубым ртом.
Срок просчитан, а колокольчик пронумерован,
вписан в ведомость, и его заберут потом.
Старики семенят, сбивая в ходьбе набойки,
так прозрачны в апрельских сумерках, что дитя
пробегает сквозь них, тинейджер летит на байке,
оперяются клёны, гривами шелестя.
Безнадзорные, сокращающие до мига
путь извилистый от собеса к небытию,
слышат музыку: это вслед им поёт Доминго
на балконе, как на переднем своём краю.
И покуда ты, в добровольной томясь тюряге,
в сотый раз подсчитав, как список смертей подрос,
кипятишь молоко, отхлёбываешь из фляги,
очевидное, словно мантру, бубня под нос:
что не Юлиус Фучик ты и не Януш Корчак,
твой сосед внизу
всё звонит, звонит в беззвучный свой колокольчик,
сглатывая слезу.
Последний снег
Паденьем прерывая гнёт,
собою прикрывая срам
щербатого асфальта, льнёт
к периметру оконных рам.
Сперва — бесшумно, по прямой,
потом — кося, сбиваясь вдруг
на шустрый шорох — как немой
фильм, на лету одетый в звук.
Летучей ратью альф, омег
он шерудит, смущая сны,
как будто мышь пустой орех
катает в полости стены.
Смотри: заезжий одессит,
с ветвями хлёсткими борясь,
в подвижном воздухе висит
и ножкой дрыгает, боясь.
А мимо — сухи и легки —
от вертикальности устав,
плывут в исподнем старики
с коронавирусом в устах.
* * *
Эстетика не в тренде у историка.
Бирнамский лес — пиши, архивный крот —
пошёл на Дунсинан. Силлабо-тоника,
умрёт. Верлибр умрёт.
Загнётся рэп, сменив на погребальное
косуху, мрак фингалом осветив.
Останется сплошное невербальное:
подвижные картинки и мотив.
Но перед тем уйдёт типаж авральщика,
прогульщика, глотателя поэм.
И тот, сын поварихи и лекальщика,
усилиями Клио ставший всем,
падёт в борьбе айфонов с ноутбуками,
покуда ты, рассудку вопреки,
сбежавшие нанизываешь буковки
на ось несуществующей строки.
* * *
Бронзовки, осы, пыльные плодожорки,
ящерки, головастики, голавли,
яхты, фрегаты, шлюпки, фелуки, джонки —
где они? Утекли
в плоской полоске света, в летучей влаге
ворохом охры в мелком лесном овраге,
щепками, головёшками на плаву,
струпьями лета, лопнувшего по шву.
Врунгели, уленшпигели, оцеолы,
дервиши, беспризорники, короли,
дерзкие чародеи бродячей школы —
где они? Утекли,
сгрудившись на корме одряхлевшей барки,
где посылает «SOS» головастик в банке
азбукой Морзе всем старикам земли,
прячась под курткой у китайчонка Ли.
В тёмных запрудах, в заводях неопрятных,
переливая «некогда» в «никогда»,
лица листвы в прожилках, в пигментных пятнах
перед концом разглаживает вода.
И проступают вдруг, как на общем фото,
скулы, носы, веснушки. Вполоборота
кто там свистит беззвучно щербатым ртом —
Гек или Том? Да ладно! Конечно, Том.
* * *
Она сама ещё не решила: стара или молода,
подножье это или вершина, оттуда или туда.
Не знает: вiдповiдь или запит, цветенье или жнивьё.
Ещё ей мнится: Восток и Запад сражаются за неё.
Восток назойлив и неопрятен: обидчивый, острый, злой.
На кой ему этих впадин, вмятин, отметин культурный слой?
Грозит: в объятьях слегка придавим, намнём невзначай бока.
А Запад хочет её с приданым, которого нет пока.
Кося под розовую овечку, тугим завитком тряся,
она стоит, колупая печку, вздыхая, такая вся.
И вместо вдумчивого ответа играющим в поддавки
нестройно в ней дребезжат от ветра пугливые позвонки.
Несушка квохчет, ромашка вянет, вьюнок залепил окно.
Один залюбит, другой обманет, а третьего не дано.
То страшно ей, то смешно до колик. То людно, то пусто вдруг.
Где Север — въедливый трудоголик? И где прощелыга Юг?
С носка на пятку, с носка на пятку покачиваясь, дрожа,
она уже представляет схватку, сверкнувший рывок ножа,
победный стяг боевого братства, ликующее лицо.
Но видит жёлтые пятна рапса, невзрачное озерцо,
машину, облаком серой пыли сползающую с холма.
Слиняли все, а её забыли: мол, дальше сама-сама —
батрачкой, выскочкой, одиночкой, сквозь высохшую листву
белея выгоревшей сорочкой с барвинком по рукаву.
Харьков
| 
