АРХИВ

Василий Аксенов

Назад в берлогу

Регулярно выступая на радио «Свобода» во время своей вынужденной эмиграции из СССР, Василий Аксенов постоянно затрагивал разного рода актуальные вопросы жизни советского общества. В частности, в предлагаемом вниманию читателей выступлении августа–сентября 1984 года он довольно обстоятельно остановился на стремлении советского руководства изолировать страну от мира, чуждого ее социалистической идеологии, возродить в полной мере «железный занавес», существовавший в годы правления Сталина. После военного подавления в августе 1968 года чехословацкого политического эксперимента, названного «пражской весной», явившегося драматическим завершением хрущев­ской оттепели, эта тенденция все более набирала силу.

Курс страны на изоляцию возрождал ксенофобию, подозрительное отношение к иностранцам и всему заграничному и, самое главное, возвращал стране имперские амбиции, и так не слишком ослабевшие за годы оттепели. Касаясь в связи с этим культурного сосуществования со странами Центральной Европы, оказавшимися в результате окончания Второй мировой войны подчиненными стране-победительнице, полемизируя, в частности, с чешским писателем Миланом Кундерой, Аксенов замечает: «…бывают не только оккупированные страны, но и оккупированные культуры, и русская культура является такой же жертвой идеологического империализма, как и Чехословацкая Республика».

При этом автор обращает внимание на тот факт, что Россия досоветского периода идеологическим государством не была, вот почему в 1814 году после победы над Наполеоном, когда русская армия прошла чуть ли не всю Европу и заняла Париж, «ни генералам, ни царскому двору не пришло в голову насаждать в Европе российский образ жизни ни в экономической, ни в духовной сфере».

Говорит Аксенов и о губительном воздействии идеологического государства, каковым по сути был Советский Союз, на людей, собственных граждан: «За семь десятилетий режим приложил такие титанические усилия к подавлению благородных качеств русского народа и так любовно пестовал его отрицательные качества, что можно лишь удивляться тому, что этот процесс еще не завершился и что его конечный результат еще находится под вопросом».

Не обходит автор вниманием и коррупцию, «охватившую советское общество».

В общем, весь текст аксеновского радиовыступления наводит на грустные мысли. Грустные, потому что, глядя на происходящее сегодня в нашей политической и общественной жизни, приходишь к выводу: в то время как история человечества развивается по спирали, история России все больше напоминает движение по замкнутому кругу.

1

Сравнительно недавно на одном официальном обеде в одном американ­ском университете я оказался рядом с профессором истории и политических наук. Этот человек считается очень влиятельным экспертом по советским делам. В свое время (кажется, при администрации Демократической партии) он консультировал правительство.

По сути дела, сказал этот человек, каждая ниточка в туалете которого точно соответствовала его внешности, возрасту и положению в обществе, в политике Советского Союза нет ничего нового в сравнении с политикой старой России. За исключением словесной демагогии, он унаследовал от империи все ее распрекрасные черты: агрессивность, тенденцию к расширению и в то же время тенденцию к изоляции от мира, исключительную ксенофобию и недоверие к иностранцам, особенно к людям из демократических стран Запада. Вообразите: Октябрьской революции никогда не было, в России сохранился и развился могущественный капитализм. Неужели вы думаете, что такая Россия была бы другом Америки и Запада?

Этот взгляд на Советский Союз как на простое продолжение Российской империи, сопряженный, разумеется, с рассуждениями об извечном и исконном варварстве русских, довольно широко распространен в американских академических кругах, отражен частично и в текущей политике. Настольной книгой сторонников этого взгляда является, разумеется, путевой дневник маркиза де Кюстина, в который тот собрал воедино и представил на обозрение все негативные черты русской нации, как будто нельзя точно такого же опыта проделывать с французами, англичанами или немцами.

Многие из сторонников этой точки зрения даже и не утруждают себя изучением советского режима, его внутренних и международных тенденций, а попросту употребляют слово «русские», как будто этим все и объясняется. Есть, однако, люди серьезные и в высшей степени эрудированные, вроде гарвардского профессора Ричарда Пайпса, которые очень досконально знают суть советского строя, но опять же выводят его из всего прошлого России, как бы даже исключая ката­строфический характер революции и протягивая единую нить от, скажем, традиционной российской бюрократии к коммунистической бюрократии, а коррупцию, охватившую сейчас все советское общество, объясняя просто извечной русской склонностью к воровству, взяточничеству, непотизму и так далее.

Конечно, нельзя рассматривать советскую историю в отрыве от всей российской истории, ведь советская власть стоит пока что всего лишь семьдесят лет, а России уже сильно за тысячу. Но нельзя все же поддаваться чисто личным антирусским эмоциям и не видеть простого факта, состоящего в том, что Советский Союз — это действительно новое, хотя уже дряхлое, общество.

Антирусские эмоции, возникающие при изучении советского строя, могут быть вполне объяснимы. У любой нации есть положительные и отрицательные качества. За семь десятилетий режим приложил такие титанические усилия к подавлению благородных качеств русского народа и так любовно пестовал его отрицательные качества, что можно лишь удивляться тому, что этот процесс еще не завершился и что его конечный результат еще находится под вопросом.

Я стараюсь к антирусским эмоциям относиться по-разному, в зависимости от того, кто их выражает. В общине американских славистов иногда рассказывают об одном человеке, который всю жизнь изучает русскую литературу и ненавидит русских. «Я бы предпочел, чтобы все они были уже в далеком прошлом, — признается этот человек. — Чтобы изучать их как древних греков». Коллеги относятся к нему: иные — со смехом, иные — не без отчетливого презрения.

С другой стороны, можно понять антирусские чувства, когда они исходят от представителей наций, вся история и духовная жизнь которых переломана советским идеологическим империализмом. Вот, например, чешский прозаик-эмигрант Милан Кундера. Выступая на Западе, он уже неоднократно отказывал России в праве принадлежать к европейской цивилизации. «Мы, чехи, поляки, венгры, словенцы, румыны, — говорит он, — не имеем никакого отношения к восточной варварской империи, хотя западные политики нас нередко и объединяют под общим термином “восточные европейцы”. Мы не восточные европейцы, а центральные европейцы, плоть от плоти той гуманитарной цивилизации, которая издавна противостоит напирающему малоосмысленному, но жадному в своей экспансии гиганту».

Эта настойчивость в утверждении своей европейскости хоть и кажется немного смешной и провинциальной в современном мире с его нарастающим космополитизмом, тем не менее вполне объяснима, ибо невозможно измерить горечь достойных и культурных наций, вынужденных под иностранным гнетом вести совершенно не присущий себе образ жизни. Увы, Кундера, а вместе с ним и многие восточно… пардон — центральноевропейские деятели культуры всю русскую культуру стригут под одну гребенку. Отказывают даже и русской литературе, этому отнюдь не дурному детищу европейской цивилизации, в месте под солнцем, хотя и признаются иной раз, как это делает, скажем, тот же Кундера, Брандес и Конвицкий, в несколько болезненной любви к этой словесности. Гоголь хорош, говорят они, но лучше бы его и не было.

Гнев и ущемленное самолюбие — вполне объяснимые, повторяю, эмоции — мешают им прийти к простой мысли о том, что бывают не только оккупированные страны, но и оккупированные культуры, и русская культура является такой же жертвой идеологического империализма, как и Чехословацкая Республика.

Эту мысль, кстати говоря, очень достойно и умно напомнил американскому вице-президенту Джорджу Бушу высланный русский писатель Лев Копелев в своем письме в «Вашингтон Пост». Буш, увы, в одном из своих европейских выступлений оказался в плену антирусских эмоций и сказал, что из России в Европу всегда шло одно лишь варварство и что главным вкладом в культуру можно считать поступок русских солдат, которые в прошлом веке выбросили в Варшаве с четвертого этажа на улицу рояль Шопена. Нужно ли говорить о том, что в поисках таких символических актов и в отношении любой другой нации можно зайти очень далеко.

Противоречия между высотой русского духа и низинами русского хамства мучали многих великих русских людей. Ведь это Александр Блок, великий поэт самого европейского периода русской культуры, именуемого Серебряным веком, однажды писал:

Не так же ль и тебя, Варшава,

Столица гордых поляков,

Дремать принудила орава

Военных русских пошляков?

Человек, обращавшийся к родине «О, Русь моя! Жена моя!», не скрывал своей горечи и презрения. Пошляк вечно сопровождал Блока как его естественный враг. Поставьте рядом фотографии Блока и Жданова и вглядитесь в них. Это два символических русских лица.

Что я мог ответить на вопрос моего собеседника на университетском обеде? Могла бы быть некоммунистическая Россия другом Америки? Безусловно, могла бы. Но с тем же успехом, с каким могла бы на какой-то период, приди их интересы в столкновение, стать ее врагом. Можно было бы даже вообразить военное столкновение между демократической Россией и демократической Америкой — к примеру, скажем, из-за Аляски. Предположим, Государственная дума в какой-то прекрасный момент решила, что с Аляской продешевили, и потребовала ее обратно. Началась бы конфронтация. Но если бы эта конфронтация закончилась соглашением, то ему можно было бы верить, потому что Россия была бы таким же, как и Америка, то есть неидеологизированным обществом. Будучи таковым, Россия никогда не стала бы принципиальным противником Запада, его образа жизни и устоев.

Следует напомнить один исторический пример, который кажется нам сейчас очень далеким, но на самом-то деле не так уж, право, не так уж сед и мохнат. В 1814 году русские армии, разгромив Наполеона, прошли всю Европу и заняли Париж. Однако ни генералам, ни царскому двору не пришло в голову насаждать в Европе российский образ жизни ни в экономической, ни в духовной сфере. Искоренять, скажем, католицизм и вместо него внедрять православие или сгонять крестьян в колхозы, то есть устанавливать барщину. Выполнив чисто государственную неидеологическую задачу, войска из Европы ушли. Даже и в колонизированных частях некоторых стран, которые Россия прихватила в силу своего империалистического инстинкта, она не трогала чужого образа жизни. После разгрома Гитлера в Восточной Европе все произошло наоборот, ибо выполнялась главным образом не государственная, а идеологическая задача.

Идеологизация российского государства привела к гиперболическому развитию его худших черт, в том числе и таких, о которых русские в ходе послепетровского развития уже и позабыли. Развилась ксенофобия, подозрительность ко всему иностранному, тяга к изоляции, придание полицейскому понятию границы ореола священности, и, наконец, установление подлинного железного занавеса. Главное отличие современной России от всего мира в том и состоит, что она является идеологическим государством. Идеология и наших нынешних государственных деятелей приводит к какой-то странной межеумочности. Подписывая договор с другой страной или с группой стран, Брежнев, очевидно, чувствовал себя государственным деятелем и верил, что договор будет выполняться. Но, выходя после подписания в смежную комнату, он сразу становился идеологиче­ским вождем, и первой его заботой опять становилось сохранение изоляции.

2

Был год 1977–1979-й. Я ехал на своих «Жигулях» из Москвы в Крым. В дороге где-то возле Орла я вдруг вспомнил, что, подчищая свои дела перед отъездом на юг, я забыл связаться с Томасом, переводчиком моих книг на немецкий. Ну, не беда, решил я, сейчас из Орла дам ему телеграмму.

Потянулась бесконечная проезжая улица этого старинного русского города. Там, помнится, сначала появляется памятник танку, потом полоса лозунгов и призывов ведет к Вечному огню, потом еще более густая полоса лозунгов идет от Вечного огня к памятнику Ильичу, после чего полоса начинает понемногу редеть и завершается на памятнике реактивному истребителю. Словом, с наглядной агитацией в Орле все в порядке. Я, однако, в этот раз не мог в должной мере оценить это великолепие, потому что все высматривал среди лозунгов скромную вывеску «Почта». Найдя ее наконец, запарковал рядом машину, вошел внутрь, взял бланк и написал русский текст латинскими буквами, как это полагается при международных коммуникациях.

Протянув бланк телеграфистке, я стал уж было вытаскивать деньги, как вдруг заметил, что телеграфистка не шевелится, смотрит на меня остановившимся взглядом, и только бланк телеграммы подрагивает в ее окаменевших руках. «Что случилось? Что-нибудь не в порядке?» — осведомился я. «Это что же вы мне дали? — еле слышно пробормотала тетушка-телеграфистка. — Это что же это такое?» «Это телеграмма в Берлин, — сказал я. — Текст русский, буквы латинские». Она стряхнула с себя оцепенение и решительно сказала: «Я такую телеграмму не приму». «Да почему же?» — я как-то сразу не мог осознать смысла происходящего. «А потому, что мы таких телеграмм никогда не принимали, — сказала она. — Может, на Центральном у вас ее примут, а мы таких (тут я понял, что она просто не может выговорить слово «заграничных») телеграмм никогда не принимали».

Некоторое время я ее еще увещевал, говоря, что телеграмма эта и не ахти уж какая и заграничная, что направляется она в Восточный Берлин, столицу ГДР, то есть нашего верного друга и соратника, что нужно просто сосчитать количество слов и помножить на количество копеек, но все было тщетно. В конце концов я махнул рукой и решил отправить телеграмму из Крыма — там все-таки народ более цивилизованный.

Однако и в Крыму на почте поселка Планерское, как сейчас официально именуется наш романтический Коктебель, история повторилась: «заграммоничную» телеграмму принять отказались, да и не просто отказались, а еще и с каким-то диковатым вызовом.

В конце концов телеграмма все-таки была отправлена из ближайшего портового города Феодосия, да и то после десятиминутной несколько панической консультации на задах почты — очевидно, с соответствующими органами.

Эта вроде бы пустяковая история произвела на меня сильное впечатление. Находясь в Москве, встречаясь с разными иностранными визитерами и журналистами, как-то не очень отчетливо представляешь, до какой степени дошел отрыв огромной страны от всего остального человечества. Только сталкиваясь с такими фактами, как рассказанный выше, понимаешь, что глубины страны темны и беззвучны, вроде Маракотовой бездны. В пору нашей молодости, в зените власти Большого Таракана, изоляция была тотальной. Иностранцы казались нам жителями отдаленных планет, существами загадочными и опасными. Вероятность встречи с ними, казалось, была равна нулю, оттого и иностранные языки мы учили через пень-колоду или, лучше сказать, вообще не учили. Они нам казались чем-то вроде мертвых языков — древнегреческого и латыни.

Позднее все же обнаружились какие-то молодые сектанты, так называемые стиляги, которые даже в тех невероятных условиях умудрялись получать некоторую, так сказать, эстетическую информацию о Западе. Было несколько так называемых трофейных фильмов, которые мы просматривали, как говорится, до дыр, через эфир вылавливались и записывались на допотопные магнитофоны звуки «Джазового часа» «Голоса Америки», в диковатом, искаженном виде проникали к нам (в основном с помощью студентов из стран народной демократии) западные моды и танцы. Во всем этом, конечно, проявлялась подсознательная, но извечная тяга русской молодежи к открытому миру. Этой тяге противостояло то, что сейчас в академических кругах стало модно называть византийским началом, как бы неотъемлемым от всей российской государственности и ментальности с ее хитрым в адрес иноземцев прищуром, с культом секретности и закрытости.

Я все-таки думаю, что византийское начало играло в этом лишь боковую роль, а на первом плане были причины идеологические, марксистско-ленин­ские. Боялись, что передовая и единственно верная теория жизнеустройства пострадает от соприкосновения с идеями и образами либерализма.

После крушения Большого Таракана и развенчания его культа жрецы «единственно верного» оказались в некоторой растерянности. Именно благодаря этой растерянности стал редеть и сквозить железный занавес. И в какой-то момент, где-то в середине 60-х годов, даже возникли иллюзии, что Россия неизбежно возвращается в семью наций. В каком-то смысле все происходящее в советской культуре, да и не только в культуре, чуть ли не во всех областях общественной жизни и в экономике можно объяснить борением этих двух начал: угнетенной, но не раздавленной еще тяги к открытости, к горизонтам либерального мира, и столь же свирепой, сколь и тупой на эту тягу реакции, попытки вновь затащить народ в пропахшую бедой берлогу, отгородиться, замазать все щели, сор не выносить, собирать внутри.

Увы, в последнее время все больше симптомов указывает на то, что вторая тенденция побеждает, что идея все более глухой изоляции сейчас в фаворе за стенами Кремля. Принимаются какие-то зловещие законы, вернее, инструкции (благородное слово «закон» тут не очень-то подходит), касающиеся контактов с иностранцами. Что-то такое о разглашении служебной тайны в разговоре с иностранцем (под это дело, разумеется, можно подвести любую беседу вне официальных рамок), что-то такое о непременной регистрации визитов иностранных подданных, что-то такое против принятия подарков от иностранцев… Все с большими трудностями на территории СССР работает международная почта, полностью ликвидирована автоматическая телефонная связь, и так далее, и тому подобное. Все направлено на выработку рефлекса подозрительности и опаски по отношению ко всему иностранному. Все тот же ухмыляющийся и опасливо угрожающий прищур, характерный для сталинского времени.

В ряду этих изоляционистских мер особенно отталкивающим выглядит почти полное прекращение эмиграции из СССР и полное запрещение визитов вчерашних эмигрантов к своим родственникам, даже если они связаны с драматическими семейными обстоятельствами. Резкое сокращение культурных контактов, когда даже самые известные писатели вроде Андрея Вознесенского не выпускаются из страны для участия в международных конференциях и встречах. И наконец, самое зловещее — бойкот Олимпийских игр в Лос-Анджелесе: удар по международному спорту, развал долгожданного молодежного праздника.

В эмиграции сейчас спорят: откуда эти тенденции, что в них превалирует — ностальгический сталинизм или какие-то новые чащобные идеи? Олимпиада — греческое начало, идущее от тех же корней, от которых возросла вся наша европейская культура с ее концепцией либерализма и духовной свободы. Это начало никогда не было в чести в советском государстве, и для руководителей, начавших свою карьеру в жаркие ночки и денечки тридцатых годов, в идее Олимпиад есть что-то непривлекательное, чуждое. Уж куда как лучше наши пролетарские, отдельные, изолированные, свои, подкожные Спартакиады, не так ли?

Эти эмоции понятны. Но гораздо хуже, если в тенденциях нового изоляцио­низма уже проклевывается направление группы новых лидеров, на поколение или на два младше, если для этой группы будущее страны видится не в расширении сотрудничества с другими странами, другими системами и идеями, а в углублении берлоги, создании ощетинившейся крепости, в автоматическом отталкивании и рычании.

Несомненен один любопытный факт. Новая берложья тенденция явно находится в противоречии с молодым поколением советских людей. Молодежь жаждет совсем другого, противоположного. Отрезанная от духовной жизни Запада, от религии и формулировок демократии, советская молодежь тем не менее стихийно тянется к внешним признакам либерализма, чувствуя в их клочковатости и фрагментарности некий калейдоскоп свободы. Однако если с кем в СССР совсем не считаются, так это с молодежью.

Подготовка публикации и предисловие Виктора Есипова,
 подготовка текста эссе Андрея Кулика