К СТОЛЕТИЮ ДАВИДА САМОЙЛОВА

Об авторе | Георгий Исаакович Ефремов — поэт, переводчик. Родился в 1952 году. Окончил Вильнюсский педагогический институт. Опубликовал первую книгу в 1984 году. Переводит литовскую поэзию (Марцинкявичюс, Мартинайтис, Марченас, Йонаускас и др.), реже — поэзию других стран, а также прозаические и публицистические книги (в т.ч. «Историю Литвы» Э. Гудавичюса). В 1986–1995 гг. возглавлял издательство «Весть», в 1991–1995 гг. вел семинар по переводу литовской поэзии в Литературном институте. Опубликовал публицистическую книгу об общественно-политической жизни Литвы в 1988–1991 гг. Первый лауреат Премии Балтрушайтиса за особый личный вклад в литовскую и русскую культуры (2006). Живет в Вильнюсе. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Снадобье от неволь» (№ 9, 2012).

Георгий Ефремов

Время действия — Польша

«Польских смут невольный современник». Так поэт обозначил себя в стихотворении о 1944 годе. Наверное, жители последних десяти поколений могут сказать о себе то же самое. Хотя, если вести речь о России, а тем более о русской поэзии, — следует говорить скорее о соучастии.

Самойлов писал — и не только в стихах — о родстве и противостоянии. Мысли и волнения о Польше редко покидали его. И еще так совпало, что Польша для него стала живой, кровоточащей реальностью:

Век берет человека за ворот,

Век велит защищать ему город…

Он дает ему гордое право

Воевать, как воюет Варшава,

Умирать, не согнувшись в дугу…

Мы стояли на том берегу…

Придя на польскую землю с оружием в руках, Самойлов был и остался поэтом. Военные «Ближние страны» исполнены не только страдания и горечи, — в них звучит очарованность Польшей, ее вольностью и женственностью:

Польский город и польское горе,

Польский гонор, и говор, и голод

Здесь легли раскаленной подковой…

…Наша молодость мчится по Польше.

И в ушах, как воды воркованье,

Женский лепет, слова и названья —

То ли Луков поет, то ли Любень,

То ли Демблин звенит, словно бубен,

То Ленчица мелькнет, раззвенится

Возле Седлеца Конколевница.

Осознание и постижение ближних стран для Самойлова начиналось и знаменовалось Польшей. Ближе и больнее у нас на свете нет никого. И поэтому Самойлов-переводчик так точен, волен и естествен в обращении к польской поэзии (и — с польской поэзией). О переводе как способе существования Самойлов как-то сказал: «Возможности перевода ограничены. Возможности переводчика — нет». И обратился к другу-стихотворцу:

Дай тебя переведу

За руку, поэт мой милый…

Литовец Марцелиюс Мартинайтис определил поэтический перевод как нащупывание корней, поиск изначальной общности. Это взаимное тяготение (часто — подспудное) оттого так больно и сладко, что удесятеряется ощущением провала, разделившего людей, народы и культуры. Поэзия позволяет преодолеть немоту, докричаться с одного берега бездны до другого. Перевод поэзии, кроме прочего, всегда объяснение — неважно, в любви или ненависти — в невозможности жить друг без друга. Кто мы такие? Что мы такое? Присутствие иноязычного собеседника помогает вернее построить вопрос. И ответ — это ведь тоже вопрос: почему ты так ранишь? что мне в тебе так дорого? —

…то, что в лонах твоих возрастает сладкая нива?

Или то, что пропасть меж нами, которая не заполнима?

Рубеж и рубец, навеки болящая рана?

Или то, что тебя не люблю? Или то, что ты мне желанна?..

                                                  (Ярослав Ивашкевич, «России»)

Не та ли это речь, о которой написано у Самойлова: «России нужны слова о России»? Память о разладе, ощущение разрозненности, ноша виновности. Потому так хочется прийти на близкую землю без пулемета, с руками, раскрытыми для пожатий или объятий. Об этом в тех же «Ближних странах»:

Жди, Ядвига, вернемся по войне!

И Самойлов вернулся, вгляделся, вслушался, вчитался. Его стихи стали наполнены Польшей — и явно, и скрыто. У Юлиуша Словацкого мы находим изображение смерти Николая I:

…Народ вскричал: «То три царя, три сферы,

Чей образ был единым до могилы.

И первый — дух и прах* , он был царь веры,

И прах и дух — второй, он был царь силы.

А третий, тот, что стал добычей мрака, —

Палач, который был царем поляков».

В стихотворении Самойлова «Голоса» слышим:

Где пыль, там Бог.

Где Бог, там дух и прах.

В поэме Юлиана Тувима «Петр Плаксин» перечисляется, в кого бы влюбиться бедному телеграфисту: «В Ольгу? Анисью? Настасью?..» У Самойлова в «Болдинской осени» говорится о Пушкине:

Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье

И поражаться своему уму!

Кому б прочесть: Анисье иль Настасье?

Ей-Богу, Пушкин, все равно кому!

Константы-Ильдефонс Галчинский превратился не только в самойловского соавтора (стихотворение «В духе Галчинского»), но и в персонажа («Соловьи Ильдефонса-Константы»). Соловьи поэта, по воле которых все вокруг «хотят — не хотят, а плачут», — это они хранители и глашатаи главного дара: своевольной покорности Слову. Об этом же Словацкий:

Там, где Божье

Бездорожье —

Мчать туда мне.

Среди такого бездорожья запропал Вит Ствош, создатель Краковского алтаря. О нем в этой книге поэма Галчинского. О нем сонет Влодзимежа Слободника «Обуздание ветра». О нем «Открытие первоначальных красок…» Тадеуша Ружевича. И о нем же — увы, не в этой книге, — поэма Давида Самойлова «Послед­ние каникулы». Подвиг призвания и достоинства. Прощание мастера со своим творением, с людным миром, с земным собой. Завещание, смысл которого Болеслав Лесьмян выразил в словах

Не убил я, а любил я.

Рукотворные птицы на алтаре Вита Ствоша, тучи на небе Юлиуша Словацкого, липа в лесу Ярослава Ивашкевича — весь этот польский соловьиный сад, благодаря Самойлову, зашумел по-русски. С явным призвуком, привкусом и ароматом польской речи. С такой естественностью, когда словесное посредничество едва заметно:

Пусть же сами собой распевают в туманах,

Ибо я их пестун, а не их собиратель,

И не надо мне быть перед ними в румянах,

А невидимым быть, как наш общий создатель.

                               (Б. Лесьмян, «Задумчивость»)

Эта книга помогла мне убедиться в том, что, пожалуй, и не нуждалось в доказательствах. Потребность соотносить себя с Польшей в русских поэтах так же естественна, как потребность говорить. Сильнее всех сказал об этом друг, соратник и соперник Самойлова — Борис Слуцкий:

Для тех, кто на сравненья лаком,

я точности не знаю большей,

чем русский стих сравнить с поляком,

поэзию родную — с Польшей.

…Покуда над стихами плачут,

и то поносят, то возносят,

покуда их, как деньги, прячут

покуда их, как хлеба, просят,

до той поры не оскудело,

не отзвенело наше дело,

оно, как Польша, не згинело,

хоть выдержало три раздела.

* Выделено здесь и далее мной. — Г.Е.